Одежды на нём почти не было. Лишь лёгкая полупрозрачная ткань, белая, как разбавленное водой молоко, прикрывала бёдра, покорно повторяя формы стройного тела. Несколько тонких золотых цепочек неодинаковой длины, спускаясь с шеи, никли к груди, и браслеты из разных металлов позвякивали на запястьях и щиколотках. Металла, пожалуй, и впрямь было больше.

Фай медленно, каким-то образом почти целомудренно в этом белом нежном шёлке и столь притягательно в то же время, двигался перед ним под тихие напевы мелодии, которую Курогане то ли в самом деле слышал у себя в ушах, то ли та чудилась ему в бормотании дождя снаружи. Последнюю неделю-две он зачастил; в отсутствие ветра вода лилась на землю сплошной стеной. На нижних этажах дворца в некоторых его коридорах и переходах разросшиеся папоротники теперь практически забирались внутрь.

Преображения природы сообразно очередному сезону. То, как изо дня в день менялись отношения принцессы и мальчишки-археолога, что не выходило не замечать; как были всё время погружены в какие-то свои дела. Всё это вынудило Курогане постепенно признать, что время в Клоу застыло лишь для них.

Он и сам был бы не прочь оставить всё, как есть. По крайней мере, существовавший в том месте и в том мгновении времени, тот Курогане был не прочь оставить всё, как есть. Такая жизнь ощущалась слишком близко к тому, что его бы в конечном итоге устроило. Он нашёл это ощущение совсем не там, где ожидал найти. Всю жизнь до сих пор Курогане ревностно защищал некий замысел, когда-то родившийся внутри него, который определял его роль, предназначение в жизни, всё то, во что он верил... От чего он так легко отказался, не испытывая при этом ничего. Безразличие, и даже обнаружив его в себе, отреагировал на него столь же безразлично. Самокопание было Курогане не свойственно. Если отныне он желал этого – ну и пускай. Он засыпал и просыпался всегда одним и тем же человеком – а значит, всякое желание, существовавшее в его сердце, было его собственным, и неважно, появилось ли оно там только вчера или давным-давно.

Потому два месяца даже не отпечатались в его памяти как хоть сколько-нибудь длительный срок. Он попрекал Фая тем, как легко тот поддавался самообману, но сам недалеко от него ушёл. Только когда в один день Шаоран сообщил, что его группа начинает готовиться к новой экспедиции – только тогда взор Курогане немного прояснился.

На этом клочке обжитой земли посреди простирающегося на долгие мили вокруг сплошного «ничто», они были вдали от всего. Вселенная сжалась до размеров единственного города, но если в том же Смарагдосе Курогане себя когда-то чувствовал, как рыба в аквариуме, то здесь он вдыхал свободно гуляющий от одного края бесконечности до другого ветер, кроме которого – ветра и песка – на свете больше не было ничего. Сейчас ничто не нарушало иллюзии, что они могли бы провести здесь вот так остаток жизни. Но во дворце они оставались в безопасности, на правах гостей – лишь покуда не шла речь о том, что это продлится дольше какого-то смехотворного в масштабе этой жизни срока.

Время в Клоу шло, как и везде, независимо от того, как воспринималось ими; и Курогане оставался твёрд в убеждении, что они должны отправиться дальше прежде, чем в один прекрасный момент его течение разрушит этот мираж спокойной, размеренной повседневности, отправив их в свободное падение. Он знал, что всё то же самое, при должном его устремлении, уготовано ему, но другом месте.

Он чувствовал привкус смутного, еле-еле прорывавшегося наружу и не пытавшегося взывать к жалости к себе отчаяния, с которым Фай, как и всегда, покорно следовал за его решением, но вместе с тем, цепляясь за его руку, как будто тянул назад. Курогане делал вид, что не замечает этих проявлений слабости.

Плотно затянутое дождевыми облаками солнце всё равно слепило глаза, растекаясь по всему небу, превращая его в белоснежное полотно непроницаемого тумана. Оно отражалось от белых стен, и единственным контрастом была тень, которую отбрасывала на Курогане фигура Фая. Блондин склонился над ним: их тела на миг соприкоснулись, один обнажённый торс к другому; а после тонкие руки ловко подцепили резинку его штанов.

Первым, что Курогане, просыпаясь, обычно видел здесь, был столь же белый потолок. Из-за чего давно утратил это ясное переживание момента, когда он уже проснулся: казалось, что здесь, даже когда глаза его были закрыты, черноту рано или поздно сменял всё тот же белый свет.

Достойно сражаясь с лёгкой дурнотой, которая сопровождала ощущения с пробуждением после слишком затяжного сна, Курогане сел. Теперь сверху вниз он взирал на неподвижную спину, выглядывавшую – нет, скорее уж тогда «глядевшую в упор» – из-под тонкого одеяла, сползшего и скатавшегося где-то между бёдер мага. Курогане вытянул руку и слегка неуклюже провёл по ней кончиками пальцев, от лопаток до линии талии. Спина поёжилась.

— Что за привычка лапать меня, когда я сплю, – пробормотал Фай.

— Сейчас ты не спишь.

— Я сплю.

— Тогда просыпайся уже. Нам ещё собираться в дорогу.

Пока Фай принимал душ, Курогане так и сидел на постели, в чём мать родила, тупо перебирая содержимое дорожного рюкзака. У него прямо зудело от раздражения, как медленно и тяжело давались вещи, успевшие когда-то стать привычными. Он отложил пустую флягу, делая в уме пометку, что её нужно будет наполнить. Но сразу же крепко задумался: каким образом им должно хватить одной, пускай даже до краёв наполненной фляги, чтобы пересечь пустыню? А как хватало до сих пор? Сдавшись, он продолжил разбирать вещи дальше и вскоре нашёл ещё две пустые горлянки. А ещё – совсем маленькую, причудливой угловатой формы стеклянную бутылочку из-под какого-то алкоголя, подаренного ему кем-то из миллисентских знакомых, пустую. Ни когда успел выпить, ни каким тот оказался на вкус, Курогане тоже припомнить не удавалось, но когда последние остатки почти выветрившегося запаха поднялись со дна и заползли ему в горло – подумал, что лучше бы и дальше не вспоминал.

В общем, к тому моменту, как спутник вернулся, он не слишком продвинулся в сборах. Уж казалось бы, а успел он разок усомниться и в том, что рюкзак вообще был его. В конце концов бросив всё, как есть, Курогане принялся чистить дорожные сапоги.

К завтраку гостей, просыпавшихся и вылезавших из постели, когда вздумается, давно уже никто не приглашал. Но в этот раз за ними пришла аж принцесса. Фай предусмотрительно задержал её в дверях, пока Курогане натягивал штаны.

На столе, накрытом для них, не было вина, но блюд принесли больше, чем обычно. Кроме сего, ничего робкой попытки устроить им прощальную трапезу не выдавало.

— Я распоряжусь собрать вам еды в дорогу, – предложил Юкито.

Нихонец буркнул:

— Обоза мы с собой не таскаем. Не стоит.

— Хотя бы немного фруктов и сладостей, – настаивал жрец.

— Фрукты быстро портятся, а насыщения от них никакого. Лучше вяленого мяса, – заявил Курогане.

— Ну никакого такта, Куропон... – вздохнул Фай.

— Да ладно, он прав, – спокойно заметил Тоя. — Попросите на кухне. Берите, сколько сможете увезти.

Юкито интересовался, куда они держат путь, на что Фай ответил ему что-то расплывчатое: по старой привычке, по которой они старались не оставлять за собой ничего, по чему слишком просто было бы построить маршрут их путешествия; но и из-за того, как странно бы иначе это всё выглядело. Между собой они всё уже обсудили.

После завтрака Курогане сам сходил принял ванну, чтобы сразу переодеться в дорожную одежду – и принять наконец неизбежное окончательно. Чистая, до скрипа накрахмаленная ткань сидела к коже так странно, стоило дать сознанию уцепиться за мысль, что в этой самой одежде он провёл столько недель в дороге: сколько грязи, пыли и его пота, пахнущего местной выпивкой, она успела в себя впитать, а теперь это всё утекло с мыльной водой. (То ли дело – сапоги, с которых ему так и не удалось до конца соскрести пыль, приставшую ещё в Арде; но изношенные до такой степени, их ему, возможно, всё равно предстояло выбросить через пару городов).

Кое-где она, к тому же, оказалась как будто чуть тесновата, хотя ниндзя предпочитал списать это на то, что та просто села после стирки, а не он набрал по итогу своего пребывания во дворце пару лишних килограммов.

Несмотря на то, как сильно не хотелось затягивать, в итоге провозились они почти до обеда. Чем ближе был полдень, тем больше Курогане раздражался, зная, что их пригласят и отобедать, раз уж они всё ещё здесь, и тогда они точно никуда не уедут; и поторапливал спутника.

Им подготовили лошадей. Курогане со всем доступным ему спокойствием приблизился к своему коню, терпеливо давая тому вспомнить звуки своего голоса. Конь не слишком приветливо фыркнул ноздрями ему прямо в лицо, и Курогане похлопал его по холке: отлично, признал. С самого начала он чуял, что тот по какой-то причине его недолюбливает, но чувство собственного достоинства держало мерина выше глупых капризов на пути к делу, в котором он был хорош и знал об этом. Фай тем временем ворковал со своей кобылой так, что Курогане совсем перестал разбирать, когда он разговаривал с лошадью, а когда с принцессой. Слово за слово, и тот уже помогал Сакуре взбираться в седло. «Прокатишься чуть-чуть, пока мы ещё здесь – и пока его величество не видит», – заговорщически приговаривал маг. Так они спускались по склону вниз: двое мужчин пешком вели рядом лошадей, а девочка, вцепившись обеими руками в луку* под собой, силилась удержать равновесие в положении, настолько непривычном её телу.

Шаоран нагнал их маленькую процессию на выходе из дворца с видом человека, который пытался быть в двух местах одновременно.

— Вам у нас хотя бы понравилось? – с искренним волнением расспрашивала принцесса. Курогане спустил её с лошади, когда стало очевидно, что эту часть «работы» Фай всё равно спихнёт на него.

— Ну, мы ещё нигде, где были просто проездом, не оставались на такой большой срок, – протянул маг.

— Заезжайте на обратной дороге!

Курогане промолчал, Фай неловко улыбнулся, что-то наплетя про то, что они посмотрят по возможности. Если бы ото всех, кого встретили, они принимали всерьёз подобные приглашения, то в обратную дорогу им следовало трогаться уже сейчас. Но никакого «обратного пути» для них не было с самого начала.

— Просто помните, что вам в Клоу всегда будут рады... А вы ведь когда-нибудь будете снова в Нихоне? – осенило Сакуру. — Может, и у меня получится однажды туда выбраться. Если бы нам только повезло пересечься... Курогане-сан, скажите, где вас там можно будет найти?

— Мы знаем, где найти вас. По мне так, этого хватит, – попытался Курогане, как всегда, достаточно неповоротливо, но твёрдым шагом уйти от темы.

— О, ну, это не то же самое, Куро-пон, – скорчив гримасу, протянул Фай. — Ей тогда остаётся лишь надеяться, что мы в самом деле когда-нибудь приедем. — Курогане покосился на него, почти не веря своим ушам. Ты вообще на чьей стороне, придурок?!

— Тогда возьмите.

Сакура вдруг вытащила... а что это такое вообще? Для украшения на шею штуковина была слишком громоздкая, да и на пояс подвесить её на таком длинном шнурке звучало так себе затеей. Связка из нескольких белых пёрышек – самых обычных, – крупных деревянных бусин и бусин поменьше, раскрашенных в разные цвета и нанизанных на длинные нити, свисавшие в нижней части конструкции – поделку, в общем, чем бы она ни была, выходило назвать самое большее симпатичной, но точно не полезной.

— Такие амулеты принято делать для скрепления какого-либо обещания, – оттараторила принцесса. — Это вам на память, возьмите. И пообещайте, что ещё однажды вернётесь!

Спутники переглянулись. Курогане видел, как Фай колеблется. «Да ладно, это слишком милый жест, чтобы так вот его отвергать», – прочитал он в его глазах как раз перед тем, как уверенность мага уже явно начала клониться в определённую сторону.

— Хорошо, обещаю, – Фай взял из рук Сакуры амулет.

— А вы?

— Не люблю обещать такое, – буркнул Курогане. — Тут уж без меня договаривайтесь.

— Не переживай. Если я вернусь, значит и он тоже – от меня ему деваться некуда.

Принцесса с мальчишкой-археологом несмело посмеялись. Желание провалиться сквозь землю в Курогане обычно граничило с куда более сильным желанием закопать самого Фая.

Сакура вскоре повернула обратно во дворец, тогда как Шаоран проводил их до самой окраины: где в поле зрения оставались одни лишь дюны. В конце и город этот, не ровен час, покажется им, как только скроется из виду, грёзой, привидевшейся под палящим полуденным солнцем, как другим переваривающимся в брюхе пустыни скитальцам мерещатся среди барханов реки и озёра.

— А ты когда в экспедицию? – поинтересовался Курогане у Шаорана.

— Через неделю-полторы. Если бы уехали все сразу, боюсь, Сакуре бы сделалось совсем одиноко, – добавил он.

Курогане ничего на это не сказал. Фай как-то притих: будто и не слушал их разговор.

— Спасибо вам за всё, правда, – добавил Шаоран. — Встретимся ли мы ещё когда-нибудь или нет, но я рад, что знал вас.

Он отдавал себе отчёт, что тут они действительно прощались, но начать сейчас раздумывать над тем, какой отклик вызывали в его душе слова мальчишки, Курогане бы не очень хотелось.

— Не люблю все эти сантименты, – неловко отмахнулся он.

— Простите.

Он всматривался в Шаорана, внимательно изучал и переоткрывал для себя черты его лица, от чего ему в конце концов стало чудиться, что те уже начинают стираться из его памяти. А если и нет – мальчишка был юн, и уже через пару лет мог измениться до неузнаваемости. Курогане вдруг пробрало глухой досадой от того, насколько недолговечными были некоторые вещи; что, сколько бы он ни приложил усилий, чего-то ему было просто не сохранить.

Попрощавшись с ними окончательно, Шаоран отправился назад в город.

Они остались вдвоём – и вот тогда Курогане наконец ощутил течение времени в полную силу.

Фай бросил короткий взгляд в спину юноши, но теперь был весь устремлён, хоть путники пока что и стояли на месте, к раскинувшейся перед ними пустыне. Бескрайнее море белого песка почти застилало небо. Курогане подумал о том, что этот песок и волосы Фая были практически одного цвета.

Нарушая затянувшееся молчание, Курогане произнёс:

— Девчонка наверняка и правда будет по тебе скучать.

— А с чего бы это только по мне? – усмехнулся Фай.

— Ну вы с ней постоянно посиделки устраивали. Мою рожу так часто видеть она явно не рвалась.

— То есть, избегала тебя, хочешь сказать?

— Типа того.

Фай протяжно вздохнул.

— Эх, Куро-сама, совсем ты ничего не понял.

Они оседлали лошадей, и это ощущение по-прежнему оставалось для Курогане одним из самых лучших.

— А ты будешь по ним скучать?

— Может быть.

Такой странный ответ. После всего, что было с ними здесь, с этими детьми – может быть. От него не веяло изобличившим бы мага в очередном двоедушии холодком, лишь неподдельным сомнением. До чего странные вещи тот всё-таки начинал говорить, когда был искренен.

Такую же странную вещь он сказал одной из тех ночей, когда после ужина они возвращались к себе в покои и до последней тени сумерек для всего мира их больше не существовало.

«Ты ни разу не называл меня по имени».

Произнёс он почему-то шёпотом, хотя их некому было услышать.

«Я мало что с тех пор из того, что мне говорили, воспринимал всерьёз. Потому что стоило кому-то произнести его имя, всё это как будто становилось адресовано уже не мне. Но я ни разу не слышал, чтобы его произносил ты. Из-за этого я всегда мог быть уверен, что ты говоришь со мной. Что ты видишь меня».

Он признался:

«Ты единственный, кому у меня никогда не получалось лгать».

Сколько бы «странных вещей» Курогане ни предстояло услышать, он определённо предпочитал их.

Они покидали приветливый и тихий Клоу, в который оба тайно мечтали вернуться. Они запросто могли вернуться. Они не могли вернуться. Свобода выбора была неумолима в своей подчинённости судьбе. Выписывая вдвоём одним пером эту судьбу, они собирались пересечь пустыню, оставив её наконец позади.