Последние метры до Сувы проделавшего отнюдь не на своих двоих Курогане изначально не посвящали в общий план, как и не сочли нужным посвятить впоследствии – поэтому он понятия не имел, насколько был «санкционирован» отпуск так и вившегося всё это время поблизости Сораты, или же тот просто воспользовался удобной возможностью, чтобы начать претворять в жизнь свой план по производству редьки и отпрысков в местном климате. Так или иначе, всё своё пребывание в Суве они так и жили под одной крышей с супружеской парой. На прямые вопросы Курогане товарищ лишь что-то вполсилы шутил да быстро соскакивал с темы. «Голову себе этим не забивай, оставайтесь тут столько, сколько потребуется», – обычно как-то так отмахивался Сората. Курогане подозревал, что на самом деле он всего лишь опасался, что в его отсутствие гости разворотят дом. А ещё прекрасно помнил, с чего началась вся эта история: с того, как Курогане, за двадцать лет в руке не державшему женской титьки, помимо той, что его вскормила, крышу снесло от вида полуголого парня. И теперь бывший сослуживец просто не мог не воспользоваться возможностью покопаться в его нижнем белье, которое как раз было сейчас очень удобно разложено в шкафчиках, находящихся в его юрисдикции. 

Вторая версия звучала даже убедительнее. За сохранность жилища у хозяина не было причин волноваться: либидо Курогане, в свете всех обстоятельств, включающих периодический приём лекарств, лежало ниже уровня татами; на его голову больше не охотилась ни одна из сторон; а лишний раз орудовать на кухне Курогане избегал сам. Нехватку своих кулинарных навыков и в целом таланта за пределами того, чтобы сбадяжить что-нибудь от отравления или похмелья, он признавал без лишних напоминаний и не лез. Кто же готовил еду, которую он здесь употреблял в себя: Сората, покуда в неё не плевал, Араши, хоть соседский кот – Курогане не было никакого дела.

— Вы чё тут делаете?

На Фая с закатанными и подвязанными за спиной рукавами кимоно, раз за разом кивающего в ответ Сорате, который бодро раздавал указания в старом заляпанном фартуке, Курогане покосился почти с недоверием. 

— Обеспечиваем прямо сейчас ваши требующие заполнения животы здоровым, сытным, вкусным питанием? На моей кухне? Ты уверен, что стоит предъявлять к этому какие-то претензии, Курогане? – с лёгкой ноткой сарказма заметил Сората.

— Да Куро-сама что ни говорит – почти всё звучит, как претензия. Даже если настроение у него хорошее, – усмехнулся Фай. Когда Курогане только ступил на кухню и привлёк их внимание своим невольно вырвавшимся при виде странной парочки ворчанием, тот посмотрел на него как будто в лёгком смущении – но уже повернулся обратно к доске для резки овощей лицом, растянутым в лукавой улыбке. 

— О, это уж точно! – воскликнул Сората. — Если так подумать, мы раньше редко вместе куда-то ходили, кроме как на попойки, потому что иначе от его физиономии молоко киснет. Выпивка его сильно добрее не делала, конечно, но хотя бы у нас настроение реже портилось. 

— Тебя-то кто-то сейчас спрашивал? – раздражённо воскликнул на него Курогане. 

— Так ведь всё равно правда же. Или что, боишься, что твой милый друг со мной начнёт соглашаться, да так засоглашается, что подумает: «А на что мне этот чёрт паршивый сдался?». 

Курогане уже следовало привыкнуть к его подначиваниям. Не то чтобы в былые времена его слишком сильно раздражали двусмысленные намёки и комментарии горе-друзей, даже если те делались в присутствии какой-нибудь представительницы противоположного пола вроде прислуживавшей за кувшином вина молоденькой куртизанки – усугубляя неловкость ситуации. 

Из-за сексуальных предпочтений самого Фая ли (который и не потрудился их хотя бы не афишировать, взрослым мужиком разгуливавший по дому и улице в фурисоде), или чего-то ещё неучтённого и Курогане неведомого – но от того, что сейчас в комнате находилось трое мужчин, ситуация менее неловкой совсем не чувствовалась. 

— Так, ладно. Вода, вижу, вскипела, котелок пока можешь снять с огня, – как мошкара, укусившая за задницу и полетевшая по своим делам, вернулся Сората к командованию над процессом готовки. — Рыбу чистить умеешь?

— Не очень люблю рыбу, честно говоря... Но с чисткой справлюсь, наверное, – признался Фай с неловкой улыбкой. 

— Хм, нет, как-то это нехорошо, даже Араши ест побольше тебя. Так и заболеть можно. Давай-ка тогда ещё дасимаки-тамаго* сварганим. А то и так бледный, как куриное яйцо. 

Курогане хмыкнул:

— Ты бы ещё чёрную кошку обвинил в том, что она плохо моется.

— А тебя кто-то сейчас спрашивал, Курогане? – в ответ поддел его Сората. 

— Если б вы тут не копались дольше обычного, меня бы сюда и не принесло.

— Я бы сказал всем голодным мужчинам не путаться под ногами и выметаться с кухни, да только... рыбе тогда придётся почистить себя самой. 

— Мне тоже как-то не особенно хочется рыбы сегодня.

— Ой, иди-ка ты и впрямь отсюда. 

Хотел где-то в глубине души сегодня Курогане именно рыбы или нет – всякие капризы подобного рода к моменту трапезы его благополучно покидали, как сейчас при виде увесистого, хорошо проваренного куска красной рыбы на подушке из горячего риса в глубокой миске. Он чувствовал, что готов был сожрать даже сырую и нечищенную, при условии, что выловили её где-то в нихонских водоёмах. С тех пор, как его рацион начал полностью состоять из знакомых ингредиентов, привычных блюд родной кухни – он ел так хорошо, как никогда. Включая целую свою жизнь до той первой поездки на юг. 

Все привычки собиравшихся постоянно за общим столом временных домочадцев уже были невольно изучены. Сората, для такой деревещины, сидел на удивление кротко, только чуть ссутулившись, и неспешно отправлял палочками свою порцию в рот понемногу. Араши, почти что в сейдза, ела не слишком быстро и не слишком медленно, хотя заканчивала обычно быстрее супруга; не произносила за столом ни одного лишнего слова, даже когда Сората, ближе ко дну своей тарелки теряя интерес к еде, начинал что-то рассказывать. 

Поверх собственной миски, Курогане наблюдал за Фаем. Тот комментарий Сораты, по чистой случайности им тоже услышанный, открыл Курогане глаза на то, чего он раньше не замечал именно с такой стороны.

Маг зачерпывал – так медленно, как будто цедил – ложкой свой мисо из маленькой плошки, пока остывал стоявший на столе рядом его омлет с рисом. Он всегда вставал из-за этого стола последним, даже Курогане не всегда хватало терпения его дожидаться – и сам он шёл восвояси прежде, чем компаньон добирался хотя бы до середины своего положенного рациона. А до тех пор, независимо от того, что было в меню у всех остальных, он хлебал какой-нибудь суп или ел руками те же якитори**. И в течение дня перебивался какими-нибудь кусками вроде домашних онигири. 

— Ты палочками есть так и не научился?

Заданный Курогане резко, безо всяких предисловий вопрос клубился в воздухе между ними с интенсивностью обвинения в убийстве. Все трое на секунду прекратили есть. Ложка Фая застыла неподвижно на полпути ко рту.

Затем неровным изгибом губ этот рот подёрнуло очередное подобие улыбки. Из приблизительно двадцати тысяч разных улыбок, служивших Фаю для выражения самых различных эмоций, которые он не шибко рвался выражать как-то более прямо, эта, казалось, была полуизвинительной-полуобвинительной.

— Не сказать, что тут имел место... какой-то процесс «обучения», – вкрадчиво протянул он. 

— ...Чего?

— Я в руках-то их не держал. 

Выпустив из себя раздражённый вздох, Курогане поднялся со своего места. 

— А чего ты ждал, пока тебя кто-то сам начнёт воспитывать, как пятилетку? – негодовал он. Первую попавшуюся под руку пару чистых палочек он силою сунул Фаю в кулак. 

— Да ладно тебе, – неловко усмехнулся Сората. — Если не хочет, ему необязательно... В смысле, он же...

Но Курогане тотчас злобно зыркнул на товарища, заставив затолкать обратно в кишки всё, чем тот потенциально мог бы облечь мысль в итоговую форму. 

— Вот так берёшь... – всё так же напористо, но более сосредоточенно пробормотал Курогане. Он сам уже не помнил, как его ребёнком учили обращаться со столовыми приборами; в его возрасте в принципе с трудом поддаётся пониманию, что таким вещам когда-то нужно было учиться – поэтому он просто придал кисти Фая в своей положение, в каком обычно держал хаси сам. 

— А теперь попробуй подвигать. Свести концы. И обратно, – Курогане ослабил хватку. 

Одна из палочек сделала, кажется, тройное сальто над столом прежде, чем обе приземлились где-то у них под ногами с глухим звяком. Неловкое «хе-хе» Фая, которое тот просто не смог сдержать, только сделало всё ещё более неловким. 

Но Курогане был твёрдо настроен взять от ситуации всё, покуда тот не оказывал сопротивления. Пока лазал под стол за упавшими палочками, пока сообразил, что лучше бы уж тогда сходить взять новые – не заметил, как Сората с Араши куда-то ретировались, оставив их в обеденной вдвоём. Фай как будто с тех пор немного расслабился – Курогане задним числом подумал, что тому, оказывается, всё это время просто было стыдно. Иначе тот же рис, да даже ту же почти каждый день подававшуюся у них лапшу, вылавливая её из бульона, мог бы спокойно есть ложкой. 

— Вот, вот так, – слегка поддакнул Курогане, когда Фаю наконец удалось правильно подхватить яичный рулетик, пусть самую малость, но подняв его над тарелкой.

— Тяжело.

— Он же мягкий, разломи на части, если не получается удержать. 

Благо, новому тот учился быстро. 

Отправив наконец в рот кусок омлета – с неуверенно замершей у лица свободной рукой, словно всё ещё запоздало боялся обронить пищу, которая уже была у него во рту, – Фай начал жевать. Не дав Курогане достаточно времени насладиться небольшим триумфом – он скорчил гримасу. 

Проблема номер раз, по которой бывший-то-ли-южанин-то-ли-северянин-чёрт-поди-его-разбери с тех пор, как они приехали в Суву, почти ничего не ел, ныне решённая: неумение пользоваться столовым прибором. Проблема номер два: его просто почти ото всего воротило. 

— Это всего лишь омлет. Ты же сам его готовил, – всплеснул Курогане руками. 

— По рецепту, да. Но он сладкий какой-то. И как будто не яйцо совсем, – пожаловался Фай. 

— Как яйцо может быть не яйцом?

— Как те, что у тебя в трусах, Куро-сама. 

Даже гнев Курогане оказался каким-то смазанным на фоне мыслей о том, что Сората был прав: такими темпами от и без того тощего парня через месяц-другой один дух останется. С другой стороны, если капризная кошка отказывается есть положенный перед ней кусок мяса из-за того, что его отрезали от «неправильного» места коровы – это уж проблемы дурацкой кошки. 

Курогане не сдался – но объявил временное тактическое отступление, – наблюдая, как примерно треть содержимого плошки отправляется в мусорку. Были сейчас вещи поважнее этого несчастного омлета. Поважнее и той посуды, что Курогане, чтоб закончить с ней побыстрее, мыл во второй, соседней от Фая лохани. 

— Можем поговорить?

Спросил Курогане, чуть понизив голос, хотя на кухне тоже никого, кроме них, больше не было. Чуткий слух ниндзя немногим ранее уловил выделявшийся среди прочих шорох отодвинутой, затем снова хлопнувшей главной двери; так с ней обращался только Сората, а значит, даже если супруга его не ушла с ним, в целом доме они сейчас тоже всё равно что были одни. Тон Курогане невольно сделался тише не оттого, что тот боялся, что их кто-то может услышать... скорее что-то в недрах его души ещё не могло перестать – не могло заставить себя перестать – надеяться, что его вопроса не услышит сам Фай. 

Сам Курогане смотрел на него так, что тот же вопрос всё равно повторяло молчание между ними. К тому моменту иначе уже не мог. 

Они больше не спали в разных комнатах, но оба – на своей половине большого футона, как две засоленные рыбины, разложенные на рыночном прилавке. Фай со своей половины не двигался, и Курогане держался своей. 

Из исключительно прагматических соображений взять и подержать чужую руку в своей, пока та не научится правильно держать палочки; есть приготовленную им еду, да снять с волос лепесток цветущей вишни в жесте, не имевшем никакого смысла – в том-то и дело, что это были все формы близости, доступные ему до сих пор. 

Курогане не отрицал: его было за что ненавидеть. Было за что велеть ему не приближаться больше никогда. Но недосказанность, остававшаяся между ними именно в таких мелочах, начинала потихоньку сводить его с ума. 

Они не могли не поговорить. 

В небольшой смежной комнатке: той самой, в которой Фай спал в первую ночь, как Курогане пришёл в себя – они сели за чайным столиком, только ни у кого не нашлось соображения в самом деле заварить чай хотя бы для отвлечения внимания. 

— Так... почему ты тогда уехал?

Рассказчик из Курогане всегда был так себе. Ни книжным красноречием он отродясь не обладал, ни рассуждать в подробностях о чём-то настолько личном вслух не был привычен, как будто... была в этом какая-то пошлость. Но Курогане умел отвечать на чётко поставленный вопрос, и как военный умел отчитываться. Он объяснил. 

Он был убеждён к тому моменту, что лицевые мышцы мага по природе не способны чрезмерно, агрессивно артикулировать; словно слегка отмороженные, не доставая до той границы спектра, что была доступна ему самому в моменты злости и раздражения. Пролёгшую на переносице отчётливо складку Фай, слушая его, потёр так, словно та и впрямь скрутила кожу на лбу до боли. 

В конце концов тот вздохнул. 

— Это мне в наказание, да?

— Какое ещё наказание? – не понял Курогане. 

— Слышать, как ты говоришь моими словами. Вот же идиота кусок. 

Курогане моргнул. Он и сам уже давно понял, что в чём-то сглупил: много чести себя присвоил, полагая, что на его голову начнёт охоту весь Ард, сметая на своём пути государства. Да и тяжело было в душе стоять на толковости своего тогдашнего решения сейчас, когда все первоначальные планы Курогане стекли с него лихорадочным потом, он встретил всё, от чего бежал – и в окружении этого теперь преспокойно существовал изо дня в день. 

Но он раньше не видел – просто в голову не приходило смотреть – никаких параллелей. В том, как Фай всю жизнь от чего-то бежал, был только страх, выученный через иллюзорные причинно-следственные связи. Которым тот просто ел себя годами, ничего толкового не предпринимая, чтобы действительно научиться на ошибках, а не дуть на воду, обжёгшись огнём. А Курогане действительно облажался. Только, пожалуй, и впрямь избрал тогда слишком трусливый путь исправить ошибку. Не очень-то на него похоже – это да. Но когда он вполне был собой с тех пор, как повстречал этого ненормального?

— Да и ты тоже наконец говоришь на моём языке. 

Не то чтобы Фай когда-то был всем таким из себя исключительно добродушным парнем, который дурного слова тебе ни за что не скажет; Курогане он и раньше любил поддевать в своеобразной манере, да так, что в разы дерьмовее себя почувствуешь с одного колкого замечания после того, как вплоть до сего момента перед тобой долго тянули улыбочку. Но в последнее время стал определённо резче в словах, прямее. 

— А что остаётся делать, если на другом ты не понимаешь?

Курогане снова усмехнулся.

Веселье, впрочем, улеглось очень быстро: сам Фай звучал чересчур серьёзно для обычного обмена саркастичными замечаниями. Курогане с самого начала и не тешил себя надеждой, что разговор будет лёгким. Напряжение, оставшееся между ними после того, что произошло, было не из тех, что рассеивается само собой, как дурная погода – иначе это бы уже случилось. 

— Человек, которого я прикончил... – начал Курогане через силу: понимая, что подбирается к, возможно, самому неприятному и болезненному во всей этой ситуации. То, как он сам бежал в никуда по вероятно надуманным причинам, уже не имело никакого значения. Но он всё ещё не представлял, насколько эти причины были надуманными. Или надуманными не были, независимо от того, как больно треснул его Фай за то, что тот взялся сам себя за них судить. 

— ...чужим мне не был, – перебив, закончил за него Фай. — И никакого зла он мне не сделал, что бы мне на тот момент ни казалось. Чего-то он просто не знал, ровно как и я знал не всё. 

Фай наконец объяснил – «на его языке», – какие отношения их связывали. Определённо не раба и хозяина, даже не совсем воспитанника и покровителя. Хотя он описал это так, будто пытался снова излишне всё усложнить, Курогане так для себя это всё разложил: старый трус почувствовал когда-то отдалённое сходство их судеб и, пригрев под крылом потерявшегося ребёнка, нашёл в этом, быть может, больше утешения, чем сам Фай. Не любовники, не родитель с отпрыском, не старший брат с младшим – фактически они были друг другу никем. Но одиночество и личная трагедия, которую не изольёшь на случайного «одноразового» собеседника, вливая в себя выпивку в ближайшем кабаке, придали этой связи облик чего-то судьбоносного и нерушимого. Поэтому так и не смог отпустить – и никакие традиции, никакая гордость тут не при чём. 

Трус, не трус – каждый свои личные трагедии переживает по-разному и утешение для себя находит по-своему. Может быть, кто-нибудь вроде Фая имел право осуждать Ашуру, но точно не Курогане, без задней мысли оборвавший его жизнь. 

— Ты разве не винишь меня в его смерти?

— Строго говоря, ты правда его убил, – ответил Фай спокойно, даже почти холодно. — Не то чтобы этого нельзя было избежать. Так что в каком-то смысле я не могу тебя в этом не винить. Ты правда убил дорогого мне человека. 

Курогане слушал, напрягшись. Не знал, что ещё ожидал услышать: «Не забивай голову, дай-ка я лучше тебя поцелую»? Он с самого начала ждал услышать именно то, что Фай говорил ему сейчас. Но он не понимал, как, учитывая это, Фай мог простить его, несмотря на то, что Курогане даже никогда не извинялся. 

— ...Так что тем более не смей лишать меня ещё одного, последнего, который остался. 

Фай отчеканил эти слова так, что те вне всякого сомнения были адресованы им кому-то, кого он, похоже, был готов горячо ненавидеть и любить одновременно. 

Курогане испытал стыд, что только после этого – понял. 

Он когда-то перестал решительно презирать трусов, из-за одного-единственного из них. И должен же был быть на целом свете хоть кто-то, кто из-за него перестанет презирать убийцу (всего одного было бы достаточно). 

Он ведь сам прекрасно знал это чувство. 

Курогане взглянул на лицо, чуть менее, чем наполовину скрытое тёмной повязкой. В том числе и эта повязка отныне как будто не позволяла в полной мере работать той «магии», скрывавшей за красивым фасадом всё дерьмо, через которое его обладателю пришлось пройти на своём веку. 

Понимая по тому, как криво изогнулся уголок его рта, что Фай прекрасно знает, на что именно он таращится, Курогане решил, что лучший способ взять на себя ответственность за эту неловкость – тоже прямо спросить.

— Глаз-то не беспокоит?

— Не беспокоит как любое уважающее себя то, чего нет, – сухо усмехнулся Фай. — Или уже не то лицо, ради которого ты готов был предать родину?

— Не мели чепухи, – Курогане цокнул языком. — Не мне тут рожу воротить, сам инвалидом одноруким сижу.

— Ну, рука-то ещё заживёт, – мягко напомнил Фай. — Но я ни о чём не жалею. Когда очнулся и впервые увидел себя в зеркало – осознал, что наконец свободен по-настоящему. 

— Как это? 

— Помнишь же первопричину всего?

Спокойно Фай произнёс это, указательным пальцем очертив в воздухе то самое лицо, на которое Курогане и так не отрываясь глядел, вынуждая посмотреть ещё раз. 

— Ровно по этой причине я не сумел когда-то спасти брата – а сам под предлогом спасения угодил в золотую клетку. Грех, не грех, наказание, не наказание... Наказывать меня, вопреки всем тем байкам про «чистоту», никто не спешил. Жертвенная овца им нужна была не так сильно, как овца, с которой можно дальше состригать шерсть. А в таком виде я этой овцой больше быть не могу. Я им больше не нужен. 

От того, как цинично Фай рассуждал, даже Курогане холодком пробрало между рёбер. Но каким бы безумием ни было находить в чём-то таком утешение – вся успокоительность в этой логике содержалась в её железной неоспоримости. Курогане вздохнул.

— Всё моё барахло, вплоть до мусора со дна рюкзака при мне – а при тебе даже больше нет письма того, единственной вещи, что от брата осталась, – вспомнил он. — Чёрт побери, мне правда жаль. 

— ...

Одно молчание спустя – с которым Курогане был готов это связать, но не со своими собственными словами – непростая атмосфера между ними наконец преобразилась, едва заметно, но в то же время это изменение было всем. 

Прохладная рука Фая опустилась поверх его. 

— Не бери в голову, – протянул тот. — Что в нём было написано, я никогда не забуду. А остальное уже не так важно. 

Подумав, Курогане – всё же и это – спросил:

— У тебя есть какие-то планы? Касательно того, что дальше.

— Не то чтобы пока... Ты когда-нибудь задумывался о судьбе? 

Такая резкая перемена темы, тем более, что тот как будто бы спросил всерьёз, или почти всерьёз, огорошила Курогане. 

— О какой ещё судьбе... Чего это ты вдруг?

— Да так. Ну ладно, не суть. 

Далеко не всё, что происходило в голове у парня, обладало железной логикой, или логикой вообще, Курогане давно стоило махнуть рукой. Со спутника бы сдалось специально такое сморозить, чтобы всего-навсего посмотреть, как высоко у Курогане на лбу залезут брови. 

Но Курогане был Курогане – человеком, который, чем настойчивее ему законы жанра навязывали что-то просто проигнорировать, тем с большей вероятностью бы пробежал за этим десять миль. 

— Что, хотел какую-нибудь сентиментальную лабуду сморозить про то, как мы друг другу судьбой были предначертаны?

— Да в том-то и дело, что не были. Булки будешь, которые со вчерашнего вечера остались?

— Мандзю называются эти булки, чёртов варвар. 

То, что в какой-то момент тот просто стал заговаривать ему зубы, от Курогане, конечно, не укрылось. И бормотал перед этим так, как если бы что-то знал, чего не знает он... 

А может, с самого начала это всё затеял специально лишь для того, чтобы дальше сводить Курогане с ума. Да и пёс с ним. 

Далеко, в городе под сине-изумрудным куполом фальшивого неба; в доме, не слишком успешно прятавшемся в кустах гортензии, женщина с кисеру в руке едва слышно усмехнулась.