У него не было особого выбора. Все было решено задолго до. Когда на твой дом нападают чужаки, когда неплодородная земля окрашивается в грязно-красный, когда веревка на шее жжется так сильно, что хочется плакать, выбор ограничивается двумя крайностями.

Жить или умереть. Подчиниться или бежать.

У Айши были теплые руки и ласковый взгляд. Она чем-то напоминала маму, но теперь не было никакой семьи и места для подобных сравнений. Айша пахла специями и немного лепешками, а ее льняное платье вечно утопало в маслянистых пятнах.

И хотя так вкусно было есть руками плотную чечевичную кашу, вокруг обитали сплошь чужаки: чужой, трудный язык, трудные люди, которым ничего не объяснить, непонятная работа, требующая больше сообразительности, чем крепости рук.

Это не то, к чему он привык, но он являлся слугой господина Карама уже год, и это было лучше, чем стоять на раскаленных от полуденного солнца досках, истекать потом и мучиться от сухой глотки, пока совсем рядом снуют по невольничьему рынку покупатели и торгаши.

Они говорили, что ему повезло, что он ребенок. За талантливых детишек и женщин больше дают. Он не особо много тогда понял.

Мама называла его Ветерком. Почему-то эти воспоминания притупляли страдания от жары.

Айша звала его кое-как. «Эй, малец» или «птенчик» — это значило на странном языке детеныша птицы, что не очень ему нравилось.

Господин дал ему имя «Фахим», но это прозвучало лишь как набор звуков. Ничего не значащих.

«Ветерок» грел сердце и охлаждал разум гораздо сильнее.

Когда господин уезжал, Фахим проводил время на кухне рядом с Айшей. В такие дни она не кормила никого, кроме маленького, не просившего многого мальчика да пары слуг. Ученики господина Карама не приходили, когда он отсутствовал. Жены и детей у него тоже не имелось. Его поместье было скромным на вид, но в нем хранилось много ученостей — Фахим в то время не очень понимал назначения всех приспособлений и бумаг. Он не умел читать и писать, да и говорил все еще не очень хорошо.

Их общение с Айшей было односторонним — больше говорила она, чем он. Айша работала в доме господина еще с тех времен, когда тот был ребенком. Ей, кажется, было много-много лет, но выглядела она очень молодо. В родной деревне Фахима жило много стариков, но никто из них не походил на Айшу. Никто не был таким же живым, и никто и никогда так много не болтал. Кухарка рассказывала обо всем на свете — о соседях, о городе, в котором они жили, о бесчисленных маленьких кошечках на улицах и тех из них, которые иногда заглядывали на кухню. Фахим слушал, пусть и не всегда понимал смысла сказанного.

Фахиму нравилось учиться, узнавать новые слова, но тоска по дому не оставляла его еще долгие годы. Странные обряды здешних мест, здешние молитвы не значили для него ничего.

Он называл свое настоящее имя Айше; та не могла его выговорить, и Фахим отвечал, что оно означает «Прохладный ветер». На старческом лице кухарки появлялась счастливая улыбка, а в горящих молодым задором глазах — какое-то подобие гордости.

Господин никогда не спрашивал, как его звали до. Но, несмотря на это, господин был добр. По крайней мере, как говорила Айша, другие господа не такие. Фахиму не с чем было сравнивать, и он верил на слово.

У господина Карама было жесткое лицо, но мягкое сердце. Он никогда не злился, но его молчаливая строгость заставляла коленки Фахима трястись. Фахим помогал господину делать снадобья — упрямо пытался вчитаться в список трав, который отдавал очередному продавцу на базаре, и не мог понять ни слова, растирал коренья, грел воду, мыл бутыльки из мутного стекла, развешивал травы по длинным веревкам. Работа была спокойной, и в дни такого спокойствия господин Карам заговаривал с ним своим тихим голосом, поправлял, если Фахим делал что-то не так.

Господин называл себя аптекарем, но своих учеников он обучал не таинствам трав. Мальчишки, чуть старше самого Фахима, приходили к господину обучаться магии чисел и звезд — Карам ибн Хашим был невероятным человеком, знающим все на свете.

Как-то так и получилось, что со временем он остыл к целительству и отдал всего себя изучению небосвода, а Фахим остался со своими травами и бутыльками. Снадобья все еще покупали, и это было каким-никаким доходом; господин все еще делал заказы на ингредиенты и даже, в дни хорошего расположения духа, не погруженный в меланхолию и думы, обучал Фахима читать и писать.

К пятнадцати годам Фахим был слугой, достойным своего господина. Он мог поддерживать его разговоры, обычно обращенные в никуда, развеивать грусть, когда руки Карама опускались, и он, в приступе отчаяния, грозился сжечь все свои труды или даже убить себя. Фахим прятал кинжалы и ножи, уводил господина прочь из библиотеки, грел успокоительные настойки, протирал телескоп и другие приборы, назначения которых не знал.

На шестнадцатом году его жизни умерла Айша, а господина пригласил к себе во дворец молодой эмир Махмуд. Они переехали в новые покои довольно скоро, и тогда господин впервые заговорил об освобождении Фахима от рабства.

Стены мечети давили нестерпимо; Фахим не был глупым и давно знал местные обычаи, так непохожие на его родные. Всего одна фраза о Всевышнем и его пророке, повторенная трижды, — и Фахима не смогут сделать рабом боле.

Он и не чувствовал себя таковым последние годы. Господин учил его грамоте, практически подарил свою лабораторию — Фахим большего и не посмел бы желать.

Ему нравилось учиться. Эмиру Махмуду нравились звезды, а его мать страдала от болезни желудка, для лечения которой у молодого лекаря нашлись настойки. Такое положение вещей устраивало всех, кроме господина Карама, ибо душа его с каждым днем чернела все больше, а у Фахима впервые не обнаружилось лекарств, чтобы его излечить. Первые два года на службе у эмира пролетели незаметно, но в начале третьего года Карам ибн Хашим исчез, не оставив и следа. В его покоях все было на своих местах, как и днем ранее, и в итоге, после долгих безуспешных поисков ученого и признания его мертвым, помещение отошло во владение к Фахиму.

Но он так никому и не сказал, что в день исчезновения Карама из его покоев пропал и резной кинжал, который прежде Фахим прятал среди книжных полок. Кинжал этот когда-то господину подарил предыдущий эмир, но это было уже неважно.

Не было сомнений в том, что Карам не вернется, и Фахим впервые в своей жизни остался предоставлен самому себе. Вся удача, подаренная ему матерью, выразилась в его дальнейших годах. Фахим впервые учился улыбаться всем и каждому, располагать к себе людей знатных и нет — и к двадцати годам он был одним из тех молодых людей, которым рады в каждом доме.

Где-то среди бесконечных пиров, охот на птиц и приемов пациентов Фахим и познакомился с юным господином Гассаном, младшим сыном султана Аббаса. Он не помнил, как они познакомились, но при следующей встрече Гассан говорил с ним, словно со старым другом.

Вероятно, Фахим был слишком пьян, чтобы помнить это. Так или иначе, их дружба завязалась скоро — и теперь если Фахим и выходил в свет, то только по приглашению Гассана.

Дружба эта и стала причиной, по которой Фахим, не будучи таким уж и известным лекарем — скорее, известной «душой компании» — после впадения эмира Махмуда в немилость ушел служить во дворец султана. Освобожденный от тени своего прежнего господина, Фахим смог показать себя и свои умения, с каждым днем все больше развиваясь на лекарском пути. Он успешно лечил семью султана и удостоился чести наблюдать за здоровьем наложниц, вынашивающих детей.

Фахим был учеником, достойным своего покойного учителя.

Именно после этого он окончательно оказался втянут в бесконечный ворох интриг сераля. Его близкое знакомство с сыном султана и его отнюдь не благоверным окружением еще больше способствовало погружению в совершенно новый мир.

В его племени говорили, что прохладный ветер приносит удачу. Что он забирает с собой духов, задержавшихся на жаркой земле, и доносит послания с неба. Фахиму бы очень хотелось в это верить, потому что от каждого следующего дня он ждал — вот-вот, и послания с неба прекратятся, и его удачливость исчезнет, словно ее никогда и не было.

Но все шло своим чередом. Он знакомился с новыми людьми, выполнял свою работу, ездил на охоту вместе с Гассаном, и эта рутина лишь изредка прерывалась волнительными случаями, заставляющими Фахима еще долго приходить в себя.

Например, как в тот день, когда запыхавшийся секретарь недовольно произнес, что какой-то старик просится внутрь дворца, утверждая, что он учитель здешнего лекаря. Тогда Фахим в глубине души понимал, что это никак не может быть господин Карам, но что-то в нем возобладало над здравым смыслом. Возможно, это была надежда. Возможно, это были муки совести от того, что он занял место учителя.

Конечно же, когда старика привели во дворец, то в нем не нашлось ничего общего с Карамом. Старик трясся, обхватив худые плечи костлявыми руками, и смотрел на Фахима слезящимися глазами. Это оказался старый слуга, которого господин уволил вскоре после смерти Айши. Слуга был свободен, но теперь предстал перед Фахимом бедняком без крова и семьи.

После смерти Айши Фахим был рабом, а сейчас он уважаемый человек. В этом была своя несправедливость.

Фахим, поколебавшись мгновение, кивнул секретарю, говоря сбивчиво и хрипло: «Да. Да, это он». И все бы отдал, чтобы забыть выражение радостного неверия, появившееся на лице старого слуги после этих слов. Фахим обнял его, обхватывая худые плечи, а старик разрыдался, бормоча бесконечные благодарности.

Господина Карама почти не знали в столице, а если и знали, то не как лекаря, так что в обман поверили, не требуя доказательств.

Фахим чувствовал себя подлецом. Он дал старику денег, но поселить во дворце не мог: влияние его к тому времени еще не набрало той силы, которую наберет позже.

К тридцати годам он стал готовить яды, предпочитая не думать, сколько от них погибнет людей. Предпочитая не думать, погибнет ли от его яда сам султан, которому он все еще служил. Яды делались из-под полы, но за них хорошо платили, и Фахим клял свою алчность, не позволяющую довольствоваться теми деньгами, которые ему за работу миловал господин.

Он успел сменить много друзей, и, хоть господин Гассан все еще выказывал ему свое расположение, их отношения стали натянутыми. Фахим находил больше отрады в общении с младшей дочерью султана, Насимой, девушкой умной и образованной не по годам, но до несправедливого больной. Она почти не выходила из дворца, проводя дни напролет в гареме, и Фахим был рад составлять ей компанию в особенно тяжелые времена, когда ее мучили боли в груди и кашель. Снадобья лекаря успокаивали ее хворь, а его голос — ее разум.

Фахим не знал дружбы невиннее этой за все время в серале. Она помогала ему держаться на плаву, не погружаться окончательно в бездну случайных связей и бесконечной жажды влияния. Фахим был убежден, лекарь — это тот человек, который при желании может узнать любые тайны господ. По мелким следам меланхолии, отображающимся на лице, по дрожащим рукам. Нужна только внимательность. И доля учтивости, конечно же, ведь в болезненном бреду пациент может выболтать все что угодно, главное, не спугнуть.

Навряд ли господин Карам гордился бы им, но Фахим избрал свой путь, и лишь грустный взгляд понимающей все Насимы заставлял его уверенность чуть колебаться.

Так прошла еще пара лет стабильности, но на исходе своего тридцать третьего года Фахим познал потрясение за потрясением.

Возможно, первым предупреждением с небес стал пожар, разыгравшийся во дворце в начале апреля. Сгорело все левое крыло — то самое, где находился гарем. Напуганных девушек удалось спасти, но многие из них получили ожоги, а несколько даже сбежали, улучив момент. Фахим не знал, что с ними сделали, когда поймали, и поймали ли вообще. Он только помнил, как накануне наложница по имени Равия в слезах умоляла его помочь ей бежать. Когда он отказался, назвав ее ополоумевшей, она вытерла слезы и попросила, в таком случае, дать ей самый быстрый яд. Эта просьба была еще более безумной, и Фахим без слов покинул покои, злясь на то, что Равия притворилась больной, чтобы он пришел к ней.

Так или иначе, он не видел Равию среди тех девушек, которых ему довелось лечить. Их было с десяток — у кого-то ожоги оказались не такими уж и страшными, из тех, которые сойдут через месяц-два, но у других увечья безнадежно уродовали безупречную красоту. Таких прозвали «испорченными», но из жалости оставили в гареме, а у Фахима впервые болело сердце от бессилия. Он ничем не мог им помочь.

На время отстройки дворца весь двор вместе с султаном, его детьми и гаремом переехал в загородную резиденцию, и когда только начало казаться, что все наладилось, случились вещи еще ужаснее.

Фахим плохо помнил вечер до, но утро въелось в память уже навсегда — его разбудил испуганный до паники посыльный, так и не сумевший ничего сказать, кроме «идемте, идемте!», и Фахим, раздраженно запахнув халат поплотнее, поплелся вслед, минуя коридоры.

Чем ближе он подходил к знакомой двери, тем больше становилась тревога, а увидев перед самым входом в покои хмурую стражу, Фахим и вовсе растерял последние остатки извечного покоя.

За дверью обнаружились нетронутые следы прошедшей бурной ночи: разбросанная одежда, пролитое тут и там вино, раскиданные подушки и следы семени, а посреди всего этого — распростертое тело господина Гассана, с чьего перерезанного горла давно перестала стекать кровь.

Фахим рвано вздохнул и обернулся обратно к стражникам, которые ожидали его в дверном проеме, будто бы это лекарь должен был объяснить, что тут произошло, а не они, упустившие убийцу из-под своего носа.

«Вы уже доложили султану?» — хмуро спросил Фахим, на что посыльный, все это время дрожавший в стороне и старавшийся унять слезы, быстро затараторил, что сразу побежал к лекарю.

Как будто бы он мог что-то сделать в этой ситуации.

Фахим осторожно обошел разбитое стекло на полу, еще раз огляделся, пытаясь определить, сколько в помещении было людей этой ночью, — и не смог, ибо увидел лишь одежду Гассана.

Только потом он опустился у посмертного ложа и посмотрел на бледное лицо с закатившимися глазами.

Ему приходилось видеть лица мертвых.

Но никогда прежде он не видел лица мертвых любовников.

Они совсем не общались последние два года, и Фахим даже не мог предположить, кто из нынешних друзей Гассана мог это сделать. Сын султана всегда отличался своей развязностью, но никогда не проявлял склонности к ведению интриг, а в убийство по политическим причинам верилось больше, чем из ревности. Хотя с Гассаном никогда нельзя было знать наверняка.

Вскоре после его похорон скончалась и юная Насима, а вслед за ней и сам султан Аббас — оба из-за внезапных болезней, с которыми Фахим ничего не смог сделать. Это было поражением. Старший сын, сменивший отца на престоле, нанял для себя отдельного лекаря, оставив Фахима заниматься здоровьем гарема, и он прекрасно понимал, что это значит на самом деле. Когда не стало всех его покровителей, он лишился и своего влияния, в итоге став жертвой своей же гордыни. Стыд и отчаяние чуть было не привели его к необдуманных поступкам, но он вовремя смог взять себя в руки.

И переродиться. Фахим ибн Карам больше не боялся никого и ничего — ни впадения в немилость, ни последствий своих действий. Прохладный ветер звал его, направлял по пути и на этот раз указывал отправляться вперёд, не оглядываясь назад.

Главной ошибкой Фахима было то, что он пустил корни, задержался на одном месте. Таким, как он, нужно менять господ при первой же возможности — иначе у него появятся амбиции, иначе он обретет привязанности.

Единственная привязанность, которую ему не удастся выжечь, заставить исчезнуть, останется в том времени, когда он думал, что может видеть духов предков, смотрящих на мирное племя свысока. То было вечностью в ее лучшем проявлении — нерушимыми воспоминаниями, которые невозможно изгнать из памяти.

А все остальное — временное.

Все остальное — неважное, ничего не значащее.

И остается две крайности. Жить или умереть.

Бежать или подчиниться.