В отличие от первого раза, когда судьба привела Курогане в Ард – когда южная речь была для него лишь гавкающей какофонией звуков, из которых он мог вычленить в лучшем случае лишь пытались ли ему задать вопрос или обругать, – теперь он понимал всё то, что с разных сторон доносили до его ушей сухие тёплые ветра. Как перекупщики, прогуливавшиеся по торговой улице, обсуждали цены на парчу, а бедняки в поношенных, обтрепавшихся одеждах, цены на хлеб; женщины – неудобные вкусовые предпочтения своих капризных детей, а мужчины – своих (и не только) женщин. Благодаря этому, Курогане постепенно пришёл к выводу, что люди в любом уголке света, независимо от того, в кого и во что веруют, а что едят на завтрак, живут и волнуются всегда примерно об одном и том же. Фая как будто бы всегда интересовали, очаровывали такие обыкновенные мелочи.
Курогане же предпочёл бы и дальше не понимать всю эту болтовню.
Проехав от Альзахры в общей сложности чуть дольше суток, он упёрся носом в какой-то провинциальный городишко, который по имени даже не стал сверять с картой.
Смутное подозрение, не мог ли это быть тот же самый, в котором они останавливались когда-то с Фаем... не мог, ведь уехал в этот раз от столицы совершенно в другую сторону. Затхлость совсем истлевших в его голове воспоминаний о том периоде, впрочем, заставляла сомневаться и тут.
Тогда они на пару дней закрылись в гостинице, чтобы не светить лицами и прочими частями своих слишком приметных тел, пока ждали возможности тронуться дальше. И сейчас Курогане был вынужден переводить дух и собираться с мыслями в духоте четырёх обшарпанных стен какой-то ночлежки. Он не знал, с какой скоростью новости о его свершениях разойдутся дальше по стране, и планировал спать, как в старые добрые времена, с мечом под кроватью – но пока не решил, куда именно ему убираться из Арда восвояси, на местные улицы ему хватило бы посмотреть и в окно.
На упомянутом окне, вернее венчавшей его деревянной раме, отчётливо виднелись царапины и даже маленькие надписи. Настолько криво и неуклюже вырезанные, что даже чар смарагдосской ведьмы, и поныне запертых в его теле, не хватало, чтобы расшифровать столь самобытные символы из местного фольклора. Их спокойное здесь, совсем не тревожившее владельца присутствие лишний раз напоминало о том, в насколько замшелое местечко его занесло.
В пол под его ногами отдавала лёгкая дрожь шагов, складывавшихся в непрерывный топот на этаже под ним; под него Курогане разбирал свои немногочисленные пожитки в брошенном на кровать рюкзаке, в чём не было большого смысла: те не успели сильно перемениться с Альзахры ни в качестве, ни в количестве – но ему попросту нужно было занять чем-то руки. Поступью совсем бесшумной из маленького зазора между краем подоткнутого покрывала и стеной шустро вынырнула и теперь карабкалась вверх по выцветшей краске маленькая ящерица. Курогане поднял голову и уставился на неё – на что, как будто это заметив, ящерица замерла на пару мгновений. Так и не определившись, что ему следовало бы с ней сделать, Курогане снова отвернул голову, оставляя животину ползти дальше по своим делам. Снизу раздался какой-то грохот, встряхнувший даже стены, и той, резко ускорившейся, через секунду и след простыл; скрылась, быть может, через какую-нибудь небольшую, не видную сходу глазу трещину.
Что вообще, кроме достаточно уверенного наличия за душой денег, помогало ему не чувствовать себя здесь и сейчас человеком второго сорта? Да в общем-то, ничего. Почему-то будучи в бегах, преступивший законы и чужой страны, и своей; в компании вчерашнего раба и без плана, что ему с этим рабом делать, кроме как держать подальше от неприятностей, он не чувствовал себя свернувшим куда-то за обочину своей жизни. «Прежняя» жизнь Курогане давным-давно закончилась. Но как будто только сейчас перед ним предстало, во что та в итоге превратилась.
Он больше не был телохранителем нихонской принцессы, даже просто воином на страже своей страны. Не был просто путешественником, пускай и вынужденным. Не был Куропоном, Куротаном, Курорином и ещё уймищей этих дурацких кличек от лицемерного придурка-мага, которого когда-то не отпустил... чтобы теперь быть вынужденным уйти самому. Уйти и потерять, похоже, именно то, что придавало всему происходящему до сих пор смысл. Если бы Курогане решил сейчас повторить их маршрут, он ничего бы не почувствовал: ни ностальгии перед уже знакомыми местами, ни интереса к чему-то новому, ранее невиданному и неиспытанному, он просто ехал бы вперёд, проживая один день за другим, всего-навсего под сменяющуюся на фоне картинку.
Он никогда не чувствовал, или отмахивался от того, что чувствовал, слишком зацикленный на себе и том, чего сам хотел от жизни и мира. Придурок-маг заставлял его чувствовать.
Курогане просто однажды дал ему свободу, которую тот и так однажды нашёл бы способ обрести. Ну, может быть, плечо, в которое наконец можно поплакаться; да целительного пендаля в нужном направлении. Но ему Фай, Курогане признавал, дал по итогу гораздо больше. Поэтому лучшее, что он мог дать ему в качестве благодарности теперь, пока не успел ещё во что-нибудь втянуть – это покой. Тот в целости и сохранности доедет с экспедицией Шаорана до Клоу, где его наверняка тепло примут. Может быть, он останется там. Может, найдёт себя где-нибудь в другом месте. Никакое прошлое ему больше в этом не помешает; по крайней мере, это Курогане для него в последний момент сделал, пускай и ценой некоторых имевшихся у него до недавних пор видов на собственное будущее.
Правда заключалась в том, что Курогане по поводу Ашуры даже не особенно сожалел... скорее всего, столкнись они лицом к лицу где-нибудь в другом месте, подальше от Арда и его законов, он принял бы решение отнять эту жизнь осознанно. По крайней мере, насколько знал себя. Рабовладелец составлял главный источник их бед, самоочевидным было избавиться от этого источника самым простым, быстрым и понятным для воина способом. Сейчас он не готов был говорить наверняка. Но... не сожалел. И это лишь обещало добавить неудобства, если бы им с Фаем довелось увидеться снова. О бывшем господине тот при нём не сказал ни разу дурного слова; быть может, всё обстояло несколько сложнее, чем Курогане разумел и способен был судить. Иногда жертвы привязываются к своим мучителям, пленителям и похитителям, особенно когда кроме как на них долгое время положиться больше не на кого. Так или иначе, своим вполовину искренним промахом Курогане мог сделать Фаю зло во благо. На самом деле он даже допускал, что как только парень оклемается – не так уж будет и рад теперь его, Курогане, видеть.
У Курогане всегда было своё отношение к таким вещам. И не потому, что жизнь каким-то определённым образом с ним обошлась и сделала с ним что-то, чтобы с тех пор он мыслил так... не вполне потому. Многое он сделал сам. И нет, не по той лишь причине, что под тяжестью императорских приказов у него не было выбора; Курогане сам всегда верил, что пока обе его ноги на месте, а рука может держать меч – выбор у него был (что вся эта история с ардским рабом только лишний раз доказала). Это было его частью, от которой ни ему, ни окружающим не деться никуда: ни за чашкой чая или чего покрепче, ни в спокойном местечке среди туманных тропических лесов, ни за уборкой или почином очередной крыши, ни в сбитых простынях. Годы научили его, вопреки всему, жить ту жизнь «нормального человека», которую Курогане никогда не считал притворством. Но то, как иной раз неловко замолкали ему в ответ те же Сората с Фумой, глядели на него как-то странно – каждый раз заново подтверждало невыдуманность этой разницы. Те, кого Курогане впускал в свою жизнь и кто в итоге в ней задерживался – с этой разницей никогда не мирились. Они либо о ней не знали, либо предпочитали её игнорировать.
А знал ли Фай? Понимал ли действительно всё это время, из какого теста Курогане слеплен? Ну, теперь-то уж наверняка понял. Как бы ни утверждал, что в ад им вдвоём по пути, в среднем Фай недалеко ушёл от среднего человека, в чём-то лишь ставшего жертвою обстоятельств. Его склонность к драматизации имела мало общего с реальным миром. Он ничего не знал о том мире, в котором жил Курогане.
Курогане – даже тогда ещё, когда ни за что не поверил бы, что однажды бросит всё и сорвётся в бега с южным рабом – о будущем слишком далеко никогда не задумывался. Довольствовался тем, что у него было и что мог предложить сегодняшний день. Но если бы ему в самом деле пришлось отвечать – то пришлось бы признать, никакого «нормального», «правильного» будущего: семьи, своими руками построенного дома, какого-нибудь спокойного дела для души – он для себя не видел. Не терзаемый никакими угрызениями совести, но отдавал себе отчёт, что на героя не тянет, и как будто в душе давно примирился с мыслью, что конец ему уготован соответствующий.
На первом этаже гостиницы, в которой он остановился, располагался своего рода кабак. Удобно, чтобы никуда не выходить лишний раз. Глаза тех, кого он заставал здесь по вечерам: кому не нашлось другого места, чтоб поужинать, или кто оставался уже после, прикладываясь к не то помутневшему от времени, не то плохо отмытому стакану – блуждали вдали от нихонца, благодаря чему он как будто избегал лишнего к себе внимания.
Так странно. Он был всегда достаточно приметным, даже на родине. Может, скитания и множество мест, где он успел побывать, смыли с него пылью дорог и степей ту принадлежность к месту единственному, отчётливо его выделявшую где-либо ещё. А может, он действительно всё это время лишь отчаянно пытался вписаться в то окружение, к которому никогда не принадлежал – и впервые оказался в своей стихии.
Семья с двумя детьми. Вот уж кто точно – а отнюдь не он – выглядели тут совсем не к месту. Курогане зачерпывал ложкой из миски неаппетитно выглядящую похлебку, откуда предварительно выловил все ингредиенты, которых не знал, и поглядывал в сторону незнакомцев с праздным любопытством. Дети, близкие по возрасту мальчик и девочка, беспокойно ёрзали на лавках, взбирались на колени и устраивали молчаливые, как будто почти неохотные перепалки, лягая друг друга локтями. Большую часть времени их по большому счёту никому не мешавший недостаток манер за столом попросту игнорировавшие, сидевшие по обе стороны от стола спокойно ели их родители. Мужчина с женщиной, ничем не примечательные на вид, глядя на которых охотно веришь, что вот этот обыкновенный мужчина до какой-то там степени полюбил и взял жёны вот эту самую обыкновенную женщину, просто потому что так сложились обстоятельства, ведомые лишь им двоим. Разве что спокойствие на их лицах было какого-то иного рода, нежели просто от тёплой, приятной трапезы в кругу семьи. Как у людей, у которых вся жизнь в целом состоит из таких приятных трапез; из спокойных – или в меру суетливых – пробуждений в тёплой мягкой постели, из наполненных приятной усталостью вечеров у общего очага. У людей, у которых всё сложилось хорошо. Простая, неброская одежда, в которую были одеты все четверо, не наводила на мысли о какой-либо состоятельности семьи... но показывала, несмотря на эту кажущуюся простоту, некоторую степень достатка, с которой можно позволить себе вещь, что не износится в тряпьё за один сезон. Вряд ли кто-то ещё бы тут, всматриваясь в плетение ткани, сходу это заметил. А Курогане и всматриваться было не нужно. Как будто не нашлось местечка получше для семейных посиделок, так ведь вот те на – ещё и нихонцы.
Курогане, наверное – хоть и был ещё молод, – немного отставал от времени. В последние годы и иностранцев на нихонских улицах можно было встретить чаще, причём те не боялись и не стеснялись больше выделяться в толпе; и его земляки стали чаще по доброй воле покидать родной дом. Он и сам слыл тому живым примером (хоть и был случаем исключительным).
Курогане подумал о Кусанаги. Если бы Курогане поведал ему всю историю, включая её совершенно дурацкий исход – уж что, а осуждать тот вряд ли бы его стал. Вспомнились дни в шаранской кузнице, где они работали бок о бок; Курогане подумал, что не прочь был бы вернуться хотя бы туда. Только ведь и самого Кусанаги там уже не было. И жаль, что не представлялось больше никакого шанса сознательно его отыскать.
Даже покончив со своим ужином, Курогане продолжал исподтишка наблюдать за необычным семейством. Много вопросов роилось в голове. Может, конечно, были здесь лишь проездом, иначе зачем останавливаться в таком захолустье, если едешь повидать мир. Могло статься, что и цель была совсем иной... Курогане оставалось только гадать. Случайных, ни к чему не обязывающих светских бесед он со своей стороны заводить не умел. А вмешиваться в жизни каких-то незнакомцев, только чтобы удовлетворить праздное любопытство, находил излишним, да и самому сейчас было совсем не до этого.
Он бросил плату за обед на стойку обслуги и раньше, чем фигура официанта успела развернуться к нему типичным южным фасадом, скрылся вверх по лестнице.
Комната предстала перед ним такой же, какой он её оставил. На кровати лежал, примостившись к стенке, разобранный рюкзак. Было тихо... но не слишком. В ситуациях вроде той, в какой оказался, Курогане умел сохранять бдительность, не скатываясь в паранойю. И приходилось признать, следить за собой было гораздо легче, чем следить за собой и кем-то ещё, со своей волей, своими мыслями и причудами.
Курогане тихо выругался себе под нос, споткнувшись об сапог, тоже стоявший именно там, где он сам его и оставил, приблизительно в полутора метрах от второго. Комната и так выглядела не слишком опрятной и разводить по полу ещё больше грязи не хотелось, так что он заблаговременно переобулся в любезно предложенные хозяевами тапочки (предположительно забытые в прошлом кем-то из постояльцев). Которые тоже выглядели затёртыми до невозможного... но хотя бы приглушали немного его шаги.
Курогане опустился на постель. Весь Ард... нет, целый мир на какой-то промежуток времени сжался, уместился для него в этой единственной, маленькой комнате: что как будто должно было помочь собраться с мыслями, но вместе с тем давило на него теснотой. Поистине огромным мир стал ощущаться теперь, когда Курогане мог отправиться в абсолютно любую его часть и не было бы никакой разницы. С другой стороны, если разницы никакой не было, если ни одного из этих мест в его сознании ровно что не существовало – не значит ли это, что сам мир стал подобен такой же маленькой тесной комнате?
Из Арда Курогане нужно было уезжать, и желательно поскорее: пока в комнате, в которую он возвращается, всё ещё не слишком тихо. О том, чтобы по совету пацана бежать в Клоу, не было и речи. Шарано, где больше не было Кусанаги и откуда им в своё время пришлось бежать – тоже виделось так себе промежуточным пунктом. Что там ещё... В Смарагдосе он точно отрезал бы себя от возможного преследования, но один, будучи тем, кто он есть, он туда не попадёт, да и не горел Курогане желанием туда возвращаться.
Хватало на свете ещё неизведанных мест, чтобы отметать изначально плохие варианты. Неизвестно, впрочем, сколько из этих мест станут таковыми впоследствии и какой для него ценой. Действовать вслепую Курогане было не в новинку, он этого никогда не боялся и отнюдь не чурался. Просто... просто, наверное, хотелось хоть какой-то осмысленности. В целом мире, где он больше нигде не хотел быть. Не хотел... или не мог.
За окном, через которое он слышал всё вплоть до разговоров проходящих мимо людей (благо, в целом район был не слишком оживлённым), раздался звонкий детский смех. Смех, вздох и короткий обрывок слова – то, что едва ли может принадлежать какому-либо языку, но при этом нередко получается так, что всё равно узнаёшь в них звучание родной речи. Узнавать её даже в какофонии смыслов, ставших ему доступными, Курогане не мешала и ведьмина магия.
Он выглянул наружу. Ну конечно, та самая семья направлялась куда-то на прогулку... хоть и где тут было гулять – Курогане по-прежнему не разумел. Дети, как будто пребывавшие в дурном настроении, когда он видел их в последний раз, оживились и резво скакали далеко впереди родителей, привлекая к себе удивлённые, любопытные взгляды некоторых местных. В какой-то момент девчушка взвизгнула и сдала назад, подбирая слетевший с ноги лёгкий таби.
Курогане задумался, а куда, собственно, делось его обмундирование, в котором он год назад приехал в Ард впервые... То ли выкинули, то ли продали. Что ж, даже таким по-глупому наивным трюком он, значит, не мог теперь никого обмануть, не мог сделать вид, что ничего не было.
Он не мог вернуться в Киото к принцессе... по крайней мере, не так (и не сам). Но Курогане вспомнил. По-прежнему оставалось одно место, куда он мог вернуться даже сейчас.
Все его клятвы, обеты и обещания, говоря реалистично, больше не обладали никакой фактической ценностью. Но обещание, некогда данное ему, от этого не теряло своей силы.
Ровно одно место было на свете, куда он мог вернуться всегда.