Спящая глубоким сном земля, еле-еле присыпанная тонким слоем изморози, зияла из-под неё чернотой, напоминавшей Курогане уродливую рану на покрытом белоснежной шерстью теле дикого животного, которое давно не дышало. Невзрачная лачуга, возведённая на неровной конструкции из деревянных балок, только что не покачивалась на них на ветру. А пара прибившихся к ней маленьких хибарок, определённо не наводивших на мысли о том, что ему посчастливилось бы стоять в них в полный рост, смотрелись совсем уж убого на фоне самого невзрачного зимнего вида, который нихонцу только доводилось созерцать на своём веку. Ничего «уютного», как выразился Фай, дословно, он в этом виде не находил.

Уютом, в понимании Курогане, было наконец проснуться под тёплым шерстяным одеялом, ласково царапающим ворсинками босые ноги под ним – и не вылезая, прямо так, попить горячего чая. В звенящем эхо мороза пар, клубившийся среди голых ветвей, застывал инеем, зимней росою оседая на них, превращая обледеневший кусок дерева в нечто почти не принадлежавшее этой земле, странное и невероятно красивое. Красивое, думал Курогане – но облака пара вырывались у него изо рта, даже когда он едва вдыхал. Очередная часть красоты этого мира, которой ничего не стоит тебя убить.

Посидеть в стенах, самые хлипкие из которых продувало бы всяко не хуже палатки... им, увы, пока не светило.

— И на кой вам эти богом забытые земли? – негодовал хозяин, пока они, закончив утрясать все договорённости, занимались сборами. Только чуть-чуть обогрели кости – и снова в путь. Строго говоря, их путешествие и не прерывалось. — Будете возвращаться затемно – на ваши поиски идти некому.

— Да мы и так обойдёмся, – фыркнул Курогане. — Не твоего ума дело, мужик.

— Тут тебе не постоялый двор! У меня всего одна свободная комната, и почём мне знать, кому она ещё может понадобиться, пока я буду вас сидеть дожидаться.

Курогане бросил на барную стойку больше золота, чем явно стоил здешний приём, но достаточно для того, чтобы мгновенно заткнуть даже такого человека. Мужчина ему уже не нравился.

Тот покосился на него из-под широких бровей-гусениц, изогнувшихся дугой; рыжеватые усы дёрнулись, будто бы он что-то фыркнул – и оставшееся время к путникам была обращена лишь спина.

Немногим меньше недели у них ушло на то, чтобы пересечь страну, нигде не останавливаясь дольше, чем на пару часов; чтобы забраться в эту глушь на самой её границе. Маленькое рабочее поселение, носившее имя Гьялларбру (Курогане было проще сплюнуть, чем в самом деле его выговорить) и являвшееся по сути заставой, где давно никто не нёс караул, начиналось лесопилкой и заканчивалось подобием таверны, где они и думали остановиться, когда все дела будут улажены.

Но хозяин был прав: если они не хотели провести ещё одну ночь посреди снежной пустоши, выдвигаться следовало немедленно.

Фай, казалось, как мог, закутывался в тонкий саван спокойствия, вглядываясь в горизонт, но беспокойные огни в его глазах сверкали, подобно искрам в снежной россыпи, мерцающей на солнце; руки в перчатках из плотной кожи (на Курогане сейчас были такие же) слишком крепко сжимали поводья. Тот не метался в панике, не пребывал совсем уж в разброде чувств, насколько он мог судить, и всё же улавливал, что внутренне мага слегка потряхивает.

— Я думал, будет больше снега, – заметил Курогане в какой-то момент по мере того, как они продвигались всё дальше на север – но разбитая дорога по-прежнему была лишь слегка припорошена тонким слоем свежего снежка. Отдельные мелкорослые сугробики стелились то тут, то там, но за пределами тропы, как если бы её до сих пор кто-то прилежно расчищал. Солнце, просачиваясь сквозь присущую сезону завесу ленивых облаков, светило щедро.

— Обычно в это время года его больше, – подтвердил Фай. — Полагаю, нам повезло.

— Мы действительно успеем своим ходом менее, чем за полдня, доехать до этой твоей... Валерии? – высказал таки свои сомнения Курогане.

— Когда говорят о «северной стране», почему-то представляют себе непременно местность где-то среди самых заснеженных горных пиков, края вечной мерзлоты... – протянул Фай. — На деле уже достаточно затруднительно вести хозяйство там, где десять месяцев в году температура не поднимается выше нуля. Можно подумать, что столица должна располагаться где-то в глубине страны, но в действительности Валерия – самый южный город. Не переживай, мы успеем.

В поле зрения Курогане и правда долго не попадало ничего, кроме голой равнины да скрюченных кустарников, словно ни мгновения жизни не носивших на себе зелени. Они проехали мимо каких-то развалин единожды, но не встретили по пути ни одного клочка земли, занятого бы чем-то, что напоминало бы хоть самый маленький город или по крайней мере то, что от него осталось. Но если всё обстояло так, как сказал ему Фай – тогда в этом не было ничего удивительного.

Оббитый изнутри меховой подкладкой ворот пальто мягко тёрся об его шею. Стройный стук копыт далеко разносился эхом в студёном воздухе. Озираясь по сторонам, Курогане ловил себя на мысли... на полу мысли, полу чувстве, что находится где-то, куда на своих двоих ни за что не мог вот так вот попасть. И не потому, что сложно и впрямь было бы пешком, без лошади, дойти от Нихона до другого края земли... в общем, это было что-то не об ощущении расстояний, а скорее о том, как оно напрочь стиралось, когда он видел мир вокруг себя таким, каким он никогда себе его не воображал. Таким, каким Курогане прежний не знал, что мир может быть.

Силуэты городских сводов наконец очертили даль.

«Ты же меня уверял, что и так знаешь, что стало с твоим братом», – припомнил Курогане, не скрывая озадаченности, в которую его привела просьба Фая после Клоу отправиться с ним в Целес. Он ни слова не сказал о цели этого путешествия, но Курогане-то понимал. Маг не тяготел к местам. А его родные края, с его же слов, должны были являть собой ныне лишь ледяную пустыню, в которую не было никакого смысла, питай даже Фай естественное стремление вернуться туда, где появился на свет (чему он как будто большую часть жизнь не сильно-то был и рад, что добавляло нюансов), возвращаться.

Только одна вещь могла привести его туда.

«Да, просто... Не то чтобы твои тогдашние аргументы заставили меня сомневаться, но...» – Фай мялся, подбирая слова. «Я понял, что должен убедиться. Поставить в этом точку. Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть, а тем более простить себе, и всё же...»

«Забывать и не нужно. Пусть болит, пока не перестанет болеть – так надёжнее. Целес так Целес», – твёрдо закончил за него Курогане.

Курогане никогда не считал Фая обязанным отчитываться перед ним. Он всего лишь хотел откровенности в том, что затрагивало его лично, и отсутствия лжи в остальном. Чтобы, начав мысль, тот проговаривал её до конца. Но что-то из того, что занимало мысли и сердце Фая, Курогане просто не касалось. Ему не нужно было знать, зачем они здесь: какой личный смысл это несло для Фая (он всё равно рисковал не понять этого до конца) – только то, что они собираются здесь делать.

Они въехали в город через широкие ворота, от которых, будь даже на них когда-то затворы, осталась лишь каменная арка. В то же мгновение где-то неподалёку звучно вспорхнула стайка птиц.

Тонкий слой снега, похожего больше на белесую дорожную пыль, гоняло слабым ветром по разбитым мостовым. С высоты лошадиного роста приземистый городок казался тесным, хуже Смарагдоса... Каменные сооружения соседствовали с деревянными. Первые неплохо сохранились, хотя лепнина, когда-то украшавшая фасады, потрескалась, а краска потемнела. Деревянные дома, и так явно строившиеся некогда не для самых богатых жителей, сейчас уж пребывали в совсем плачевном состоянии. Курогане ненадолго остановился напротив дома, где на обвалившейся крыше отчётливо виднелись пятна сажи.

Они проехали ещё чуть дальше и встретили одну из немногих двухэтажных построек здесь: у неё практически обрушилась лестница.

Уж сам Курогане не знал, какая там сказочная страна представлялась ему, когда он смотрел на Фая – но оказался город, за вычетом того, что был пустым и разорённым, слишком обычным. Каким-то невзрачным даже. Только уходящий башнями высоко в небо большой замок, прямо как в Клоу, приковывал к себе взор почти из любой его точки.

— Знаешь, там ведь даже на отвесных стенах довольно неровный рельеф. Снег постоянно оседал в щелях, а вечером, когда внутри разжигали все очаги и стены прогревались, – рассказывал Фай; но вместо обычного энтузиазма, с которым тот всегда брал на себя роль гида, излагал сухо, будто принужденно, – он подтаивал, стекал вниз, но тут же замерзал на морозе. Из-за этого по вечерам из города всегда казалось, будто он построен изо льда.

— Я должен был с самого начала догадаться, – протянул Курогане с ноткой ворчливости.

— О чём? – растерянно переспросил Фай.

— Что ты принц какой-нибудь. Чёрта с два с улицы подобранная простая бродяжка будет так высокопарно изъясняться.

— Да не принц я, – усмехнулся Фай неловко.

Но для Курогане такое умозаключение звучало слишком уж самоуспокоительно. Не принцесса – так принц. Он всё ещё делал свою работу. Его ли вина, что приятное в этот раз так легко совмещалось с полезным.

Одно было для него неожиданным в этом городе и всё больше Курогане укреплялся в таковом впечатлении, чем дольше они находились здесь. Солнечный зимний день. Лёгкий морозец покусывал щёки почти что с нежностью. Вместо гнетущей тишины – тихий звон маленького колокольчика, повязанного на гриве Фаевой кобылы.

— Тут слишком... спокойно, да? – озвучил Фай.

Курогане кивнул. Уж от нихонца иного вряд ли стоило ожидать, а вот для Фая стало сюрпризом, что сам он так себя чувствовал. Улицы, столько раз возвращавшиеся к нему в ночных кошмарах; уж он-то знал, сколько людей должно было лежать с тех времён в земле, по которой сейчас ступали их ноги. Мёртвая земля, проклятая земля... Но никаких зловещих фимиамов этого проклятия, что окутывали бы удушающей дымкой город, он не обнаружил, приехав в него. Его собственная память спала. Он созерцал отголоски знакомых видов, которые должны были безобразно разворотить её – но ничего внутри не отзывалось.

Всего лишь солнечный зимний день.

Теперь он ясно видел, что той Валерии, которую он знал, больше нет. Он не смог бы в неё вернуться, даже если бы захотел. Он никогда туда не вернётся. Какое облегчение.

— Одного не пойму, – хмурился Курогане. — Из твоих рассказов получается, что люди, кто ещё мог, просто постепенно покинули страну. Откуда такая разруха?

— Мародёры, – предположил Фай. — Стёкла от времени не бьются, и дома не загораются, но те, кто изначально не боялся дурной славы этих мест, наверняка тут уже всё обшарили. К тому же, что происходило уже после моего отъезда, мне неизвестно. Уличные беспорядки могли набрать обороты.

Мужчины давно спешились и дальше исследовали местные закоулки пешком, ведя за собой лошадей. Фай тотчас хватался за любой, самый слабый отголосок узнавания, промелькнувший в нём. Его воспоминания представляли собой лоскуты, который он сам для себя сшил в большое одеяло и со временем оно стало для него цельным; он помнил места и считал, что помнит, как они связаны между собой хитросплетениями города, по которым он некогда попадал из одного в другое... или не считал даже, что должен помнить, чтобы повторить сейчас. Поэтому они долго ходили кругами. Курогане не замечал. Или делал вид. Или решил, что Фай так предаётся ностальгии и ему нужно немного времени.

Он думал, что узнает его сразу же. Однако на деле Фай долго блуждал вокруг дома в нерешительности, пока примирился с тем, что никакого сакраментального прозрения не произойдёт и видов, больше похожих на то, что он искал, он попросту сегодня больше не встречал и вряд ли встретит... (Была ли это вообще Валерия? А он-то сам был ли вообще – тем собой?)

Высвободив из-под пальто длинный шнурок, Фай достал ключ. Был ли он в действительности от этой самой двери или всё же какой-то другой, в конечном итоге, наверное, не имело значения, потому что...

— Не проворачивается, – продолжая прикладывать ощутимое, но тщетное усилие, выдавил Фай. — Замок прогнил.

— Вот это неожиданность, – вздохнул Курогане, в последний момент сделавший вид, что он вовсе не закатывает глаза, но он всё же закатил глаза. — В сторону.

Втайне слегка пристыженно наблюдая, как Курогане вышибает ветхую дверь одной левой, Фай уговаривал себя не сомневаться в его методах решения проблем.

Когда пыль немного улеглась, давая рассмотреть впереди хоть что-то, он всё равно сперва не видел ничего, кроме слепящего пятна света, бившего из маленького окошка наверху. Пахло, наверное, как если бы приморозило болото. Сухо и сыро одновременно. Ступив внутрь, Юй сначала прикрыл нос и рот рукой, словно между шерстинок на его рукаве хранилось больше кислорода, который он принёс на себе с улицы, чем в помещении.

Подвал оказался единственным местом, которое он не запомнил намного большим, чем оно было на самом деле. Каждую ночь они проводили, переплетясь в клубок, в своём углу за нагромождениями хлама, в крошечной её части, отсечённой от остального непроглядной, звучащей гротескными звуками тьмой. Юй помнил ощущение тесноты. Крошечный островок, на котором они едва помещались, цепляясь за чувство безопасности, которое тот ненадолго им давал. Вот каким этот подвал остался для него, внутри него. При свете дня, с высоты роста взрослого мужчины – стоило отдать ему должное, сейчас он казался даже просторнее.

Каждая вещь здесь ещё тогда стояла, лежала на своём месте. Будучи детьми, конечно, они б и попытавшись не смогли бы сдвинуть большинство ящиков, а какая-нибудь безделица, неосторожно выдернутая из середины кучи, того и гляди обрушила бы на них всю баррикаду целиком. Хлам был каньонами, горными хребтами, прибрежными скалами: которые оставалось только нанести на карту и путешествовать среди них, принимая как должное. Разгребая его сейчас, чтобы пробраться дальше, Юй чувствовал себя так, будто совершает что-то в корне неправильное, между невозможным и почти святотатственным.

Он знал, что ищет. Во всём разнообразии перипетий, на которые была способна жизнь, лишь здесь, он знал, будто собственноручно когда-то создал отвечавший за это высший порядок, ей предстояло дать такой же чёрно-белый ответ на его вопрос, как «да» или «нет». Он или ничего не найдёт – и тогда надежда, от которой Юй отказался давным-давно, что он хотя бы не повинен в произошедшем целиком и полностью, будет ему возвращена. Либо...

Ещё не проложив себе до конца путь к ней, он приметил у дальней стены нечто, завёрнутое в ткань. Слишком плавные, гармоничные линии описывала материя, чтобы можно было вообразить лежащей под ней лишь гору разного случайного мусора.

Когда до него оставалась ещё пара невозможно долгих из-за свинца в ногах шагов, Юй запнулся; его закалённое тело ловко поймало себя в воздухе само, но вынудило опуститься на корточки рядом, быть может, несколько раньше, чем входило в его намерения.

Юй застыл. Слегка дрожащей рукой он потянулся, чтобы приподнять полотно. Но в последний момент отдёрнул её, бессильно опускаясь ладонью ниже, кладя её поверх и медленно проводя вдоль, постепенно прощупывая очень тонкие кисти...

Вот и ты. Был здесь всё это время. Смотри, я вернулся. Вернулся с этим телом: выросшим, окрепшим, телом, которое столько людей находят красивым – пока горстка твоих маленьких костей лежит здесь, укутанная в поетую крысами шубку, накрытая куском грязной тряпки, которую ты, должно быть, использовал вместо одеяла... Это тело должно было быть твоим. Я возвращаю тебе его. Как бы хотел вернуть. Но я не могу этого сделать – а значит, придя сюда, всё равно что танцую на твоём гробу.

Застоявшийся, дурно оседавший в глотке воздух Юя больше не беспокоил, потому что тот почти не дышал. Сердце, несколько минут разрывавшее изнутри его грудь, наконец замедлялось, исчерпав свой запас выносливости; теперь оно ныло, истрачивая вечность на каждый новый удар. От напряжения в голове словно что-то лопнуло. Он понял, что не в состоянии вынести больше ни секунды этого. Ускользающий пока что от его ощущений длинный тянущийся хвост мигрени вызывал у Юя желание отключиться здесь и сейчас – к этому он всё равно был близок – и не приходить в сознание сотню-другую лет...

Как вдруг взгляд его упал на слишком аккуратно свёрнутый для царящего вокруг беспорядка клочок бумаги, что лежал там, где выглядывали из-под ткани потемневшие кончики пальцев. С одной стороны, он боялся узнать, что тот ещё приготовил для него. С другой – его ум, стремящийся сохранить себя, уцепился за эту деталь, чтобы ненадолго отключиться от реальности. Юй подобрал листок.

Курогане держался в стороне. Войдя внутрь следом за Фаем, он без стеснения глазел кругом, но все комментарии оставлял при себе. Чувство такта по-прежнему было не самой характерной стороной его темперамента, просто за годы службы принцессе он овладел умением, когда требовалось, превращаться в тень – и сам Фай упрощал ему его задачу. Парень совсем перестал его замечать в какой-то момент. Вполне вероятно, что даже если бы подал голос теперь, он всё равно бы не был услышан.

Безрадостную находку Курогане обнаружил вместе с ним не тогда, когда заметил сам, но всё понял уже по тому, как Фай направлялся к ней. Курогане был реалистом. Он не пытался вселить в Фая и не питал сам больших ожиданий от возможности иного исхода: выслушав всю историю, он больше склонялся к тому, что второй близнец к этому моменту, скорее всего, действительно был мёртв. Он лишь подчёркивал, что не увидев своими глазами его бездыханного тела, Фай не мог знать наверняка. И даже если бы они не нашли его там, где Фай видел брата в последний раз, это ещё вовсе не значило, что тот был по сей день жив, ходя по земле где-то ещё.

Да, это дало бы проблеск надежды, дало бы Фаю какую-то цель... Наличие цели, думалось Курогане, переменило бы его – а живой брат переменил бы очень многое. С другой стороны, это несло для него риск в итоге так и остаться в заложниках у неопределённости, которая влияла бы на его и без того неустойчивое душевное состояние не лучшим образом. Естественно, Курогане не питал радости, что они всё же нашли. Но по крайней мере, теперь Фай знал. Он мог хотя бы попрощаться должным образом.

Курогане намеревался дать ему столько времени, сколько ему будет нужно. Маг долго был очень тих. Он сидел к нему спиной, потому Курогане не видел, что в точности происходило – пока тот не принялся вдруг разворачивать какой-то, над которым следом склонился, лист бумаги... Откуда здесь вообще было взяться листу бумаги? Курогане прищурился. Ему не требовалось напрягать зрение, природа и так щедро его наградила – скорее он сперва с подозрением отнёсся к собственным догадкам, возникшим у него, когда плечи второго мужчины начали подрагивать.

А затем он услышал это. Из груди Фая вырвался громкий судорожный вдох, на полпути превратившийся в стон, но так же резко оборвавшийся, как до этого, пришедший из ниоткуда, он вышиб у Курогане почву из-под ног. Одного этого звука было достаточно, чтобы Курогане впал в оцепенение – но сразу же после, вне всякого сомнения, он слышал уже рыдания. Несдержанные, безобразные, настолько переполненные льющейся через край болью, настолько стремительно прорвавшиеся наружу, что Курогане понял: ни в тот день, ни все те годы после Фай не плакал.

Он никогда не испытывал в полной мере тяжесть того горя, что носил в себе. Утверждал, что испытывает, но на самом деле, скорее всего, лишь тень этой боли всегда и везде шла с ним рука об руку, помогая привыкнуть к себе, приспособиться – но он никогда не отваживался испытывать себя на прочность тем, что отбрасывало эту тень.

Правда в том, что он не плакал бы так горько по утрате, случившейся с ним только что, нежели той, от которой его теперь отделяло теперь столько лет.

Что же делать ему, Курогане не знал. Он не помнил, чтобы хотя бы раз при нём не то что плакал, рыдал мужчина. Сам он, кажется, не плакал с тех пор, как вышел из детского возраста. Но для его достоинства точно стало бы смертельным ударом, если бы ему пришлось это делать у кого-то на глазах. Эта часть Курогане побуждала его скорее проявить мужскую солидарность и оставить парня, а после прикинуться, будто ничему такому свидетелем он никогда не становился.

Но была и другая. Из-за которой он не мог ни оставить его так, ни стоять и смотреть, ничего не предпринимая, дальше. Курогане понятия не имел, что мог бы сделать, чтобы прекратить его истерику – да и не считал, что это вообще стоит делать. Он ничем не мог ему помочь. Но это иррациональное желание сделать что-нибудь извело его до исступления, в котором Курогане уже не волновало, был ли в том какой-нибудь смысл.

Бесшумно приблизившись, он сел на пол рядом. Рука осторожно легла на спину Фая: ни сам он, ни его тело никак не отреагировали на этот жест. Маг судорожно вдыхал, давясь всхлипами. Он по-прежнему не осознавал присутствия Курогане, но Курогане и не лез из кожи вон, дабы напомнить о себе. Возможно, самому Фаю не было это нужно; возможно, это было лишь эгоистичное желание Курогане, который попросту не знал, куда себя деть. Из-под слипшихся ресниц было не видать глаз – и при всём, Курогане старался хотя бы не заглядывать в них.

Но он продолжал гладить его по спине до тех пора, пока слёзы наконец не иссякли.

Лопата, которую им пришлось везти ради этого от самого Гьялларбру, едва справлялась со своей задачей. Она то с трудом вообще вспарывала промёрзшую землю, то застревала в ней. Сухая грязь забилась под ногти. У Курогане ушло добрых полчаса на то, чтобы вырыть яму сносной глубины.

Фай опустил в неё останки ребёнка, которые всё это время держал, прижав к груди, почти нехотя. Свежая могила стала противоречивым проблеском жизни среди пейзажей, в которых ничего не менялось уже много лет.

В конце маг высыпал в землю горсть семян из тряпичного мешочка. Ещё в Гьялларбру, когда тот покупал их в последний момент, Курогане задался вопросом, на кой чёрт ему понадобились семена – и сейчас понятнее не стало.

— Это особый сорт, которые вывели целесские маги специально для того, чтобы растить на здешних землях, – объяснил Фай. — В особых теплицах растили овощи и прочие полезные культуры, без которых тяжело обойтись – но от цветов пользы мало. Это единственные цветы, которые можно было встретить в Целесе, потому что они росли и цвели даже в холода.

Его севший голос всё ещё отдавал хрипотцой, но что в нём, что на отёкшем лице отсутствовало всякое выражение. Курогане отверг идею делать вид, будто ничего не видел, но давал почувствовать, что не собирается заострять на увиденном слишком много внимания – это были немного разные вещи.

— Как то дерево?

— ...Какое дерево?

— В том чуднóм городе. Та яблоня, которой вздумалось цвести среди осени.

— При желании не могу найти никакой связи, – вздохнул Фай. — Миллисент слишком далеко, и я не только про расстояние. Хотя я не ждал, что семена будут вот так просто продавать в какой-то лавке.

Несмотря на то, как в лучшие, чем этот, свои дни Фай занимался тем же беспрестанно, Курогане не хотел действовать ему на нервы. Нихонец надолго погрузился в молчание. Он подозревал, что Фай рано или поздно заговорит сам. Так и вышло.

— Он оставил письмо.

— Письмо? – Курогане тут же припомнил клочок бумаги, о котором тоже не стал его расспрашивать.

— Он знал. Я кое-что вспомнил. Он нередко знал наперёд вещи, которые ещё не произошли. Он знал, что в город приедет человек и заберёт с собой одного из нас. Он пишет, что хотел бы, чтобы это был я.

Курогане удержался от того множества вопросов, которые мог бы – которые следовало задать. Он прикинул и решил пока просто принять на веру в точности то, что услышал: не больше и не меньше.

— Если оставил письмо, значит знал и то, что ты вернёшься.

Фай ничего не сказал.

— Там было окно, – наконец озвучил Курогане свои мысли. — Ребёнок бы через него спокойно пролез. А с таким количеством хлама вокруг соорудить лестницу до него тоже можно было бы запросто, если бы кто-то, чья жизнь висела на волоске, этого действительно захотел. Не бери на себя слишком много. У него был шанс.

— ...Я не готов говорить об этом.

Курогане заткнулся, теперь уже полностью сосредотачиваясь на дороге. Всё, что ему нужно было сказать или сделать, он сделал. В конце концов, только Фаю было решать, какие выводы делать из собственного прошлого, как мириться с ним и какую его часть брать с собой в будущее. Курогане не в силах был вложить ему это в голову и не собирался. Он мог только треснуть по ней хорошенько, если дойдёт до крайности. Но пока выбирал поверить в него и подождать ещё немного.

Когда они покидали город, что-то заставило нихонца обернуться, хоть у него и не было никаких причин хотеть взглянуть на Целес напоследок. Курогане поклялся бы, что видел вдалеке две фигуры: ребёнка и женщины с длинными волосами цвета белого золота.