В комнате было душно, даже несмотря на приоткрытую на небольшую щель, ведущую на крошечную веранду и затем на задний двор раздвижную дверь. Возможно, поэтому тело, больше не справлявшееся с этим самостоятельно, начало выталкивать его из забвения, чтобы Курогане пришёл в себя и принялся сознательно искать пригодный для вдыхания воздух. 

Первым, что он увидел – снизу вверх, слегка скосив взгляд под углом от собственной головы, лежавшей плашмя на плоской подушке, – была сидевшая у его постели женщина. Из-под ворота кимоно, простого, как одеяние служительницы какого-нибудь провинциального храма, выглядывали висевшие на шее чётки. Между пальцев она медленно, задумчиво перебирала похожие – не глядя на Курогане и явно думая о своём, пока сам Курогане, продирая глаза, не уставился на неё.

— Араши?.. – выдавил он сиплым голосом. 

Девушка, чьё лицо могло показаться холодным из-за природных резковатых черт, медленно повернула голову и спокойно взглянула на него. Курогане с большим трудом удавалось восстановить в голове цепочку событий и мест, приведших его туда, где он себя в последний раз помнил. Ни представления о том, где находился сейчас, ни понимания, что здесь делает эта женщина, ему это не дало. 

С лёгким звуком отодвинулась в другом конце комнаты дверь сёдзи*. Так и не услышав хотя бы ответного приветствия, Курогане наблюдал, как девушка поднялась с места, словно сдавая его новоприбывшему. 

Размеренным шагом мягко ступая по татами в одних таби, по комнате прошёл юноша в светлом кимоно. Он слегка кивнул жрице, и они, кажется, обменялись парой слов, но вернее Курогане, ещё пребывавший в некотором тумане после пробуждения, не расслышал. Дверь опять издала звук, который Курогане не слышал целую вечность – и в комнате вновь остались лишь двое. 

Некоторое время оба хранили молчание. Присутствие Фая ощущалось как нечто странное, что Курогане пока не мог вполне объяснить себе и оправдать именно рассудком... но ощущалось вместе с тем как-то слишком правильно, чтобы ему стало неуютно от него, или от этого молчания. 

— Как ты? – наконец негромко осведомился Фай. 

— ...Нормально, – всё ещё силясь как-то вернуть себе прежний голос, ответил Курогане, и в принципе не соврал: «нормально» не есть «хорошо». Можно было сказать «сносно», но отсутствием почти книжного красноречия в его нынешнем состоянии Курогане попрекать было бы грешно. 

— Голова не болит? – помедлив немного, спросил Фай снова. 

— Нет, – ответил Курогане всё так же уверенно и, словно с намерением показать, что не просто бодрится, попытался сесть. Это ему в конечном счёте удалось, но принесла неожиданные неудобства правая рука: только теперь Курогане обнаружил, что та была перевязана и надёжно зафиксирована у его груди бинтом, перекинутым через шею. 

Отвлёкшийся на неё, Курогане не заметил летевший в него удар. 

Крепко сжатая в кулак кисть хоть и не могла похвастаться большой физической силой, но одной силой духа, через которую в этот удар вложили всё негодование и ярость, что предназначались никому иному, как ему, по голове, той самой, Курогане приложило знатно – и как будто этого было мало, по пути дважды хлестануло по лицу длинным рукавом кимоно. 

— На каком языке, любой из которых ты, дурень, в состоянии понять и так, тебе должны были сказать, чтоб езжал в Клоу?! – голосом, который Курогане определённо узнавал – но совершенно не признавал в нём спутника, выругался тот. Не отброшенный самим ударом, но скорее отшатнувшийся от неожиданности, Курогане шлёпнулся обратно на футон, оперевшись на поясницу и локоть здоровой руки. Если бы так же Фай спросил у него, какого цвета небо, Курогане, быть может, всё равно не нашёлся бы с ответом. 

Эта вспышка гнева, впрочем, почти не отразилась на самом лице мага. Видя замешательство Курогане, тот быстро остыл; плечи расслабились и опали. К вящему удивлению нихонца, тот не повторил свой вопрос спокойнее, не попытался задать его снова другими словами. Он просто... сидел здесь, так, словно с самого начала ничего не происходило.

Больше не сосредоточенный на ожидании от него новой выходки, Курогане наконец смог рассмотреть его внимательнее. Светлое, почти белое кимоно, которое он уже заметил ранее, не оставляло сомнений в том, сейчас они оба в единственном месте на свете, где для Фая был бы смысл в него облачаться. Вместо окровавленных бинтов, которые Курогане видел на его лице в последний раз, левый глаз закрывала повязка из простой чёрной ткани. 

— Сам-то как? – после долгой паузы спросил он.

— А почему спрашиваешь? – произнёс Фай спокойно... не так, словно вообще не догадывался, какое значение Курогане вкладывал в этот вопрос. Но искренне не видевший в нём смысла. 

В момент, когда принял решение, когда покидал Альзахру, и впредь – Курогане ни разу не ставил у себя в уме под сомнение правильность этого решения. Но даже допуская мысль, что кто-то ещё мог бы с ним не согласиться – он не допускал возможности того, что кому-то может быть неясно вовсе почему Курогане это сделал. 

«Посмотри на себя. Посмотри на свою жизнь. Ничего хорошего в неё я таким, какой я есть, больше не принесу».

Прежде, чем Курогане мог решить, произносить ли ему что-то такое вслух, Фай уже отмахнулся со слабой кривоватой улыбкой:

— Потом об этом поговорим. Отдыхай. Восстанавливайся.

И прежде, чем Курогане мог возразить, что коли он в сознании – уже, значит, достаёт сил жить, Фай громко, не слишком враждебно, но как-то почти раздосадованно окликнул:

— Сората-сан!

Дверь немного приоткрылась, и через неё показалась голова мужчины.

— Могу чем-то помочь?

— Для начала – могли бы не мешать.

— Так поэтому и стою тихонько!

— Сората-сан, – повторил Фай тише, но с уже явно сквозившим в тоне раздражением.

— Ладно-ладно, понял. Не дурак. 

Дверь задвинулась, и они оба какое-то время прислушивались к удаляющимся по коридору шагам.

— Смотрю, свои глупые улыбочки и прочие ужимки ты совсем растерял, – негромко хмыкнул Курогане. Возможно, неуместно было на эту тему над ним подтрунивать: по причинам, ровно по которым минуту назад их воссоединение отдавало на языке горечью. Но больно эта неожиданная перемена, как только прекратила нести в себе угрозу для него лично – стала его забавлять. 

— С тобой много чего растеряешь, – едко, но ровно протянул Фай. 

Курогане рассеянно скользнул взором по поверхности затворенной двери, где недавно, вне всякого сомнения, видел знакомую физиономию. 

— И этот придурок тоже здесь... – пробубнил ниндзя.

Голова у него, может, и не болела – почти, – но шла кругом от всего, что за столь короткий промежуток времени успело презентовать себя ему без единого разъяснения. 

— Конечно, здесь. Это же его дом. 

Теперь-то Курогане смутно припоминал. Араши была родом из Сувы, как он, только её совсем девочкой, по воле той части семьи, что состояла из потомственных жриц, отправили на попечение к бабке в Исэ (отсюда Сората и прожужжал им некогда все уши «девой из Исэ»). Из детства они друг друга не знали, а Араши больше не знала ту Суву, которую знал Курогане. Но после свадьбы на скопленные за годы службы в императорской армии Сората прикупил здесь домик. Вроде бы, оба они здесь нечасто бывали по долгу своей совсем разной службы. Но парень всё отшучивался, мол, не навсегда это, должен же трон и честь знать, когда положено уже отпустить двух простых людей в их простую жизнь. «Прикинусь, если что, что принял постриг в монахи. А сам возьму её – и в глушь. Строгать свежую редьку да детишек». «Всерьёз думаешь, что дезертира и мико в приближении у Цукуёми-сама всего-то в Суве след потеряют?» – усмехался над ним Фума. «Ну, попробовать стоит, а ради этой женщины мне, если что, и умереть не жалко», – отвечал Сората невозмутимо. 

— Долго я был в отключке?

— Позавчера сюда принесли. 

Произнесённых буднично, но на грани упрёка, от которого бы даже мертвец испытал бы стыд за неудобство, причинённое другим тем, что помер, Курогане хватило бы, чтобы побиться об заклад: как бы спокоен маг ни был сейчас, а всё ещё злится. 

Хотя не так себе это Курогане представлял, когда решил, что из Альзахры ему лучше уехать одному. 

Увечная рука с каждой минутой с момента пробуждения доставляла ему всё больше неудобства. Больше даже тем, что Курогане не понимал, с чего бы ей болтаться в таком положении. Чтобы ломал её – он не помнил. Но когда попытался избавиться от попусту сковывающей движения перевязи, сделал неприятное открытие, что вся рука от предплечья до кисти едва его слушается. Даже сжать её в кулак у него толком не вышло, а пальцы, касаясь ладони и друг друга, почти не осязали этого. 

— Яд, – ответил Фай на его ещё не заданный вопрос. — Лекарь сказал, что чувствительность вернётся со временем. Должна.

— Как именно сказал? – угрюмо буркнул Курогане, чью подозрительность пробудило это оброненное в последний момент «должна».

— «Раз уж каким-то образом жив остался – на этом детине, значит, оно ещё и заживёт», – невозмутимо повторил Фай. 

Ещё одна упрямая попытка сжать руку не принесла значимого результата. Курогане вздохнул, обтирая лицо рукой, с которой всё было в порядке. Несмотря на то, в каком состоянии сюда, должно быть, попал, а после провалялся в постели двое суток – он чувствовал себя обманчиво... свежо. На нём было чистое ночное кимоно. 

Его одинокое путешествие не было попыткой убежать от прошлого. Он «убрал» себя из той его части, в которой ему, по его тогдашнему разумению, быть больше не полагалось – а встречу с другой, как мог, оттянул. Как оттягивал на протяжении года, так что по сути это было не большей и не меньшей трусостью, чем он проявлял раньше. 

Этот поступок, и все предшествующие, привели его ровно туда, где любому взрослому человеку в конце концов приходится за них отвечать, где каждое слово будет проговорено – и каждое услышано. В нынешних обстоятельствах Курогане больше не видел смысла делать вид, словно не он пока ещё – тот Курогане, которому придётся нести этот ответ. 

— Мне нужно встретиться с принцессой... – пробормотал Курогане и попытался подняться снова. Даже здоровые конечности гораздо хуже, чем обычно, поспевали за ходом несколько сбивчивой его мысли. 

— Она тоже сказала, чтоб на глаза ей не попадался, пока не поправишься, – тихо усмехнулся Фай и вновь одной силой голоса уронил это пока ещё предательски тяжёлое, неповоротливое тело обратно. 

Курогане уставился на него.

— Она тоже здесь?

Мгновением раньше он в собственной спутанности сознания был по зову долга готов игнорировать расстояние – но в услышанное собственными ушами не сразу сумел поверить. Как бывает, что в бредовом сне одна сцена сменяется другой, не успев при этом толком смениться; как горы сталкиваются с морями, как в одном месте и времени вдруг существует то, что в реальности так сосуществовать не может – вот как это ощущалось. Чересчур уж удобно. 

Перераспределив правильно вес тела, приловчившись к нему, со второй попытки Курогане всё-таки встал. На ногах он держался уверенно. Только вот переступал ими, деревянными, гораздо медлительнее и неповоротливее обычного. Осознание этого слегка прояснило его пришедший в беспокойство от упоминания Томоё ум. Он должен был предстать перед той, кого предал, чьим авторитетом и статусом кощунственно пренебрёг, кому было теперь решать, стоило ли это преступление той же самой руки, которую он каким-то чудом сохранил, или даже самой его жизни – ему следовало вынести это во твёрдости духа и с определённым достоинством. Однако прямо сейчас он был пускай и в чистом, но всё ещё спальном кимоно не совсем ему по размеру, с вороньим гнездом на голове, только что отчитанный каким-то парнем ровно что сварливой супругой, увечный и жалкий. Ну конечно, принцесса велела ему не появляться перед ней в таком виде. Какой бы глубокой сострадательностью ни обладала, Цукуёми всё ещё была аристократкой, с определённой долей самоуважения. Испустив мысленный вздох, Курогане вернулся в постель. 

Фай напротив, удостоверившись в его временной покладистости, оставил комнату ненадолго. Через минуту-другую он вернулся с небольшим деревянным подносом. 

В маленькой миске, которая в иное время была бы ему на один-два глотка, мутнел не шибко наваристого вида мисо с большими размякшими листами нори. Рядом стояла тарелочка ещё меньше того с салатом из нарезанной мелкой стружкой моркови и солений. Ну и чай, конечно. В чашке, которую Курогане мог удержать двумя пальцами. 

Типичный больничный завтрак. Но нехорошо получится, если с непривычки желудок его подведёт и он заблюёт тут пол и постель. Аппетита у Курогане всё равно толком не было. 

— Помощь нужна? – спросил Фай, кажется, нарочито небрежно. 

— Глупостей не говори. 

Курогане оглядел широкую суповую ложку. К счастью, посещать занятия по каллиграфии ему в ближайшее время не было необходимости. Он взял прибор в левую руку и, потихоньку примериваясь к нему, начал есть. 

— Как вас вообще всех сюда занесло? – в какой-то момент пробормотал Курогане, ещё пережёвывая во рту остатки тофу. 

— Повезло. Когда мы приехали в Клоу, Томоё-химэ уже была там. Они с Сакурой знакомы, ты знал?

— А по мне было похоже, что знал? 

Курогане буркнул. Стоило напомнить, как промелькнуло, кажется, что-то воспоминаниях о том, что была у Цукуёми подруга по переписке, какая-то знатная особа из дальних краёв, с которой они по чистой случайности познакомились детьми, когда Курогане ещё не было подле принцессы. А больше он ничего не знал. Чем-то личным та с ним, конечно, делилась, но многим – нет. А он знал своё место, чтобы лишний раз не лезть. 

— Это не объясняет того, почему потом вы поехали в Суву, – покачал Курогане головой. 

— Принцесса сказала, что есть только одно место, куда ты можешь отправиться, если больше идти будет некуда. 

У Курогане от этих слов осело в животе поверх пищи что-то неприятное. От того, как его, выходит, увидели со стороны: какой-то старой, больной, загнанной в угол псиной, которая выбрала себе знакомый угол, чтобы отползти в него и спокойно испустить там последний дух. И ведь действительно по дороге дух чуть не испустил, хотя в планы его это и не входило. 

Комната сжалась до куда меньших размеров с тех пор, как он принял мало-мальски вертикальное положение. В её противоположном конце стоял чайный столик: скорее всего, подвинутый, чтобы дать больше пространства его футону; обычно они так не стояли. На столике были в лёгком беспорядке разложены какие-то лекарственные препараты. В углу по одну сторону от него Курогане заметил почти сливавшийся со стенами большой бумажный фонарь. По другую же располагался небольшой, отгороженный от общего пространства комнаты бамбуковой балкой и полустенками небольшой закуток с приземистой тумбой-витриной. Такие уголки обычно декорировали чем-нибудь, от изящных сосудов с сухоцветами и статуэток, до бонсаев и миниатюрных садов камней; вешали какой-нибудь лаконичный гобелен. Здесь же стояла только антикварная ваза, но до того вышедшего из всякой моды, допотопного вида, как будто осталась от прабабки, с которой её по-хорошему и стоило похоронить. Однако ей словно просто пытались придать комнате хотя б немного жилой, уютный вид. Не Курогане, конечно, было осуждать хозяев за недостаток вкуса в обустройстве интерьеров. 

На расстоянии от его постели на татами лежало несколько примятых, сейчас не привлекавших к себе большого внимания подушек. Они были разложены в нестройный ряд, словно стремясь его длиной сравняться с ростом среднего человека. 

Вскоре после завтрака Курогане сам впервые за своё пребывание здесь ступил за пределы комнаты: справить нужду, да и просто осмотреться. Узкий коридорчик ни в какое сравнение не шёл с дворцом или имением императорской семьи. Но одним количеством комнат дом вполне мог претендовать на статус жилища кого-то достаточно состоятельного. 

— Ну что, как тебе тут?

«Состоятельный человек» поджидал его на веранде, куда Курогане вышел проветриться. Лицо Сораты было слегка вытянуто в глуповатой улыбке, той самой, за которой обычно прячется больше того, о чём непосредственно идёт разговор. Зная Сорату, впрочем: он был слишком стоеросовым, чтобы долго ходить вокруг да около. 

— Лучше, чем посреди пустыни, и лучше, чем в могиле. В остальном пока не успел сложить впечатление, – отмахнулся от вопроса Курогане. 

— Вот как. Ты всё такой же ворчливый. Особенно ворчливый, когда голодный. Надо было подавать прямо в котелке, – отшутился Сората. Курогане покосился на него, недоумевая, к чему вообще приплетать сюда еду, которую он недавно ел. 

— А кто, думаешь, тут стряпал? – уперев руки в бока, воскликнул Сората на это в ответ. — Фай-сан пока с нашей кухней не знаком. Араши, конечно, готовит уже получше, чем когда мы только познакомились, но чтоб она это делала специально для тебя, другого мужчины... сам понимаешь, не очень мне хочется такое допускать, – усмехнулся он. — Так что ты б поменьше ворчал, Курогане.

«В тарелку не плюну, но вообще-то кто знает», – читалось по глазам. Курогане издал короткий, тихий рык теперь-то уже подступающей головной боли. 

— Как оно-то всё вообще? – наконец ближе к делу полюбопытствовал товарищ. — От спутника твоего уже кое-что знаю да понял, но, конечно, не всё.

— Мне отчёт тебе предоставить?

— Да помилует Аматэрасу-о-миками. Ты всё-таки старше меня по званию.

— Да какие уж теперь звания. 

— Нет, я человек негордый. Лучше перебдеть, но лишнего не махнуть, – протянул парень всё тем же шутливым тоном, но у знавшего его не первый день Курогане не было возможности не заметить, что говорил тот с вполне серьёзной верой в свои слова. 

Курогане показалось, что как-то слишком уж бывший сослуживец в свете всех обстоятельств с ним непринуждён, словно не осознавал масштаб проблемы... С другой стороны, не то чтобы Сората когда-то был настолько «правильным», чтобы теперь его распекать и всем своим видом выражать осуждение. Оба взрослые мужчины; произошедшее с Курогане к нему лично не имело никакого отношения. И к тому же, были же они когда-то худо-бедно друзьями. 

— Я тоже был в этом, как его... Клоу, когда решили ехать сюда, – зачем-то сообщил ему Сората. И этим дал понять, что нет, всё он осознавал. — Фума в поисках участвовать не смог. Но просил тебе кое-что передать, если всё-таки найдём. 

— Что?

Сората ухмыльнулся, прежде чем повторить слова приятеля.

— «Оно хоть того стоило?»

Курогане усмехнулся тоже. 

Свежий ветерок обдувал пряди волос, спадающие ему на лоб. Откуда-то, должно быть, с соседнего двора, отгороженного высоким забором, тянуло запахом свежей стирки. 

Возвращение домой, на ту самую малую родину, ощущается обычно одновременно как сон – и как пробуждение от этого сна. Это чувство Курогане не мог испытать в полной мере: всё-таки это был не его дом, и была уже не та Сува, в которой он родился и рос. И всё же иллюзия чего-то смутно знакомого, обманчивое дежавю довлело над ним с того момента, как он открыл глаза. Курогане позволял ему. Слишком долго ему было дано лишь нечто абсолютно противоположное, чтобы теперь придираться к деталям.

За ужином они сидели за столом вчетвером (хоть Курогане и успел почти поверить, что до тех пор успеет встретить в этом большом доме ещё человек десять). Говорили мало: остальные трое как будто верили, что он ещё чересчур нездоров – а Курогане охотно этим пользовался, чтобы уйти от расспросов. Держать в левой руке палочки было, конечно, до жути неудобно, но и замечаний на тему того, как неуклюже и по-варварски он из-за этого ел, ему тоже никто не делал. Курогане старался не обманываться кажущимся спокойствием бытия. Но и серьёзных поводов для тревог прямо сейчас как будто бы не было. Он не знал и пока старался не думать, как скоро это начнёт сводить его с ума: даже Фай, не считая того нагоняя с утра, вёл себя куда терпимее и смирнее, чем обычно. Было ещё светло, некое подобие сумерек начало опускаться только спустя пару часов, вынуждая зажечь лампы почти что неохотно. 

— Ты куда?

Курогане немного напрягся, когда Фай начал при нём выгребать из шкафа спальные принадлежности, как если бы планировал уйти готовиться ко сну куда-то ещё.

— В соседнюю комнату. Спокойной ночи. 

— Это необходимо? – Курогане нахмурился.

Какой-то частью ума он отдавал себе отчёт, что нет причин поднимать такую бучу. И тем не менее, пока были вдвоём, они так долго спали вместе в одной постели, что теперь, когда Фай снова был в его досягаемости – а собирался идти спать порознь, Курогане против его воли отбрасывало куда-то в Смарагдос, где между ними всё было... достаточно сложно. 

Он убеждал себя, что был готов. Но теперь, когда Фай был снова перед глазами, ему так не хотелось, что бы всё между ними снова стало настолько же сложно. 

— Твоя рука. Нехорошо будет, если я случайно её потревожу во сне. Да и... уж извини, но лекарственными травами да припарками от тебя разит будь здоров. 

Курогане моргнул. Чёрт бы с ней с рукой, но об этом он совсем не подумал. 

— Вряд ли там есть что-то из того, на что у тебя... аллергия, – пробормотал он. 

— Да, та трава в Нихоне не растёт, – спокойно кивнул Фай. — Но дело необязательно в этом. Я серьёзно, Куро-сама. От тебя просто воняет, я не усну. 

Курогане фыркнул, неуверенный наверняка, стало ли ему немного смешно, обидно, или что-то ещё. Ладно, мысленно отмахнулся он слегка полегчавшей душой. Хочешь уединения – бог с тобой. 

Две комнаты всё равно отделяли друг от друга тонкие двери фусума – и по сути это всё ещё была одна и та же комната. 

— Ночи, – чуть запоздало ответил Курогане.

— Спокойной ночи, – зачем-то повторил Фай ещё раз.

Дверь задвинулась с лёгким шуршанием.

Курогане смотрел на неё, к своему стыду вынужденный признать, что что-то в нём словно ждало какого-то продолжения... пока не увидел торчащий в углу, заметно выделявшийся даже в полумраке, краешек светлой ткани, застрявший в проёме. Тихий смешок вырвался из Курогане через нос. 

Дверь отодвинулась на самую малость, выпуская подол кимоно, который тут же скользнул внутрь.

— Я это запомню. 

Не воспринявший угрозу нисколько всерьёз, Курогане улёгся на футон и отвернулся к стене. Засыпая, он всё ещё чувствовал лёгкую вибрацию шагов по полу.