Городская управа была единственным местом, где могли разместить прибывшего без предупреждения и на продолжительный срок человека высокого положения – хотя местные чины наверняка плохо спали по ночам всю последнюю неделю от того, насколько и это место по-хорошему не дотягивало до статуса принцессы. Двухэтажное здание с двумя пристройками, отгороженное высоким забором, вне всякого сомнения было самым большим в городе, но не превосходило размерами семейное поместье, в котором когда-то обитали лорд Сувы с женой и сыном. 

Весь путь до двери Курогане проделал в одиночку и сам. Никто не посылал за ним специально в то утро и до пункта назначения его не конвоировали – и на том спасибо. И тем не менее, всю дорогу он не мог избавиться от ощущения прикованных к нему невидимых глаз. Тех, которые расценили бы малейшее непредвиденное отклонение от курса как побег, что закончилось бы стрелой у него в груди и его головой у его же собственных ног. 

Объявив о своём прибытии сам, Курогане вошёл. 

Ненавязчивый запах благовоний с тонкой ноткой чего-то цветочного клубился в комнате, что оказалась чуть длиннее среднего жилого помещения. Недостаток в убранстве, её обезличенность по сравнению с обычной комнатой молодой аристократки также придавали ей сходство с церемониальным залом, просто в уменьшенном виде. Ну, или Курогане, явившийся сюда с вполне определённой целью, просто не в состоянии был зреть вокруг себя как-то иначе. 

Сидевшая за столиком на небольшой возвышенности в конце этой комнаты Томоё ещё короткое мгновение, не давшее Курогане роздыха, собирала за собой письменные принадлежности – прежде чем их взгляды встретились. Она действительно сейчас была больше похожа на обычную аристократку, чем жрицу: неприбранные, расчёсанные тщательно так, как расчёсывали только дворцовые служанки, волосы спадали вдоль плеч и спины на не слишком броское дзюни-хитоэ. Курогане подумал, что и его могли раздобыть где-то впопыхах, если принцессе пришлось с дороги задержаться в городе непредвиденно. Он не помнил, чтобы Цукуёми когда-то такое носила... с другой стороны, с их последней встречи минуло больше года. 

Курогане сглотнул. 

— Снаружи не было охраны, – немедленно собравшись, угрюмо заметил мужчина. 

Ему не следовало заговаривать с ней первым в текущей ситуации, но Курогане счёл это более важным, чем не ставить под ещё большее сомнение свою неприкосновенность. 

— Я их отпустила, – всё так же глядя прямо на него, ответила Томоё.

— Вам не следовало этого делать. 

— Зачем мне кто-то ещё, если ты здесь? – спокойно произнесла принцесса; что-то слишком напоминавшее улыбку осенило на миг её губы, так же мимолётно, но так же неоспоримо реально, как упавший на них и тут же соскользнувший блик солнца. 

Курогане вытянулся в лице. Он не знал, как ему на это реагировать. Стоило ли воспринимать как сарказм. 

Томоё жестом пригласила его сесть, и он прошёл дальше. Вместо того, чтобы занять место за столом, он опустился на татами всё ещё ниже уровнем. Принцесса не выказывала никаких возражений его церемонности. О чём Курогане тоже сделал себе мысленную пометку. 

— Как твоё здоровье? – справилась она. 

— В норме, – сухо ответил Курогане, опустив голову: не столько в преклонении, сколько просто избегая смотреть на Томоё дольше. С того самого момента, как та заговорила с ним, в тоне, который он, даже зная принцессу достаточно хорошо, пока не в силах был разгадать, он чувствовал себя не в своей тарелке. 

— Рука всё ещё беспокоит?

— Не беспокоит. Совсем. В этом и проблема. 

— Могу представить. Но лекарь считает, что она придёт в норму со временем. Всего пять дней ведь прошло.

Курогане рассеянно кивнул. Он и сам замечал, что чувствительность мало-помалу возвращается – просто гораздо медленнее, чем ему хотелось. Поэтому он бы предпочёл, чтоб рука просто болела: по степени боли ему куда проще было оценивать своё состоянии и прогресс в его улучшении. 

...Это всё – совсем не то, что он пришёл сюда обсуждать. 

— Мне следовало явиться раньше.

— Полагаю, ты пришёл ровно тогда, когда следовало. 

Курогане слегка поморщился, вспоминая, как последние двое суток ему попросту не давали прохода за порог дома: с упорством настолько же дурацким, насколько по-дурацки было бы генералу терпящей поражение армии прогонять вооружённый до зубов вражеский отряд из своих покоев просто потому, что они с его наложницей ещё не закончили. Он не настолько себя не любил: был отнюдь не против избежать тюрьмы, рабства и пожизненного отвержения. Просто не понимал, к чему с ним так церемонятся.

Кроме того, прямо сейчас Курогане ощущал, как принцесса позволяет ему говорить куда больше, чем у него в самом деле было, что сказать. 

— Всё это... было ровно тем, чем оно выглядело. Больше тут особенно нечего распинаться, – сухо проговорил Курогане, всё так же не поднимая головы. 

— Да, что-то Фай-сан мне успел рассказать. Он хороший человек. Тебе повезло. 

Курогане не сумел сдержаться, чтобы не хмыкнуть. Да, вернись он сейчас на год назад – всё сделал бы ровно так же, ровно с этим же придурком. Но одним импульсивным поступком навсегда разделить свою жизнь на вполне устраивавшее «до» и чёрт разбери какое «после». Спутаться с манипулятивным, лживым, слабовольным ходячим способом нажить себе проблем на счету сразу у нескольких государств. В пору ли такое называть «везением»?

— В таком случае, мне тем более нечего добавить, – буркнул Курогане. 

— Ты неправильно меня понял. Сейчас совершенно не важно, что мне рассказал Фай-сан. Я всё ещё хочу услышать, чем это всё было для тебя, – с безжалостным терпением спокойно изрекла Цукуёми. 

В груди Курогане проклокотало нечто среднее между стоном и раздражённым рыком. Этого он всегда на дух не переносил в принцессе и боялся гораздо сильнее, чем любого реального наказания. Смерть его не пугала, кости заживали, любая пытка подчинялась течению времени, а что угодно материальное можно было как отнять, так и получить обратно, в прежней его форме или совершенно новой – но этот наставнический тон, которым его будто обращали в пятилетнего мальчишку, заставляя повторять урок отцеженными формулировками из учебника, ему кишки выворачивал наружу. 

— Я поставил под угрозу дипломатическую репутацию страны. Совершил, по местным меркам, преступление, сорвался в бега с человеком, которого едва знал, потому что счёл это лично для себя правильным. Чем предал свой долг и вас, – протянул Курогане с кислой миной, словно противно отдавало на языке каждое слово, которое его вынуждали произносить вслух. 

— Поступить так, как желает сердце, вопреки чужим ожиданиям – совсем не обязательно будет предательством, – ответила на это Томоё, теперь уже точно со странно мягкой улыбкой на устах. 

Курогане не верилось в то, что он видел и слышал. Даже милосердие Цукуёми должно было знать разумные пределы. 

— Ответь мне только на один вопрос. Если бы сейчас, при прочих равных – никакого преследования, никакого наказания – тебе пришлось выбирать между ним и службой мне... что бы ты выбрал? 

Сперва Курогане молчал. Он верил, что одного чётко направленного умственного усилия ему хватит, чтобы не сразу, но дать принцессе ответ, на котором он готов стоять со всей присущей ему твёрдостью. Привычной твёрдостью. 

Прошло несколько мучительно долгих мгновений прежде, чем Курогане тихо простонал. 

— Не заставляйте меня отвечать на это. 

— Ты уже ответил.

Томоё улыбнулась. 

— Просто хочу, чтобы ты знал: не держу на тебя ни зла, ни обиды за то, что ты сделал. И не испытаю, даже если возвратившись в прошлое, ты поступишь ровно так же. 

— Только не говори, что с самого начала была бы не против, – почти опешив, выдохнул Курогане. 

— Ну разумеется, я бы не дала укрывать в императорском шатре и увезти с собой домой подневольного в юрисдикции другой страны, если бы ты пришёл просить на то благословения. Ровно как и самовольно оставить свой пост, уехав с ним куда глаза глядят, – усмехнулась принцесса, прикрыв рот рукавом. — Но ты мог бы и хоть раз написать за всё это время. 

Курогане запустил пальцы в собственные волосы, не зная, как ещё избавиться от целого роя красных муравьев, забегавших по его спине от затылка до шеи. 

— Да ты сейчас надо мной смеёшься.

— Поверь, мне совсем не было смешно ни тогда, ни теперь, – мягко возразила Томоё. 

Он тяжело вдохнул.

— Аматерасу-сама же не будет смотреть на это сквозь пальцы, – утверждение, которое из уст его предательски прозвучало почти как вопрос. 

— Ты чересчур много о себе мнишь. Сестра отмахнулась и оставила мне разбираться с тобой самостоятельно.

Видя, как изо всех сил Курогане в поисках сил речевых пытается не походить на выброшенную на сушу, бездумно глотающую воздух рыбу, Цукуёми тихо усмехнулась, качая головой:

— Много лет назад, когда ты только прибыл во дворец Ширасаги, я сказала тебе, чтобы ты чувствовал себя, как дома, потому что буквально это и имела в виду. Не только я – мы все пытались сделать его твоим домом, Курогане, но ты этого так и не понял. 

Курогане много чего мог тому возразить. Что в нём не было ничего, что заслуживало столь особого отношения к нему самой императорской семьи. Что Аматерасу-о его уж точно названым младшим братцем всё это время не считала. Что он просто выполнял свой долг, отрабатывал плошку риса и крышу над головой, и это самое ощущение смысла собственного существования, которое ему давали во дворце: его единственной привилегией было то, что «отрабатывать» он мог тем, что умел лучше всего, и к чему лежала душа. Курогане любил сражаться. Курогане хотел, чтобы у него было, что защищать. Собственную семью он потерял раньше, чем у него появился шанс хотя бы попытаться. 

— У вас всё равно есть одна проблема, – серьёзно заметил он. — На юге я прикончил... кажется, не последнего там человека. И если это будет воспринято так, будто я действовал от лица трона...

— Да, я слышала, что был какой-то переполох, – протянула Цукуёми почти небрежно. — Но не так чтобы теперь стояла на ушах вся столица. 

Курогане снова слегка обескуражила эта странная беспечность. Принцесса лучше многих должна была иметь представление, что картина ситуации, подаваемая общественности, далеко не всегда отражает истинное положение вещей на внутренней политической кухне. Да и незачем в целом было предавать громкой огласке поиски иноземного преступника, прирезавшего местного вельможу на закрытом судебном заседании. Но это вовсе не значило, что его не преследуют тайно силами некоторого круга заинтересованных лиц, а даже если не преследуют – вовсе не значило, что не припомнят при удобном случае, если его рожу узнают где-нибудь в неудобном месте с неудобный момент. 

Курогане высказал эти опасения вслух. 

— Ну ты же не думаешь, что я не выслушала мнения осведомителей более надёжных, чем просто народная молва? – улыбнулась ему Томоё едва ли не снисходительно. — Не похоже, чтобы в розыске в Арде находился сейчас Курогане, двухметровый шиноби и личный телохранитель нихонской принцессы. И можешь мне поверить, никому смутно на него похожему в обозримом будущем не будет никакой нужды появляться там снова. 

Курогане не хотелось верить, что всё, что он проделал с того момента, как покинул Альзахру, было в некоторой своей части зря – потому что никто вовсе не горел желанием его призвать к ответу за содеянное. Да и поверишь тут! Разворотив в местном увеселительном заведении окно и трахнув дорогого раба, едва не сгнил в темнице, а как убил кого-то – так не то чтобы и сильно надо с ним из-за этого возиться. Ну и местные нравы.

Но насколько он всё ж знал сестёр у нихонского трона – ни одна, ни другая не стали бы покрывать его, поставив ради этого хоть сколько-нибудь на кон благополучие страны. Значит, в самом деле были основания полагать, что наибольшим возможным ущербом от его поведения дворец может пренебречь. 

А даже если бы Аматерасу-о из чистого принципа хотела пустить пыли – или песка – в глаза южанам, Курогане ли было её за это попрекать? Решимость, подкреплённую силой в мере достаточной, чтобы перевешивать глупость, он всегда уважал. 

Главное, чтоб спутника его уже наконец оставили в покое. А сам он как-нибудь разберётся. Даже если сейчас его гладили по шёрстке только для того, чтобы усыпить бдительность – а все последствия своим истинным весом грохнутся Курогане на голову позже. 

— Есть лишь одна вещь, о которой тебе стоит переживать. Не о чужих, а о «своих». Во дворце секретов нет, а мужчины – ничуть не меньшие сплетники, чем женщины, если задана правильная тема. 

Томоё разливала по чашкам заварившийся к тому времени чай. Конечно, обычно этим полагалось заниматься служанкам, но принцесса, сколько Курогане её помнил, часто пренебрегала церемониалом в мелочах, когда, как она выражалась, «проще было сделать самой, чем поднимать весь двор». Он давно не обращал на это внимание. 

— Я служу вам и вашей сестре, непосредственно. Мне нет нужды больше ни перед кем поправлять ворот, – прокомментировал Курогане, отпивая из чашки. 

— В чём-то так оно и есть. Но ты всё равно занимаешь достаточно высокое место в военной иерархии. И неважно, что оно существует несколько обособленно от остальной армии. Поэтому это проблема. 

— Нет, не неважно, в этом вся суть, – фыркнул Курогане. — Моя нынешняя роль, раз уж разжаловать вы меня не намереваетесь, не имеет никакого отношения ни к регулярной армии, ни к дворцовой страже. Кто бы там что ни чесал языками в рядах что тех, что других, меня это никак не волнует – и не должно. Мою работу мне это делать не мешает. 

— Что если я скажу, что меня такое положение дел не устраивает?

Курогане молча посмотрел на принцессу. Он не понимал, к чему та клонит. 

— Если ты так не считаешь, что ж... Тогда допустим, что это сугубо моя прихоть. Я хочу, чтобы ты сам вернул себе авторитет у коллег, – Курогане на миг показалось, будто Цукуёми, произнеся это, почти ухмыльнулась. — Доказал, что тебе можно доверять. Хоть официально я тебя и не понижаю – но только лишь для того, чтобы не усложнять всё ещё больше. Считай это своим наказанием. 

— ...Вы хотите, чтобы я полы во дворце мыл, или что? – переспросил Курогане в ещё большем недоумении, чем ещё совсем недавно пребывал. 

— Нет, это было бы пустой растратой твоих талантов. 

Если бы теперь он снова спросил, смеётся ли та над ним – принцесса бы, скорее всего, загадочно промолчала.

— Но это всё дело неспешное, – добавила она. — Можем обсудить в другой раз.

— А можем обсудить в этот?

— Нет. 

Заторопившаяся на странный шум в покои Цукуёми служанка растерянно замерла в дверях, хлопая глазами, при виде двух людей: сдержанно, но в сердцах бранящегося с чего-то двухметрового воина и едва сдерживавшей смех госпожи. 

В чём состояло наказание для него, поставившего под угрозу дипломатическую репутацию страны и предавшего свой долг и родину, вызнать у Курогане в тот день так и не удалось. 

Засыпанный мелкой щебёнкой двор неторопливо мёл старичок в неброской, но опрятной рабочей одежде. Шух, шух, шух... Этот звук, помимо шума лёгкого ветра, единственный нарушал царившую в окрестностях тишину; он постепенно заглушал мысли мужчины, которые ещё пребывали в напряжённом оживлении, когда тот вышел из управы. 

Ещё не вполне разобравшийся, что чувствует по поводу всего этого, он рассеянно всматривался в фигуру в светлом фурисоде, стоявшую у ворот. 

Никакой договорённости, ровно как и нужды неозвученной встречать его, не было, но Курогане это во всяком случае никак не мешало. Поравнявшись с юношей, кивнул – и они продолжили путь уже вместе.

Те пять дней, что провёл в Суве, время от времени Курогане ловил себя на мысли, что хотел бы повернуть время вспять, хотя бы ненадолго. Туда, где тот самый юноша в слегка замаранной маслом рубашке расставлял обратно по полкам банки со специями; ставил перед ним на стол бутылку дешёвого саке, глядя лукавыми глазами – обоими, – и несущий воодушевлённо какую-нибудь чушь; где не-такой-уж-и-южанин танцевал перед ним в приглушённом свете свечей. В окружении знакомых, буквально родных пейзажей Курогане слишком легко было поверить, что всё это ему приснилось. 

В этом сне: где всё было чрезвычайно случайным, сиюминутным и простым – что Курогане чувствовал себя свободным, свободным в том числе от страха, что когда-нибудь это должно закончиться. 

Лёгкое напряжение между ними, ощущавшееся первые пару дней, вскоре сошло на нет. Хотя Курогане казалось, что слишком сильно выдаёт себя общее смятение, владевшее им в последнее время, стыдился этого, ещё и эта чёртова рука... но маг не пользовался этим, чтобы выиграть над ним преимущество, даже обычного подтрунивания ради (и это, если честно, Курогане тревожило ещё сильнее). 

— Значит, мы не идём домой? – заметив его отклонение от курса, спокойно поинтересовался Фай.

— Мозги уже набекрень едут в этом «домой», совершенно не тороплюсь обратно, – спокойно вздохнул Курогане, и в тени улыбки на лице спутника нашёл подтверждение тому, что был в своём мнении не одинок. 

Сува, в которой он вернулся, всё ещё вызывала у Курогане смешанные чувства. Виды в целом: когда он поднимал голову, чтобы охватить взором всё вплоть до горизонта – были ему знакомы, да и то как будто бы смотрел он на них теперь под слегка другим ракурсом. В отстроенных домах угадывался почерк местных архитектурных традиций, но новые улицы были больно «прилизанными», каких Курогане не доводилось видеть даже в столице. Как по свежеуложенному полу первое время – до первой пары царапин, первой пролитой тарелки с наваристым супом, первой уроненной на него в изрядном подпитии собственной тушей – ходишь с благоговейной осторожностью. Местными жителями были по большей части простые люди: не знать с аристократией, чинно ходящая в темпе, в каком не замарать подол кимоно – нет, в деревушке слишком явно чувствовалась жизнь, чтобы сравнивать его с искусственным садом или экспозицией для туристов. Но эта жизнь была ещё слишком юна. Моложе даже самого Курогане. 

Повинуясь голосу смутной, в большей степени мышечной памяти, ноги сами собой вскоре привели его в старый город. Вполне возможно на самом пограничье района, где ещё была проложена в разумной близости необходимая инфраструктура, были ещё жилыми один или пара лучше всего сохранившихся домов – обитаемых кем-то в весьма скудных средствах, или какой-нибудь старушкой, не способной расстаться с ностальгией по местам из своей юности... которые ей в некотором ослаблении ума готова была заменить Сува. 

Курогане понял, что просто искал оправдания. Он и этих улиц, оказывается, уже почти не помнил. Вернее, он и сам бы не смог утверждать, что именно на них прошла какая-то часть его детства – а не в какой-либо из тех деревень в паре дней ходу отсюда. Эти улицы были теснее, кучнее. Ребёнком он этого не ощущал, но сейчас хорошо представлял себе, что, выходя здесь с утра на террасу – выходил бы едва ли не прямо на голову соседу. 

Маленькие дворы, в которых раньше выращивали редьку и ипомею, заросли дикой травой. Сухие листья то и дело гуляли под ногами, перегоняемые ветром, который был тут как будто слегка сильнее. 

Старые районы не были где-то на отшибе: за ними всё ещё лежали рисовые поля, возделываемые местными нынче, как и прежде. Скорее всего, кто-то той же дорогой, что они сейчас, ежедневно ходил на работу. Старый город пытался казаться заброшенным, но у него это не очень хорошо получалось. Оставленные дома находились в основном в плачевном состоянии, но никаких накренившихся прогнивших балок, никаких опасно свисающих над головами прохожих фрагментов кровли Курогане не наблюдал. Запустение этого место именно что трепетно оберегали, как в затянувшемся на долгие годы приготовлении покойника к погребению. 

Высокий забор, поверх которого выглядывал лишь венчавший нижний ярус покатой крыши второй этаж дома, был по большей части на месте, не считая того, что отсутствовали ворота. Внутренний двор сжался до размеров небольшого закутка, где стоял – преграждая собой единственный путь внутрь усадьбы как будто почти ненамеренно – разбитый, по всей видимо, стихийно, по упрощённой традиции, хайдэн*. Заместо ящика для пожертвований здесь были лишь решётка для подвешивания молитвенных дощечек и небольшая стойка-алтарь, на которой возжигались благовония. Сами палочки кучным ворохом просто лежали в открытой нише под алтарём. Похоже, их можно было брать свободно. 

Приходили ли сюда действительно специально для того, чтобы почтить память людей, чьи имена канули в лету вместе со старой Сувой... или жители Сувы новой приходили с именами на устах только лишь своих родных и близких. Курогане не было нужды в этом разбираться. Здесь и сейчас для него не было ничего более естественного. 

Он зажёг палочку благовоний ещё не до конца обугленной лучиной, также кем-то заботливо оставленной, и осторожно воткнул в одну из свободных подставок. Заодно выдернул пару догоревших черенков по соседству. 

Глядя на вьющуюся к верху, изгибаясь, струйку ароматного дыма, он тихо вздохнул, стараясь вместе с этим выдохом выпустить из себя излишек неуместных мыслей. Он никогда... по-настоящему не молился. Даже когда мать, мико, пыталась привить ему... базовое, так сказать, духовное воспитание, он, к своему стыду, лишь притворялся, чтобы не раздражать её, смиренно сидя на месте – но в голове было пусто.

Было в ней, если честно, пустовато и сейчас. Он не знал, с какими словами должен обращаться к душам покойных родителей, если те в самом деле были способны его услышать; чего бы те желали от него услышать... он уже и их лица не помнил так хорошо, как хотелось бы, не из-за того, сколько времени прошло, но как будто тот день грубым взмахом непоправимо смазал какую-то часть даже более ранней его памяти. А может, утрата работает именно так. Что забываешь даже то, что, казалось бы, забыть невозможно. Курогане надеялся, что это не означало, что он любил их меньше, чем должен был. И несмело надеялся, что они бы простили.

Он наблюдал, как следом за ним сопровождающий его юноша повторял ритуал. Сперва Курогане допустил мысль, что тот делал это просто из уважения к местным традициям, не придавая этому в душе какого-то собственного смысла... Но задумчиво-меланхоличное выражение на лице Фая, с которым он тоже сначала взглянул на дым, а затем закрыл глаза, за своими слегка подрагивающими веками словно что-то мысленно проговаривая в отчётливо небезмолвной тишине – говорило об обратном. 

Когда Фай закончил, Курогане не удержался от вопроса:

— Ты знаешь, каким богам молиться?

— Я думаю, что это не имеет значения, – спокойно ответил Фай. 

Они двинулись обратно в сторону отстроенного города, по дороге, тянувшейся мимо махоньких, далеко отставленных друг от друга домишек с соломенными крышами через большой, негусто засаженный парк. По лужайкам сновало несколько деревенских детей, а по дальней тропе медленно прогуливалась пожилая пара. В целом, в такой день и время, здесь было немноголюдно. 

— Принцесса говорила что-нибудь про то, что... тут произошло пятнадцать лет назад? – подступился наконец Курогане к теме, весьма неуклюже. Он не мог больше игнорировать то количество немых вопросов, что витало в воздухе с тех пор, как они оказались в Суве... хоть Фай ничего не спрашивал. Просто в какой-то момент Курогане вдруг понял, что сам знал про Фая порядочно: знал всю его подноготную чуть ли не от пелёнок, до жизни в качестве южного раба – и до сих пор; вместе с ним ступал по руинам его родной земли, и превратил в руины ту жизнь, что он когда-то обрёл за её пределами. А вот Фай не знал о его прошлом практически ничего. 

— Нет, она не вдавалась в подробности. Сказала, что будет лучше, если ты сам расскажешь. 

Курогане вздохнул, почесав затылок – движение, выдававшее его фрустрацию. 

— Да рассказывать-то нечего... – протянул он едва не себе под нос.

— Что значит – нечего?

— Я... не помню. 

Удивление, вспыхнувшее в глазах Фая, пробурило даже это странное, почти буддистское спокойствие, которое владело им в последнее время. 

Курогане признался, что ни одного чёткого воспоминания о том дне: о том, что именно и откуда пришло, чтобы за какие-то несколько часов стереть с лица земли Суву, в которой он родился – у него не было. Он помнил, какого оттенка было небо в утро перед этим и даже что он ел на завтрак. А после – ничего, только неясное эхо человеческих криков, запах гари и железа. 

Ему было лет семь. А такое не забудешь – неважно, семь тебе или двадцать. 

— А может, забудешь в первую очередь, – мягко возразил ему Фай. — Если, конечно, ничто не вмешалось в твою память извне, у всех психика работает по-разному, Куро-сама. Может, ты забыл, потому что... помнить это было бы слишком тяжело. 

Курогане дёрнул плечом. Эта тема вызывала у него смешанные чувства. Когда-то он злился на себя, да. Что не мог вспомнить ничего и оказался вынужден жить только с конечным фактом: что всё, что он когда-то имел и мог иметь по сей день, оказалось похоронено безликим и бестелесным злым роком. Но отсутствие воспоминаний сделало своё дело и с его эмоциями. Он ведь не помнил. Испытывать что-либо к ничему довольно-таки сложно. Слишком много воды утекло, и Курогане просто больше об этом не думал. 

— И ничего позже выяснить не удалось? – спросил Фай. 

— Я – единственный свидетель, – раздражённо вздохнул Курогане, подчёркивая, что всё упиралось в одно. — Было какое-то расследование, насколько я знаю. Цукуёми никогда не говорила, к чему оно в итоге пришло – так что, видимо, нечего там было расследовать. Чертовщина какая-то. Но что есть, то есть. 

Фай задумался... хоть и по лицу его было видно, что пищи для размышлений Курогане дал ему мало, так что по сути не о чем было и ломать голову. А может, даже ничего настолько загадочного во всём этом не крылось. Маг мог быть прав, что проблема только в странной, трусливой реакции разума Курогане на пережитое. В те годы ещё бушевали многочисленные войны; город смела на своём пути вражеская армия – и никакой чертовщины тут нет. Сува была всего лишь провинцией, и не придавать, возможно, неудобную в силу каких-либо политических хитросплетений правду огласке не стоило двору абсолютно ничего, учитывая, что единственный уцелевший был ребёнком, не способным теперь даже ткнуть пальцем в преступника; не разумевшим, а был ли вообще преступник. И если сознательно принимала участие в этом обмане сама Цукуёми – Курогане не мог её винить. На её месте и он бы себе не рассказал такую правду. 

Курогане был готов услышать какую-нибудь чушь, вроде «Неужели тебе самому никогда не хотелось разузнать?». Но ничего такого Фай не спросил. Вряд ли ему было всё равно, просто... Курогане всё ждал, в какой точке его ожидания перестанет обманывать то, насколько парень был на самом деле умён. 

— Однако... Если Сува не осталась заброшена, почему ты не перебрался обратно сюда, когда всё наладилось? Ты ведь... сюзерен её, получается. 

— Я отказался наследовать титул. Это уже совсем другой город – пусть живёт, как знает. А я живу, как знаю я. Своё место я уже нашёл, и слишком поздно что-то менять, – ответил Курогане твёрдо, словно допускал, какой бы та глупой ни была, мысль, что Фай в самом деле может начать пытаться его переубедить. 

— Однако... – добавил он спокойнее. — От долга совсем я не отказываюсь. У нас давний уговор с принцессой. Что если однажды сюда придёт беда – дворец отпустит меня без вопросов. 

— Ну, я здесь. Так что по поводу твоего мирового турне к тебе больше не должно быть никаких вопросов. 

Курогане тихо усмехнулся – какой-то новый вид сарказма, появившийся в обиходе Фая с момента их воссоединения, его, в отличие от привычных дурацких ужимок, почему-то совершенно не раздражал. Хотя всё равно немного хотелось вздёрнуть за космы. 

Он остановился, заметив, что что-то привлекло к себе взор его спутника. Проследив за его направлением, Курогане не был готов к тому, что узрел. 

Метрах чуть более, чем в десяти от них, посреди обычного летнего парка, стояло немолодое, судя по толщине его массивного, немного сутулого тела, дерево сакуры – и оно вовсю цвело. Нежно-розовое благоухающее облако его кроны совершенно не вписывалась в ландшафт из уже давно налившейся изумрудной зеленью, зрелой растительности вокруг. 

— Глядите-ка, а и впрямь зацвело, – бодро прокомментировала поравнявшаяся с ними на пару с супругом приземистая старушка. Впечатлённой она при этом совсем не звучала – словно и такое на её веку бывало. 

— Так скоро... середина лета же уже, – Курогане, столько лет за плечами пока не имевший, пробормотал в изумлении. Он видел в странном городе на другом конце света яблоню, цветущую посреди уже поблекшей, продрогшей осени. Но рождённым и выросшим в Нихоне – впервые в жизни увидеть сакуру, цветущую не по весне, над ним возымело куда более глубокий эффект. 

Женщина продолжила:

— Это дерево тут давненько растёт. Говорят, росло ещё до того, как новый город отстроили. Только перестало цвести с тех пор. Думали, может, засыхать начало – да не срубали из жалости, наверное. А давеча на днях, говорят, взяло и зацвело. 

Покачав головой, всё ещё не вполне веривший, что это не какой-то розыгрыш, Курогане смотрел, как спутник вышел вперёд и медленно, но с намерением брёл, пока не остановился рядом с деревом. С бледной, почти незаметной глазу улыбкой на губах, и с выражением на лице, с каким мог думать обо всём и ни о чём – он мягко провёл рукой вдоль шершавого ствола. 

— Бабуль, а бабуль! – вырос рядом на дороге один из игравших неподалёку мальчишек. — А почему у этого человека такие светлые волосы, он не из наших? А если не из наших, то почему так одет?

Курогане подошёл. Как будто и не уплывал никуда мыслями далеко, Фай повернул голову, посмотрев на него в ответ и улыбнувшись чуть шире. Курогане протянул руку и снял кончиками пальцев с его волос несколько угнездившихся в них розовых лепестков – хотя понимал, что пока они стоят под активно сыплющимся на землю цветочным ковром, проку от этого мало. Лёгкий ветерок трепал хрупкие бутоны и длинные рукава кимоно. 

— Странно это, – пробурчал он. 

— Я думаю, оно просто и так слишком долго ждало, чтобы терпеть теперь следующей весны, – усмехнувшись одними глазами, протянул Фай. 

— Чего ждало?

Простиравшийся вдали за парком горный массив виднелся в ясном небе до самых устланных снегом верхушек. 

— Пока кто-то вернётся домой. 

Не найдясь с ответом, Курогане оглянулся в сторону гор.