По дороге в убежище они едва обменялись между собой парой слов. Никто не знал, сколько прошло времени и который был час – они брели по неосвещённым улицам, подобно лунатикам, разбуженным и обнаружившим себя на краю крыши.
На фабрике их дожидались лишь догорающий очаг и бдящая Хиното. Всё, на что хватило Дайске: поспешно, сбивчиво заверить её, что у них не было с собой новостей, которые не терпели до утра. Длительные обсуждения оказались сейчас не по силам даже самому деятельному из них.
Девчонка уселась, притянув к себе колени и уронив голову на бок, макушкой к плечу устроившегося рядом пса. Тоже ужасно тихая. Сеичиро и Карен сидели на привычных местах, которые занимали за ужином, в полном молчании. Неизвестно откуда в руке женщины вдруг возникла бутыль. Вряд ли там было всего лишь вино. За несколько маленьких стаканов, которые те опустошали практически залпом, она очень скоро опустела.
Курогане ничего подобного не испытывал, но природу чувства, довлевшего над остальными, знал. Оно приходило, когда адреналин полностью покидал кровь, оставляя после себя щемящую, тревожную пустоту, в которой наконец удавалось услышать неровный, участившийся ритм собственного сердца. Ум начинали бередить все те возможности, которых в тот момент не существовало. Так молодые солдаты, оказавшиеся в гуще первого для них сражения, разили мечами туда, куда требовалось, без малейших колебаний, входя в раж и вдыхая запах стали и крови полной грудью; а после иные из них больше не могли взять оружие в руки. Весь вес пережитого, страхи, полное, кристально-чистое осознание всех рисков обрушивались уже после. Курогане ожидал чего-то подобного.
В их временном углу он готовился к тому, чтобы наконец завершить этот чертовски длинный день, пока Фай отлучился в душ. Хотя у того было ничтожно мало шансов пострадать, первым делом Курогане по привычке проверил Гинрю. Свет керосиновой лампы ровно падал на привычные рельефы меча, обладавшего для него лишь немногим меньшей ценностью, чем собственная жизнь. Удовлетворённо отложив его в сторону, Курогане мог наконец проверить ещё кое-что, что тревожило его уже некоторое время.
Запустив руку в нагрудный внутренний карман куртки, он нащупал холодный гладкий предмет. У нихонца обычно не было привычки просто так таскать с собой всякую бесполезную дребедень; но с другой стороны, тогда Фай не пробыл бы с ним так долго. И впрямь напоминало то, как это было с Фаем: он просто сунул изумрудный жетон за пазуху, понятия не имея, что собирается с ним делать – но отмахнувшись, что с этим разобраться он может и позже.
Один момент, имевший место быть во время их «штурма» владений бывшего мэра, не шёл у Курогане из головы. Самый первый выстрел, который почти застал его врасплох, отрикошетил от столба и в итоге исчез в неизвестном направлении... но Курогане не верилось, что стрелявший был настолько туп либо неопытен, чтобы целиться в столб. Выстрел отрикошетил от столба – но прежде он отрикошетил от чего-то ещё.
Гладкая поверхность камня... по крайней мере, она ещё оставалась такой в тех местах, которые очерчивали расходящиеся в стороны тонкие трещины. Изучая произошедшее с никчёмной вещицей внезапное преображение, Курогане надавил подушечкой пальца на одну из них. Маленький скол легко отделился и навсегда исчез среди пыли где-то во тьме.
Курогане долго смотрел на застрявший в изумруде осколок пули.
Немногим позже вернулся Фай, и мужчина спрятал камень обратно в куртку. Затем он снял её и бросил поверх допотопного пледа, прежде чем забраться под него. Фай вскоре последовал за ним.
Курогане чувствовал себя, возможно, чуть более уставшим, чем обычно. Он не видел смысла дальше оттягивать момент, когда до утра оставалось некоторое неизвестное им число часов между восемью и тремя. Однако не то чтобы его клонило в сон, поэтому, когда Фай, немного погодя, заговорил, это не привело его в раздражение.
— Неожиданно развиваются события, да? – протянул спутник. — Как думаешь, новой хозяйке в самом деле можно доверять?
— Я ничерта не понял, что там произошло, – отрезал Курогане. Он немного преувеличил: он, возможно, не совсем разобрался в деталях, но так или иначе, вникать в них точно не испытывал никакого желания. — Понятия не имею. В разведку я бы с этой дамочкой не пошёл. А они пусть сами разбираются. Это всё их дела.
— А со мной бы пошёл?
Сперва Курогане решил, что Фаю хотелось обсудить события почти минувшей ночи – поделиться впечатлениями; но внезапный вопрос, едва ли серьёзный и никоим образом не относящийся к делу, раскрыл истинную цену его интересу к происходящему.
— Сегодня я что, по-твоему, сделал? – отмахнулся Курогане. Он был уверен, что маг снова всего лишь валяет дурака.
— Это не то. Мы там были все вместе.
Так и не дождавшись, когда же всё-таки Курогане сообразит сам, что от него хотят услышать, Фай добавил:
— Если бы я был единственным человеком рядом с тобой. Ты из тех, кто вряд ли один пропадёт. Так ты бы всё-таки доверился мне или предпочёл бы справиться в одиночку?
— Что я, по-твоему, делаю последние шесть месяцев?
Курогане не верилось, что парень мог искренне не осознавать всей глупости того, о чём спрашивал. Прежде он принял бы это на свой счёт: что спутник по каким-то абсурдным причинам ставит под сомнение то, насколько Курогане доверяет ему. Несомненно, за время их знакомства тот сам предоставил Курогане достаточно причин ему не доверять, и всё же, в конце он всегда сам приходил в своих суждениях к тому, что Фай никогда не желал ему дурного.
Похоже, что из них двоих Курогане понимал это даже лучше. Как понимал теперь то, что вовсе не его поведение заставляло спутника сомневаться, что Курогане не доверяет ему. Сам Фай не считал, что заслуживает это доверие. То, как он ощущал и воспринимал действительность, снова абсолютно шло вразрез с тем, как дела обстояли на самом деле. И Курогане уже поломал голову, что ему делать с этим, и что ему делать с этим безнадёжным болваном.
— Ты выслушал меня вчера, но я до сих пор не могу понять, как ты относишься к тому, что услышал. Ты не пытаешься меня обелить. Ты не отрицаешь, что я поступил ужасно, но при этом я не заметил, чтобы ты начал относиться ко мне иначе. Я не понимаю, – протянул Фай спокойно; он вновь лежал к нему спиной, но в его голосе Курогане слышалась грустная улыбка.
— Да потому что какая разница, насколько ужасно ты поступил херову кучу лет назад, сейчас, – не выдержал Курогане. Право слово, он не видел никакого смысла возвращаться к этому разговору, только чтобы раз за разом повторять одно и то же.
— Но что, если я всё ещё рассказал тебе не всё о себе, что тебе следовало бы знать? – не унимался Фай. — Что если я всё ещё тебе вру? О чём-то, что правда для тебя важно.
— Однажды расскажешь. Я как следует тебя тресну. Будем жить дальше.
Фаево молчание показалось ему ошеломительно громким. Курогане же был уверен, что не сказал ничего такого. Он не собирался делать поспешных выводов, действительно ли у спутника ещё оставалось, что скрывать, или он опять разводил бессмысленную полемику: но он описал это так, как видел, как по его представлению это могло бы быть – единственно возможным образом.
То, как по сей день парень продолжал убиваться по брату, означало, что у него по крайней мере имелась совесть. Этого Курогане было более, чем достаточно. Он сам не был святым. На свете в принципе не было святых людей.
Пусть некоторые и были к этому ближе прочих. Например, принцесса. Курогане не знал в жизни человека более благодетельного, чем Цукуёми. Вдобавок, он имел возможность самолично убедиться, что в том не было ни капли притворства. Но именно это, куда непреклоннее, чем статус, делало невозможным для них когда-либо стать равными друг другу. И по той же самой причине он, быть может, никогда не питал большого интереса и уж тем более не видел будущую спутницу своей жизни ни в одной из тех благородных, манерных девиц (да и те, кому благородного происхождения не досталось, умели набивать себе цену иными путями). Эта идеальность, даже если, выдрессированная в них с малых лет представлениями общества о порядочной женщине, оказывалась подлинной, делала их похожими на кукл хина*, вышедших из-под руки признанного мастера, которые радовали взор своей безупречной красотой, но к ним было страшно прикасаться. Курогане одинаково претила мысль делить ложе и с живым воплощением божества, и с красивой вещью. И какие бы переживания и страсти такая ни таила бы на самом деле в душе – ведь ему всё равно никогда не будет дозволено приподнять этот полог и заглянуть глубже.
Ему хотелось другого человека, из плоти и крови. Такого же греховного, подверженного порокам, которого он мог понять на уровне инстинктов. С которым они могли принять друг друга, полностью обнажёнными телом и сердцем, и ему не приходилось бы беспокоиться о том, что он запятнает или сломает его своими грубыми руками.
Ложь, лицемерие, этот проскальзывавший то тут, то там в его поступках эгоизм, о котором он потом до исступления каялся перед самим собой, но продолжал совершать одни и те же ошибки, не способный взять собственную жизнь под контроль, как самая жалкая тварь на этой земле – все те качества, который Курогане раньше всегда презирал в других, делали Фая таким... живым. Тем самым живым человеком. Простить ему любой из тех пороков, все разом – на самом деле это не стоило Курогане ничего. Он был и не в той позиции, чтобы «прощать» ему что-либо из этого, вообще-то говоря.
У Курогане были свои причины оставаться с Фаем, и не то чтобы даже он мог их до конца сформулировать. Но он хотел его, во всех возможных смыслах, и благодаря этому к тому моменту любое неприятное откровение, уже случившееся или только предстоящее, да и все те мелкие раздражающие привычки – ко всем самым дрянным проявлениям его натуры Курогане относился точно так же, как к его крови или поту.
Тонкие гибкие пальцы легли на предплечье той его руки, что была перекинута через чужое тело, крепко обхватив. Даже сквозь толстую ткань Курогане мог чувствовать, насколько крепко.
Всё говорило о том, что Фай удовлетворился его ответом, хотя Курогане по-прежнему было невдомёк, что менял этот странный разговор, когда для самого Курогане всё было давно ясно, как день. В минувшем же дне ясности было столько, что Курогане был готов завершить его без всяких сожалений. А Фай не давал нихонцу повода сомневаться в том, что был того же мнения. Обняв его руку у себя на груди, маг притих.
Не давал... какое-то время. Вместе с тем его прошло достаточно, чтобы внимание Курогане рассеялось и уловило необычное движение не сразу. Даже когда дискомфорт было уже невозможно игнорировать, Курогане будто не вполне мог сразу примириться умом, что его причиняло ему именно то, что причиняло.
— ...К-Какого чёрта ты делаешь?!
Он отодвинулся от блондина, но эти считанные несколько дюймов Фай, выгнув спину, нижней половиной своего тела упрямо проделал вслед за ним. Их убогая постель не располагала достаточным пространством для подобных манёвров. Тогда Курогане отбрыкнулся, попытавшись наоборот оттолкнуть от себя спутника. Но того это, кажется, лишь сильнее раззадорило.
— Куропон, я ни за что в жизни не поверю, что ты настолько застенчив, – почти смеялся он.
— Какая ещё к чёрту застенчивость! – ещё сильнее зашёлся праведным негодованием Курогане. В его представлении, не требовалось обладать какой-то исключительной стыдливостью, чтобы испытывать серьёзное неудобство, когда от тебя вдруг начинают добиваться внимания совершенно бесстыдным образом, пока ты вдобавок пытаешься уснуть! Утративший остатки терпения, Курогане запустил обе руки под одеяло и поймал мага за бёдра, которыми тот ещё недавно нахально елозил в районе его паха. — Какая муха тебя укусила?!
— Тогда у меня к тебе серьёзный вопрос, Куропон, – полностью проигнорировав его возмущения, произнёс Фай настолько «серьёзно», насколько, очевидно, был способен – давя лыбу. — Как так получилось, что ты до сих пор ни разу не пытался, м-м-м, зайти дальше поцелуев? Неужели, совсем не хочется? Курочка перестал находить меня привлекательным?
— С чего ты вообще это взял, – буркнул Курогане. При всей щекотливости ситуации, пристыженным он чувствовал себя лишь теперь: когда его открыто обвинили в недостаточной инициативе. И всё же, более «конкретных» аргументов в свою защиту он... В итоге сбивчиво, неуклюже выпалил: — Что, прямо здесь?
Свалявшийся шерстяной плед – за пределами которого к тому же было ощутимо прохладно – давал лёгкий душок пыли и сырости. Бока колола солома, которую они подстелили, чтобы не ложиться совсем на голый пол. И о том, кто ещё, кроме мух, мог их здесь покусать, было лучше не думать. Курогане не отличался привередливостью, и всё-таки обладал некоторой степенью самоуважения. Ему бы, к тому же, в голову не пришло выдвигать такое предложение Фаю. Тот-то уж точно не на помойке себя нашёл.
— Ну, конечно, нет. Для такого у нас есть всё время этого мира, Куро-сама. Ну, по крайней мере, пока точно есть.
— Что значит «пока»?
— Я много думал в последнее время обо всём этом. О том, в какой ситуации мы оказались. Сейчас Альзахра далеко, но для неё я по-прежнему – всего лишь раб, собственность своего господина... А ты – вор. Тебя ждёт суровое наказание, если нас поймают и твоя вина будет признана. В лучшем случае бросят гнить за решётку до конца дней.
— Ты этого так сильно хочешь? – буркнул нихонец.
— Нет, конечно. Ничего такого я не имел в виду...
— Тогда каким чёртовым образом тебя это до сих пор так сильно беспокоит? Мы уже несколько месяцев не встречали никаких следов преследования, – отчитал его Курогане. — Ты «всего лишь раб», не священная реликвия. Мы далеко на севере, только безумец бы продолжал поиски.
— Но Куро-пон, такое ведь не невозможно. Просто представь на мгновение. Нас ловят и... мне не нравится, насколько неравным при таком раскладе будет наше положение. Ты – законопреступник, а я как будто всего лишь жертва.
— И что ты предлагаешь?
Курогане вздохнул. Он уже оставил едва приносящие плоды попытки постичь все эти выверты его воображения, которыми спутник лишь понапрасну утомлял собственный ум... и считал, похоже, что Курогане обязан был разделить с ним эти тяготы.
— Помнишь, что значит «халис»? Чистые. Вступать в телесные связи с кем-либо – строжайшее табу. Я его уже нарушил, но ведь есть способ нарушить его ещё больше...
— И что тогда? Что они тебе сделают, прогонят? – фыркнул нихонец не без сарказма.
— Нет, это слишком серьёзное преступление против верований тех, кто «служит» залам. По их представлениям, после такого я не заслуживаю жить.
Курогане тяжело нахмурился.
— Разве они вообще смогут как это... доказать? Ты ведь мужчина.
— А ты думаешь, я собираюсь отрицать?
Обескураживало, насколько беззастенчиво говорил о подобных вещах тот, кому до недавних пор и помышлять ни о чём непристойном по идее было не положено. Да и Курогане на такие темы чаще приходилось разговаривать не совсем не трезвую голову. Часть его была возмущена тем, что парень совсем потерял стыд, однако что-то в том, что он только что сказал, чему-то, в свою очередь, внутри Курогане определённо... понравилось.
— Если тебе это нужно просто чтобы что-то кому-то доказать – ничего не выйдет, – тем не менее, жёстко отметил он.
— Нет, безусловно, в первую очередь я хочу этого как любой другой человек, который желает сблизиться с кем-то, – спокойно возразил Фай. — Это, мне казалось, очевидно. Просто для меня это имеет ещё одно значение. Я хотел, чтобы ты знал и его. Я хочу, чтобы ты сделал это и по этой причине тоже.
Вот Курогане сомневался, хотел ли он знать... Откровение Фая порядочно добавляло ему головной боли.
Ведь получалось, что парень привязан к нему настолько, что готов был позволить сделать с собой то, за что в перспективе мог быть убит. Нет, никакие гипотетические сценарии представлять настолько живо и принимать в расчёт Курогане не собирался, но спутнику удалось посеять в нём сомнение... Однажды Курогане уже взял на себя ответственность, когда силой вырвал его из прежней жизни (входило ли это в планы Фая или нет, не имело значения – тогда южанин даже не успел его ни о чём попросить), теперь же, осуществи он задуманное, дороги назад больше не останется вовсе: этот человек полностью будет принадлежать ему.
Принадлежать не в том смысле, что Курогане будет вправе распоряжаться его судьбой. Просто однажды с него могут спросить за это решение. В этом смысле судьба Фая всё-таки будет зависеть от него в некоторой степени. Курогане такое казалось не совсем правильным, но с другой стороны... Если это было решение, которое сам Фай принимал руками Курогане – тогда в этом не было ничего плохого?
Тем более, что попросил он его явно не потому, что мечтал умереть.
Он говорил об этом, как о чём-то, за что собирался жить.
— Ты уверен?
Не торопясь с ответом, но достаточно твёрдо Фай вымолвил:
— Да. Вполне.
Конечно, Курогане хотел его. Но нихонцу хватало забот, чтоб ещё и сидеть внимательно выгадывать момент, когда ему стоит заявить свои «права» на него. Он ждал, что пройдёт какое-то время, прежде чем сам Фай начнёт рассматривать возможность чего-то более интимного между ними. Для Курогане стало неожиданностью то, насколько напористым тот внезапно оказался в своей инициативе: словно уже достаточно долго посылал ему намёки, пока наконец не потерял терпение. Не то чтобы все эти намёки полностью прошли мимо Курогане, просто он был уверен, что Фай лишь забавляется, дразня его.
Это правда, что у них было ещё много времени. И оно непременно найдётся. Как найдётся и более подходящее место, чем холодный пол цеха на заброшенной фабрике.
Но неприятное чувство, ноющее и зудящее нетерпением, существовало отдельно от рационального зерна его мыслей. Курогане скорчил гримасу.
— Хорошо, я запомню. Но ей-богу, не делай так больше, – процедил он.
— О. Извини, – он не услышал в произнесённом ни капли вины.
Курогане чуть крепче сжал пальцы на его бедре. Он надеялся, что каким-то образом это хотя бы немного успокоит смятение, в которое пришло его естество, тем более, что вариантов получше у него не было. Из Фая вырвался тихий смешок.
— Я могу дать тебе немного уединения. Минут десять хватит? Я не против, чтобы ты думал при этом обо мне, если что.
— Заткнись и спи! – взорвался мужчина.
Уж и без разрешения твоего я тогда прекрасно обошёлся, горячо подумал Курогане. Той странной смарагдосской ночью он не ведал, что в итоге всё обернётся вот так.
Что же до ночи нынешней, в конце концов им всё-таки удалось уснуть до её истечения.
Слишком многое произошло накануне всего за пару беспокойных часов, чтобы хоть кто-нибудь из них тогда был в состоянии всё это переварить. Со стороны они должны были напоминать рыб, таращившихся своими бессмысленными стеклянными глазами сквозь толщу воды на тебя в ответ – примерно так они смотрели на ситуацию, с которой столкнулись.
С утра их отдохнувшие головы наконец прояснились. Разбор полётов только предстоял.
— Прежде всего, – строго проговорил Дайске, — я хочу, чтобы все честно высказались: насколько вы готовы довериться Каноэ?
— Мы должны обосновать свою позицию? – скучающе протянула Карен.
— Решение я буду принимать исходя из своих суждений, – пояснил Камуи. — Но у каждого из вас своя голова на плечах. Каждый из вас несёт ответственность в первую очередь за себя. И с последствиями всем в той или иной мере придётся иметь дело в одиночку. Я не хочу, чтобы кто-то шёл за мной, когда на самом деле со мной не согласен.
— Положим, мы не собираемся принимать на веру слова госпожи Каноэ. Но что тогда? – рассуждал Сеичиро. — Если нас вводят в заблуждение, отказавшись сотрудничать, мы всё равно не выясним истинное положение дел. Так что выбор у нас чисто технически есть... но все имеющиеся на данный момент альтернативы – совершенно бесперспективны.
— Мы тут говорим о человеке, которого родная сестра не спешила оправдывать, хотя никаких реальных оснований для обвинений и тогда не было, – сухо напомнил Курогане. Он бросил в сторону Хиното настолько тяжёлый взгляд, что та, натянувшаяся струной, будто ощутила его на себе, даже не имея возможности увидеть.
— Я... – вымолвила она, и тут же заблудилась в словах. Курогане, впрочем, каким бы жёстким ни выглядел со стороны, про себя никоим образом её не осуждал. Странная, запутанная череда безрадостных событий напрямую касалась её семьи; растерянность девушки совсем не удивляла.
— Не волнуйтесь, госпожа Хиното, – тут же приободрил её Дайске. — Вы можете высказаться, здесь вас никто не осудит.
Сновидица глубоко вздохнула, напряжённо сжав руки в кулаки. Лицо её постепенно приняло более спокойное выражение, пусть и не лишённое тени глубокого внутреннего страдания. Будучи собранной хотя бы настолько, она больше не обманывала глаз своим видом: ощущались и истинные года, и то положение, которое она занимала в обществе.
— Каноэ – такой человек, который не поскупится никакими средствами, чтобы получить желаемое, – произнесла Хиното срывающимся голосом. — Личные привязанности, мораль, сострадание не имеют в её сердце никакого веса. Я не вправе утверждать, что совесть её нечиста. Но пожалуйста, будьте осторожны.
— В городе есть люди Широ, и теперь они в курсе происходящего. Не то чтобы она сможет смести нас с игровой доски всухую, – заметил Сеичиро.
— Нечего сидеть да гадать, – фыркнул Курогане. — Нужно идти. И сперва хотя бы выяснить, чего она хочет.
Приблизительно к полудню они, сокращённым составом (часть группы в целях предосторожности осталась стеречь убежище), вышли в город. Фай не вызывался также присутствовать на переговорах, но увязался следом. Конечно, ему было немного любопытно, какую роль в них собирается играть Курогане, чей талант к дипломатии не возрос ни на йоту за месяцы их скитаний. Но больше причин переступать порог особняка у Фая не было... ровно как и не было веских причин его не переступать. Просто иногда ты просыпаешься утром и как-то интуитивно понимаешь, что сегодняшний день не слишком подходит для участия в важных мероприятиях или принятия определяющих финансовых решений. В Смарагдосе Фай узнал, что сведущие могут читать такие нюансы в самом положении звёзд, хотя учитель Клеф как-то пренебрежительно заметил, что из утверждающих это по крайней мере половина на самом деле являются простыми шарлатанами.
Но что-то подсказывало ему, что никакого особого положения звёзд поймать не требовалось, чтобы застать определённого человека всё там же. Какьо стоял под деревом, запрокинув голову, взирая на непроницаемую пелену белесых туч, которыми было плотно затянуто небо. Слабые отголоски солнца, впрочем, тем утром начали наконец, просачиваясь сквозь неё, достигать земли и как будто даже немного грели, оседая на щеках.
— Ну и навели вы тут переполох, – вздохнул он вместо приветствия, бросив на Фая самое большее такой быстрый взгляд, что тому могло и привидеться. — И сейчас... Все уже внутри. Почему ты не с ними?
— Ты знаешь, какие планы у новой госпожи? – пропустив его вопрос мимо ушей, беззастенчиво поинтересовался Фай.
— Они не посвящают меня в свои дела, – тихо произнёс юноша. Окончания слов растворялись в воздухе, едва успевая вырваться наружу, сам он при этом блуждал глазами по окружавшему его пейзажу: словно удерживать внимание на их разговоре стоило ему непомерных сил и он, к тому же, испытывал серьёзные сомнения, стоит ли растрачивать их так.
— Я здесь просто потому, что мне дают быть здесь. Как бесхозному животному. Или мотыльку.
Что-то в облике Какьо действительно напоминало мотылька.
Фай не слишком расстроился, что не удалось выведать ничего, касающегося их насущных проблем. Он не особенно-то и пытался. Искать общества местных его толкали в первую очередь собственные порывы. В основном – неутолённое любопытство. В городе в целом, безусловно, происходили важные перемены. Но взор Фай не мог перестать цепляться за то, что происходило на периферии, в стороне от основного действа... но имело, по его мнению, ничуть не меньшее значение. Для того, чтобы приблизиться к истинной сути города – возможно, это был даже более правильный путь.
— Ты хотел попросить моего спутника об... «одолжении», – обратился Фай к их прошлой встрече. — Почему?
— Я хочу умереть.
— Это весьма... очевидно.
У Фая уже давно сложилось представление, что тревожность юноши, отвержение им церемоний, граничащее с грубостью, не были следствием дурного характера или недостатка манер. Он пребывал в постоянном раздражении, и естественно, что казалось, будто бы причиной этого раздражения должен был быть собеседник. Но проведя некоторое время в обществе этого человека, Фай склонялся к тому, что всё было наоборот. Его ввергало в непрекращающуюся нервозность само пребывание в этом мире. Но каким бы жестоким, гнетущим, непостоянным этот мир ни был – ни с одним живым существом в нём не могло происходить что-то, способное вызывать ответную реакцию, каждое мгновение. Таким образом, причина была не внешней. Единственным обществом, которым Какьо мог тяготиться постоянно, которое выматывало его до момента, пока тот не оказался больше не в состоянии удерживать это внутри – было общество самого себя. Презрение, которым он сочился, на самом деле было презрением к самому себе.
Больше у них, вроде бы, и не было ничего общего, но и этого хватало, чтобы в груди Фая что-то неприятно тянуло.
— Я жду одного человека. Но ждать вечно я не смогу, – произнёс Какьо.
— Ждёшь?
Мягкое шуршание высохшей листвы по выложенной камнем дорожке придавало осеннему ветру звучание чего-то почти живого... словно он тоже остановился, внимая беседе.
Фаю было не в новинку слушать внезапные откровения незнакомцев, но каждый раз он задавался вопросом, из чего исходило подобное доверие. Вызывал ли он и правда его к себе, или люди чувствовали, что могли доверить ему свои тайны столь же надёжно, как и надгробной плите.
— Чуть больше года назад сюда приезжал человек издалека. Он дал обещание. Он сказал, что исполнит мою просьбу, но только тогда, когда приедет в следующий раз. Что до тех пор мне «придётся немного пожить».
Эхо его слов прозвенело у Фая в ушах.
— Не то чтобы у меня есть выбор. Я поверил ему тогда. Но я хочу умереть. А он, быть может, никогда не вернётся. Но если это возможно, мне прежде хотелось бы увидеть его. Чтобы он всё-таки сдержал обещание. Или чтобы выцарапать ему глаза, если он никогда не собирался его сдерживать.
Какьо не рассказал ровным счётом ничего, ничего о том, что связывало их с этим человеком, но отчего-то Фай и так всё понял.
— Каким он был?
— В очках, но глаз они почти не закрывали. В странной одежде. Каким он был... не знаю. Он был похож на солнце. Яркое солнце в начале августа, которое я терпеть не могу. От его голоса оставалось что-то липкое на коже. Липкое и сладкое.
Фай глубоко вдохнул, прежде чем сумел продолжить успешно изображать куда меньшую степень вовлечённости, чем испытывал.
— Умереть не так уж и сложно... ну, технически. Но если тебе непременно нужна чья-то помощь, почему не попросить, например... его?
Судя по всему, он всё просчитал правильно, ему не нужно было уточнять, о ком речь. Лицо Какьо исказила гримаса: говорящая о том, что по крайней мере один человек вызывал в нём отвращение, сравнимое с отвращением к самому себе.
— Всё не так просто. К моему облегчению, просить его всё равно нет смысла.
— Почему?
«Помяни дьявола», как обычно говорят в таких случаях. Фай отыскал следы его присутствия в том, как внезапно переменился Какьо, ещё до того, как увидел его самого. Он обернулся. Мужчина приближался к ним спокойной, непринуждённой походкой, как если бы просто прогуливался неподалёку и приличия требовали поздороваться с соседями.
На его губах играла всё та же отдающая прохладцей улыбка, не означающая ничего. Но в то же время перемена чувствовалась.
— Насколько я осведомлён, в этот самый момент наши люди и ваши прямо здесь, – он кивнул в сторону особняка, — находятся посреди заключения мирного союза, – вторя этой улыбке, заметил Фай.
— Именно так, – смиренно произнёс второй. «Именно так, а потому делай, что хочешь. Мне всё равно», – вот, что на самом деле следовало услышать.
Ко второй их встрече о Сейширо Фай, благодаря Субару, уже кое-что знал. Что примерно четверть века назад женщина пришла в город, как раненный зверь приползает к порогу человеческого жилища; двумя месяцами позже произвела на свет дитя, а ещё спустя месяц – покинула этот мир. Ни откуда пришла, ни кем была – она не оставила после себя ничего, кроме младенца мужского пола, взятого после её смерти на попечение главным домом.
Но после рассказов Какьо, Фаю было известно: приютом это место было не назвать. Если тебя держали здесь, значит, на то имелась причина. Польза, которую, из всех людей, способен был приносить лишь ты.
Тому же словно физически было трудно находиться рядом с мужчиной. Кутаясь в шерстяную шаль, всё так же босыми ногами по мёрзлой земле Какьо, бросив что-то недовольное себе под нос, кажется, про «проходной двор», удалился прочь.
— Он ненавидит вас столь сильно и всё же отказывается верить, что именно вы приложили руку к смерти леди Сумераги, – проводив юношу взглядом, вслух подумал Фай. Сейширо хмыкнул.
Фай отдавал себе отчёт, что в каком бы благостном расположении духа тот ни пребывал, стоило оставаться начеку. Он не собирался совать руку в клетку к тигру, хотя то, что он затронул столь... щекотливую тему, должно было выглядеть со стороны именно так. Но каким бы опасным человеком ни был Сейширо Сакуразука, именно это отличало его от других. Для него не имело никакого значения, что Фаю известно, как тот лишил кого-то жизни – знание, которое обычно считалось... нежелательным. Но для Сейширо это ровно то же самое, как если бы он узнал, что тот ел на завтрак.
— Это было приказом мэра?
— Любопытство сгубило кошку, – мягко ответил Сейширо.
— Почему-то чувствую, что удача сегодня на моей стороне.
У Фая действительно вызывала больший интерес общая картина, чем всё, что происходило здесь и сейчас. Он много размышлял о том, что было им известно и о чём поведала им Каноэ. Учитывал все возможности, выстраивая теории вокруг каждой из них, крутил так и эдак. Но под каким углом ни смотрел – всё равно оставались вещи, которые никак не вставали на место.
Сейширо глубоко, расслабленно вздохнул, будто делал затяжку невидимой сигареты.
— Я служу этому дому, но не как личный охранник или дворецкий. Чем конкретней приказ, тем лучше. Своего рода «контракт». Каждый из них для меня самостоятелен по своей сути. Я выполняю контракты, заключаемые в этих стенах со мной, только и всего, – протянул он неопределённо. — Убийство Хокуто Сумераги было одним из них.
Фаю показалось, что едва-едва ему удалось нащупать зацепку в том, что он только что услышал... но то самое «везение» иногда заключалось просто в том, чтобы вовремя почуять, где и когда кошке наверняка подпалят усы.
— ...Спасибо, пожалуй, это всё, что я желал для себя прояснить, – беспечно ответил он.
Они ещё немного побеседовали в сущности ни о чём. После чего Фай решил, что уже подошло время, когда можно было вновь присоединиться к товарищам.