Гора грязной посуды поприветствовала Курогане в мойке, когда он попытался втиснуть туда только что осушенную собою чашку.
Пока что эта гора, не давая мужчине никакой возможности осуществить задуманное, заполняла всё отведённое ей пространство вширь и практически – вглубь; но уже начинала воровато выглядывать на поверхность, оценивая обстановку. Необъятное нагромождение из тарелок, кружек, торчащие из неё кое-где, точно флагштоки, столовые приборы – высотой оно вполне себе грозилось в обозримом будущем потягаться с южными минаретами, если всё оставить так, как есть. Только те самые минареты возводились согласно чёткому архитектурному плану, благодаря чему стояли по сей день (и наверняка продолжат стоять и после того, как никого из них уже не будет ходить по свету), у кучки же случайных людей, стремившихся поскорее избавить себя от бремени грязного и утомительного быта, никакого плана не было и быть не могло. Как в той игре, в которой из деревянных брусков строили башню, а потом её разбирали: никого не заботила судьба конструкции дальше собственного в неё вклада. Курогане тяжело нахмурился.
— Чья сегодня очередь мыть посуду? – угрожающе изверг он в пространство вокруг себя, заслышав барабанную дробь шагов, как раз торопливо спускавшихся по лестнице.
Женщина остановилась и даже неуверенно сдала слегка назад – но убедившись, что принадлежал зычный голос всего лишь Курогане, рассеянно протянула:
— Хм-м-м... Не моя точно.
Культурный шок некогда настиг Курогане по первости, когда тот среди песков, в толкучке южных базаров, сделал открытие, что можно носить что-то, кроме нихонского кимоно. С тех пор он проехал столько миль и повидал столько стран – и всё с тем, чтоб однажды его настолько же потрясло, что женщина может носить штаны. Свободные, но сидящие по фигуре, обрисовывавшие каждую ногу в этой самой вопиющей отдельности штаны коричневато-серого оттенка; поднимаясь выше, дальше взор находил белую рубашку с вышивкой в виде каких-то растительных орнаментов. Курогане уже знал, сколько приблизительно Саяке согласно фактической действительности, но она всё равно была той самой «женщиной без возраста»: чем дольше всматриваешься в лицо, тем сильнее затрудняешься отыскать в нём правдоподобно выглядящую цифру.
И то был не комплимент. Нет, Курогане бы не стал спорить, что если бы она сняла эти громоздкие, совершенно не изящные круглые очки, распустила бы волосы, то, скорее всего, сделалась бы – по крайней мере, для мужчин, предпочитавших женщин определённого сорта – в разы привлекательнее. И вместе с тем, ещё недоступнее. От неё и без того исходила столь сильная аура собственной «завершённости», что ни один мужчина в её присутствии попросту не чувствовал своей «нужности» здесь, а так им и вовсе приходилось бы с позором признавать, что дотянуть до такого уровня не дано ни одному мужчине. Саяку совершенно не интересовали мужчины.
Курогане с недавних пор больше не интересовали женщины. Так или иначе, всё, что его интересовало конкретно в данный момент: какого чёрта творилось в мойке (вопрос был скорее риторический) и кто это допустил. Саяка редко завтракала дома и потому его интереса ожидаемо не разделяла. Она поправила висевшую на плече плетёную сумку и убежала на работу.
В принципе, среди местных обитателей было не так много людей, дававших ему какие-либо поводы сомневаться в своей благонадёжности. Тогда он, ещё не успев повернуть головы, даже не знал, кому именно адресует свой вопрос – но Саяку бы точно не стал допрашивать в первую очередь. Сам он дежурил у мойки только завтра. Возможных кандидатуры у ниндзя было две.
— Эй!
Курогане крайне редко называл людей по именам: безо всякой скромности, определённо не присущей его характеру, считавший подобное обращение слишком уважительным жестом по отношению к любому, его уважения себе не выслужившему (даже если некоторые в итоге думали, будто он просто не запоминает имена, но такое трактование даже усиливало впечатление, мол, станет он ещё брать на себя труд запоминать по имени кого попало!) – но тот, кому это предназначалось, и так бы всё понял. Вскоре маг действительно возник в поле его зрения.
— Чья сегодня очередь мыть посуду? – повторил Курогане, уже с неприкрытой угрозой.
Фай же, как и обыкновенно любое проявление дурного настроения партнёра, вспышку враждебности встретил с самоуверенной беззаботностью.
— Моя, вроде бы, – бросил он, потягиваясь. Команда засыпать спутника упрёками была получена.
— Но Куропон, – терпеливо выслушав их все, сумевший под конец вставить слово, Фай как ни в чём не бывало изрёк: — Кто-то ещё даже не завтракал. Я и сам только встал. Откуда бы за столь короткий промежуток времени взялось столько грязной посуды?
Курогане затих. Караван его рассуждений так быстро, как мог, пытался развернуться в другую сторону.
— Это кто-то за день не вымыл всё, что осталось вчера, – вкрадчиво добавив, помог ему Фай.
— Чья была вчера очередь мыть посуду?! – внеся в своё заявление необходимые коррективы, разразился Курогане снова.
Возможных кандидатуры всё ещё было две: во всём, что не затрагивало вопросы жизни и смерти, Курогане до сих пор зарекался верить этому умельцу заговаривать зубы. Но имело смысл пока что проверить вторую.
Хлопающая на него своими округлившимися глазами девица – если не пыталась его ими просто-напросто сдуть от себя подальше – явно была озадачена напором не самой благожелательной стороны его натуры (от того, сколько вся эта нелепейшая ситуация уже длилась, Курогане к тому моменту успел порядком выйти из себя). Обычно женщины и дети, впечатлявшиеся его достаточно отпугивающим типажом, относились к одной из двух категорий: они либо старались загодя перейти на другую сторону улицы, либо, напротив, держались чересчур расслабленно, откуда-то проникаясь уверенностью, что не может же он обрушить всю силу своего гнева на кого-то настолько более слабого. Обычно так и получалось, однако для того, чтобы гнев Курогане не брал с такой лёгкостью верх над его эмпатией, последнего в нём должно было иметься чуть побольше (чуть побольше, чем не иметься примерно совсем).
— Тебе бы остыть чутка, – меж тем пытался умиротворить его Фай. — Ну неужели охота себе портить настроение с утра пораньше из-за такой ерунды?
Стоило отдать ей должное, девчонка не была напугана. Скорее уж искренне сбита с толку.
— Да я бы ни за что! – причитала она. — Я бы никогда не пренебрегла своими обязанностями, когда все на меня так рассчитывают.
Глубина драматизма в её речах явно превышала значимость той роли, которую в их жизни играла посуда, пускай даже немытая – что у Курогане, вынужденного их слушать дольше, чем оно было оправдано, пропало всякое стремление срывать раздражение на юной соседке: пускай бы уже признала свою ошибку, сделала то, что от неё требовалось, и день бы продолжился своим чередом.
Но с чего вообще всё началось: ему было важно доказать свою правоту. Посему неизбежно последовал тщательный допрос свидетелей. Помимо Саяки и самой Кобато, пользовались кухней, а следовательно разделяли те же обязанности ещё домоправительница с двумя дочерьми и тот парень, чья комната была через стенку от мужчин (который так любил в неё стучать, стоило Курогане в разговоре в Фаем слегка повысить тон). Последний и сам был не прочь, знавший её, по всей видимости, давно и достаточно хорошо, ткнуть дражайшую подругу носом в то, что та на сей раз сделала не так. Он-то и подтвердил, сверившись со своим графиком, что вчера и в самом деле была очередь Кобато мыть посуду.
— А, ой... Я забыла, – поблекшим голосом, эхом вымолвила девушка. Парень вздохнул, как бы без слов говоря, что он ни капли не удивлён.
Девчонка была ровесницей принцессы из Клоу; может, чуть-чуть старше. И абсолютно такой же наивной. Только принцесса, был Курогане уверен, ничего не знавшая о мире, ступала бы в него наверняка осторожно, озираясь по сторонам, стремясь выяснить по ходу дела как можно больше и стараясь вписаться, следовать законам, по которым жил этот мир (ещё не ведая, что если б в самом деле были какие-то законы, имевшие для всех одинаковый вес – этот мир бы не был таким жестоким). А эта неслась напролом. Спотыкаясь, падая, но тут же поднимаясь и не испытывая ни капли стыда, сколько бы людей ни смотрело и даже если трава при этом оставалась торчать в волосах.
— Как же я так забыла... – слегка потерянно вторила она сама себе.
— Да ладно, не переживай, – приободрил её Фай. — Я сам всё вымою.
— Нет, я вымою! – вмиг воспылала девица, вернув себе прямо таки боевой дух. Курогане представил, как в конечном итоге им всем всё равно придётся ей помогать, когда девчонка в очередной раз уронит кастрюлю с грохотом, благодаря которому вся улица будет знать, что Кобато сегодня дежурит на кухне.
По крайней мере, он был прав.
Блюменвизен пах цветами и выпечкой. Причём то был один, настолько густо перемешанный в единую массу аромат, что всё время чудилось, будто местные пекари сыпят в тесто розовые лепестки, а в ближайшем цветочном магазине продают букеты из булок хлеба. На второй или третий их день здесь один из чрезмерно приветливых местных прохожих, услышав такой отзыв от Курогане, рассмеялся, мол, это потому что они приехали весной. «Обычно тут явственнее всего пахнет пивом».
«Уж от тебя-то точно», – подумал Курогане и с тех пор, выходя за порог, старался быть более избирательным в выражениях.
Хотя, судя по тому, какое лёгкое, полупраздное настроение неизменно витало над городом, если б он даже во весь голос заявил, что собирается устроить кровавую резню на центральной площади ровно в полдень, все бы надорвали животы со смеху. Из вежливости. Ибо говорить, что шутка вышла не шибко смешной, ему бы никто не стал: он же наверняка так старался.
В середине дня в таверне стоял такой галдёж, что всерьёз возникали сомнения, работал ли тут нынче кто-то и что-то вообще (кроме, собственно, таверн и их персонала).
— Ты что, ресторанным критиком решил заделаться? – пробурчал Курогане, когда мужчины наконец отыскали в столпотворении свободный клочок пространства и благополучно уселись.
За время их пребывания в Блюменвизене не было дня, когда б они обедали в том же месте, что и вчера. И если сперва Фай опробовал на себе (а главное – на нём) все забегаловки поблизости, что ещё походило на вполне обычную разведку новой местности, то сюда им, например, пришлось тащиться через несколько кварталов, повернув столько раз, что с высоты птичьего полёта их маршрут запросто мог выписать изгибами местных переулков какое-нибудь слово (Курогане надеялся, что матерное).
— Мы, вроде, почти ровесники, а интереса к жизни у тебя ну прямо... – протянул Фай, предпочтя вместо того, чтоб закончить мысль, как это делают все нормальные люди, наигранно тяжко вздохнуть.
— Каким образом мой интерес к жизни должен давать о себе знать, пока мы таскаемся по всем кабакам в округе? – фыркнул нихонец.
— Еда – важная составляющая любой самобытности. Я, в отличие от тебя, всегда пытаюсь полностью погрузиться в местную культуру, раз уж выпала такая возможность. Иначе какой смысл в путешествиях?
— Да погружайся, сколько хочешь, – не выдержал Курогане. — Но необязательно тащить меня на другой конец города ради этого.
— Но здесь так много этих маленьких заведений, и в каждом готовят по-разному, царит своя атмосфера... – продолжал распинаться маг.
Курогане, по правде говоря, не ощущал решительно никакой разницы в так называемой «атмосфере»: ни во вкусе еды, ни в интерьерах, ни в людях, что там обитали. Пару дней назад, зайдя в очередную выбранную Фаем забегаловку, Курогане едва не обомлел, увидав за стойкой мужичка, который уж больно смахивал, практически до идеального сходства, на того, что обслуживал их в совершенно другой таверне днём ранее. Может, они приходились друг другу братьями. Но так и умом за разум зайти было недолго.
— Глотни хоть. Может, повеселеешь, – ухмыльнулся Фай, легонько толкнув в его сторону стоявшую на столе деревянную кружку. Белесая пена, чей вид почему-то наводил его на мысли о чём-то нехорошо забродившем, облизала изнутри стенки сосуда до самых краёв. Курогане брезгливо отвернулся. — Чем оно тебе не угодило?
— На вкус, как моча, – заявил Курогане. Разносивший по залу выпивку трактирщик, поплывший было от их столика дальше, смерил двух мужчин взглядом как минимум неодобрительным. Фай расплылся в глуповатой улыбке, пеняя, должно быть, на то, что слабоумными сочтут обоих и спроса с них будет меньше; а Курогане нисколько не волновало, вышвырнут их из таверны или нет. Где-нибудь ниже по улице их наверняка ждала такая же. За бифштекс у себя на тарелке он принялся, рассчитывая, что по крайней мере вынесет его с собою прямо в зубах, если до этого дойдёт.
В Блюменвизен они приехали с распускающимися первыми местными цветами, глядя в спины обгоняющим их перелётным птицам. Сколько дней минуло с тех пор, Курогане, по правде сказать, счёт вести давно перестал. Знал лишь, что покинуть его они планировали не раньше, чем через три недели – и ему уже было любопытно, начнёт ли Фай сам непроизвольно продвигаться к границам королевства, если ещё не исследованные им в городке харчевни за этот срок успеют иссякнуть.
Был в их путешествии период, когда Курогане на каждом новом месте, где они задерживались, приходилось чинить какую-нибудь крышу. За последнее же время они уже во второй раз «напарывались» на какое-нибудь празднество, из-за которого все гостиницы оказывались забиты под завязку. В отличие от города-страны посреди самой пустыни, городок на севере Хаймата ещё предлагал им какие-то варианты, но ценник путешественникам заломили такой, что Курогане – пускай запрошенной суммой они располагали – чисто из принципа обругал на чём свет стоит и хозяев, и саму рыночную экономику, и ещё некоторое количество косвенно причастных людей (некоторых из них, вероятно, уже не было в живых) – и теперь они жили там, где за день с них брали столько, сколько приблизительно должна была стоить чашка кофе, которую Фай почти каждое утро заваривал домоправительнице.
Крышу, кстати, Курогане там тоже заделывал.
Откуда вообще уже тогда было взяться туристическому ажиотажу, он так и не понял. Абшиднемен, весенний фестиваль, праздновался под самый конец весны, через те же три недели. Судя по тому, как готовились к нему полным ходом всем городом, до последней бродячей кошки, тот обещал быть чем-то поистине грандиозным... а может, в конечном счёте дело было и не в самом фестивале вовсе и он не будет ни капли отличаться от любого из вереницы всех этих предпраздничных дней – и Курогане ещё долго будет поминать ему это в своей ворчливой манере следующие несколько месяцев, когда сам Блюменвизен останется для них лишь воспоминанием. Так представлялось Фаю, когда он наблюдал за ним и про себя ласково посмеивался с того, как нихонец, будучи столь непоколебимо убеждённым в естественной и единственной правильности своей картины мира, частенько совершенно не улавливал тех простых вещей, что другие попросту чувствовали.
— Я, может, всего-то хочу побольше посмотреть за тем, как это всё работает, – многозначительно протянул он.
— Ты о чём? – буркнул Курогане, которого в данный момент явно больше интересовала еда, чем Фай.
— Я слышал, в сторону гор есть много деревенек. То есть, по сути, таких же городков, как этот, просто меньше. Спокойствие, свежий воздух, а представь только какие там виды...
— Ближе к делу.
— Я тут подумал, что было бы, наверное, славно пожить близ гор месяцок-другой. В каком-нибудь из этих городков. А чтоб не скучать – попробовать открыть там небольшое кафе.
Курогане вполуха слушал полёт фантазии Фая на данную тему, оставив при себе суждения о том, насколько, по его мнению, тот был обделён способностями к ведению такого рода дел... Может, он судил слишком предвзято, и безалаберность мага до сих пор тоже проистекала из недостаточного его интереса к жизни. Да и в самом худшем случае, пойди в очередном городе где-то на отшибе что-то не так, они просто дадут дёру.
В некотором смысле они как бы поменялись местами. Душа Фая – или скорее некоторая другая его составляющая, к которой Курогане нынче имел возможность регулярно прикасаться тоже – требовала приключений и острых ощущений, а Курогане... Нет, все эти умственные самонакручивания и сердечные недуги, к которым апатия относилась в том числе, по-прежнему существовали в каком-то ином измерении, от ниндзя остававшемся бесконечно далёким. Он просто ощущал... спокойствие. Не то философское спокойствие, которым проникаешься к солидным годам, когда самое главное уже достигнуто, а большая часть тревог изжила себя. В его положении речь шла скорее об устойчивости, безветрии. Ветер нёс Курогане дальше, но он отныне и не сопротивлялся ему, и не нёсся вперёд, подгоняемый им. «Пока что и так сойдёт». В последний раз он вынимал из ножен Гинрю, чтобы срезать слишком низко свисавшие ветви старого дерева – тогда их лошади могли спокойно проехать по узкой тропе.
Узнала бы принцесса, когда-то безуспешно учившая Курогане медитировать, что всего-то и нужно было, что... отправить его в путешествие на другой конец света без конкретной цели на неопределённый срок с возмутительно красивым, но надоедливым попутчиком. Да, впрочем, вряд ли бы она стала корить себя за недостаточную находчивость.
— Мы путешествуем без забот, напевая утром,
Пока ещё не кричат петухи в долине.
Вы, старые и мудрые люди, фаллера!
Вы думаете, пожалуй, что мы не разумные, фаллера!
Но кому петь, как не нам, поймавшим кузнечиков,
В это прекрасное весеннее время.
Звуки песни, рождаемой чистым, как горный ручей, но бойким девичьим голосом, разливались по улице. Кто-то, проходя мимо, задирал голову к балкону, откуда тот доносился. Понуро уставившийся себе под ноги мужчина сделал так же, рассеянно ища источник пения взором, а когда нашёл – одутловатое лицо прорезала улыбка, которой он как будто тут же застеснялся, отворачивая голову, отправляясь дальше по своим делам, но имея уже куда более просветлевший вид. Фай тоже ненадолго задержался, кончиками пальцев нащупав рукав Курогане.
Каменные постройки в Блюменвизене встречались очень редко, в основном всё же деревянные. Практически все без исключения раскрашенные в яркие цвета, кое-где – расписанные. Среди этих разноцветных домиков, бессчётного множества кондитерских и цветочных магазинчиков, казалось, будто бы уж в таком городе точно никому не доведётся захандрить. Курогане подумалось, что оттого, наверное, быть тут по каким-то причинам несчастным – вдвойне паршиво.
Предстоящий фестиваль он не так чтобы предвкушал, но длились всяческие пляски вокруг оного на его глазах так долго, что теперь уж он обязан был поглядеть, что из всего этого в итоге выйдет. Тем более, они и сами с Фаем успели поучаствовать в приготовлениях. То тут, то там... на самом деле, в ту пору тяжело было выйти на улицу и не оказаться втянутым во всеобщую суету, особенно если ты не работал и выглядел неместным. Блюменвизенцы любили свой город и свою родину, но проявлялась эта любовь не в той форме патриотизма, которая призывала доказывать всем прочим своё преимущество словесно или телесно. Откровенно говоря, иной раз Курогане бы предпочёл, чтоб на него косо поглядывали и не пускали в некоторые заведения, чем когда, приметив его определённо иноземные черты лица, вся улица сбегалась, чтоб похвалить его произношение (вот что точно зря вменяли ему в достижения), попеть с ним местных песен да дать попробовать какое-нибудь угощение из местной кухни, только чтоб поулюлюкать с его реакции. Люди тут были добрыми, слишком добрыми. В понимании Курогане, настолько добрым ни одно человеческое создание, пробывшее в этом мире дольше трёх минут, быть не должно. Хотя доброту, с другой стороны, уравнивала на весах добродетелей и пороков эта страшная назойливость, в сравнении с которой даже Фай стал казаться ему самым кротким существом на свете.
Подхватив только что услышанный мотив, Фай тихонько насвистывал его себе под нос. Пока Курогане, как только ни рядился, оставался – со своей наружностью и полным упрямым отказом ассимилировать с местной культурой – белой вороной, вызывающей у носителей этой культуры столько нездорового интереса, парень вполне бы себе сошёл за местного. Воротник белой рубашки украшала вышивка в виде цветов, формой соцветий напоминавших ему паучьи лилии (только вот жёлтых в своей жизни Курогане никогда не видел, а значит, ни к чему было проводить всякие недобрые ассоциации). Цветочными орнаментами был отделан и жилет, надетый сверху: глубокого карминового цвета, цвета, смотревшегося на Фае непривычно, но, приходилось признать, ему шло. Курогане представил себе, как в так называемое кафе будут стекаться девушки со всей округи просто ради того, чтобы поглазеть на него – даже если в чашки им там будут наливать редкостную гадость. Но Фай и кофе варил неплохой, так что все шансы на успех у его маленького дела так-то вполне имелись.
Хотя за оставшиеся три недели он в лёгкую мог бы и передумать. Курогане от него такого более, чем ожидал.
За оставшиеся три недели вообще многое могло измениться.