— Раз у тебя все хорошо, то почему же ты так страдаешь? — в очередной раз спросил у Шона Лис, не дождавшись ответа на точно такой же вопрос, заданный другу несколько минут назад.
Шон уже трижды до этого приходил к нему бар после Ренессанса, просто садился рядом, пил заказанный кофе и смотрел, как Дезмонд работает за стойкой. Дезмонд замечал его и, улыбаясь, махал, но Шон, что очень расстраивало Майлза, только сухо и даже безразлично кивал. От Лиса не мог не укрыться его тяжелый взгляд, и хозяин бара тревожился. Зная об этих двоих достаточно много, он сразу догадался о том, что произошло между ними, и теперь Вольпе поставил перед собой задачу разобраться в странном поведении Шона.
Шон угрюмо вздохнул и снова сделал глоток уже почти остывшего кофе из чашки. Затем помолчал еще немного, иногда снова прикладываясь к чашке, и только после этого соизволил ответить на вопрос друга.
— Мне почему-то кажется, что я его недостоин, — Шон едва ли не пожирал взглядом Дезмонда, виртуозно смешивающего в шейкере какой-то замысловатый коктейль. Он так пристально смотрел на бармена, что не услышал тяжелого вздоха Лиса.
— А я точно уверен, что ты придурок, Гастингс, — справедливо заметил он, отпивая из своего бокала красное вино. — Ты помог этому парню справиться с его потерей до конца. Посмотри на него — он светится с того самого дня, как вы отпраздновали Ренессанс. Как ты вообще можешь о такой ерунде задумываться?
Лис был прав — Дезмонд действительно чувствовал себя гораздо лучше. Он словно и вправду переродился в ту ночь, когда они вместе с Шоном стояли на улице рано утром и пели, сжимая в руках белые свечи. А когда очкарик забрался к нему в кровать, чтобы доспать оставшиеся несколько часов, Дезмонд почувствовал себя на удивление комфортно, словно они были двумя половинками одного медальона, ставшего целым в эту секунду. И когда через пару дней он нашел в себе силы, чтобы поговорить об этом с Шоном, и попытался ему позвонить, то в ответ получил только непроницаемую стену из молчания и игнора. Встречая его в баре, Дезмонд все пытался подкараулить момент, когда Шон будет уходить из-за столика, за которым он сидел с Лисом, и догнать его по пути к выходу, но Шон всегда успевал уйти раньше. Это превратилось в игру в догонялки, в которой Дезмонд никак не мог победить. Подумав, он решил отступить, надеясь, что рано или поздно Шон прекратит убегать от него, и что тогда они смогут разобраться во всем до конца.
Шон и сам не мог не заметить изменений в Дезмонде, только вместо того, чтобы избавляться от собственных сомнений и страхов, он почему-то зарывался в них с головой. Он словно сделал своей целью довести себя до нервного срыва одними только догадками, не в силах заставить себя быть с Дезмондом откровенным. Друзья тоже не могли вытащить из него ни слова о том, что его беспокоило, и раздраженный повышенным вниманием к собственной персоне Шон в какой-то момент начал отдаляться и от них. Малик прямолинейно высказал ему все, что он думает о его подобном поведении, Альтаир и Коннор просто фыркнули на это, а Эцио постоянно оттаскивал от него излишне обеспокоенного Лео, что все пытался докопаться до истины. И сейчас, получив от еще одного человека подтверждение собственной глупости, Шон наконец решил, что пора положить этому всему конец. Эти размышления не заняли у него и минуты, в которую он сам просто сверлил взглядом работающего за стойкой Дезмонда, а Лис продолжал смаковать вино. Откинувшись на спинку дивана, Шон усмехнулся.
— Кажется, я нашел ответ на этот твой вопрос, — он, продолжая ухмыляться, скрестил руки на груди. — Я задумался об этом потому, что всю свою жизнь не верил в так называемую любовь с первого взгляда. Благодаря тому опыту думал, что на то, чтобы влюбиться, как и разлюбить, требуется много времени, месяцы, если не годы общения. Отчасти я был прав, но сейчас, — вздохнул Шон, — сейчас я понимаю, что бывает повсякому. Тогда я влюблялся медленно, а сейчас я знаю, что мое сердце отозвалось на Дезмонда, стоило мне только его увидеть. И, пожалуй, это самое лучшее чувство, что я испытывал за всю свою жизнь.
— Тогда почему ты сидишь здесь и говоришь об этом мне? — Лис весело фыркнул и толкнул Шона локтем в бок, а когда тот обиженно посмотрел на него из-под очков, он кивнул на Дезмонда. — Хватит строить из себя девчонку, что стесняется подсунуть понравившемуся ей парню валентинку в ящик в школе. Взрослый детина, и такой херней страдаешь.
— Что б я без тебя делал, Лис? — смеясь, Шон встал и направился было к бару, не ожидая ответа на свой риторический вопрос.
— Без меня ты бы уже давно сгинул на рудниках, — засмеялся Лис, а Шон, обернувшись, показал ему не слишком приличный по меркам Столицы, но вполне приемлемый в Черте средний палец, заставив хозяина бара расхохотаться еще громче.
Дезмонд только закончил обслуживать одного из клиентов, как, повернувшись на скрип стула, на котором пристроился новый посетитель, с удивлением узнал в нем Шона. Он искренне был уверен в том, что Шон и в этот раз успеет скрыться из виду раньше, чем они встретятся, и сейчас, увидев его с другой стороны барной стойки, Дезмонд счастливо улыбнулся против воли.
— Рад тебя видеть, рыжая задница, — он, продолжая улыбаться, встал прямо напротив Шона и, наклонившись, оперся щекой о руку, локоть которой он поставил на барную стойку. Шон только было открыл рот, чтобы в привычной ему манере ответить колкостью или саркастичным замечанием, как заметил брелок, висящий на браслете у Дезмонда. Его форма не могла не показаться ему знакомой — это был металлический брелок, который он сделал из кусков стали и украсил обрывками бесполезных проводов. За основу формы он взял рисунки и фотографии одного древнего символа, служившего опознавательным знаком одному древнему ордену, что исчез за сотни лет до Катастрофы. Видимо, Дезмонду настолько понравился этот обнаруженный им в подаренной Шоном коробочке подарок, что он решил с ним не расставаться. Шон протянул руку вперед и коснулся брелка, тот жалобно звякнул одним из своих металлических углов о металл браслета.
— Я тоже рад тебя видеть, — Шон рассматривал брелок словно видел его впервые, чем заставил Дезмонда удивиться. — Я бы и не догадался использовать его таким образом.
— Мне было больше некуда его вешать, — усмехнулся Дезмонд. — Теперь браслет заменяет мне и бумажник, и связку ключей, и поэтому я решил прицепить брелок на него. Спасибо, что сделал кольцо для него достаточно большим для этого.
— Не стоит, это всего лишь побрякушка, — отмахнулся Шон, но договорить он не успел.
Дезмонд заговорил раньше.
— Это не просто побрякушка, Шон, — он провел кончиками пальцев другой руки по щеке Шона, заставив его вздрогнуть и чуть покраснеть, а сердце, как некогда до этого от их случайных прикосновений, забиться и заметаться по грудной клетке. — Это очень ценная вещь, которая теперь будет мне всегда напоминать о моем настоящем Ренессансе. Не просто о празднике, который я отметил только ради того, чтобы отметить, а о моем перерождении в нового человека. Я говорю тебе спасибо не только за этот брелок, а за все, что ты сделал для меня за все то время, что мы знакомы.
— Я… не за что, — еще больше смутился обычно невозмутимый и острый на язык Шон.
Дезмонд улыбнулся, в глубине души умиляясь его виду. А затем, подавшись вперед еще немного, он притянул Шона за подбородок к себе и увлек в поцелуй. Чувствуя, как мягко и чересчур медленно Дезмонд углубляет его, Шон положил руку на его затылок, словно прося не останавливаться. Это было что-то невероятное, даже в ночь Ренессанса они не целовались так, как целовались сейчас. Несколько минут их никто и ничто не могло побеспокоить, даже обычно стеснявшийся проявлять свои истинные чувства на публике Шон сейчас не думал ни о чем подобном. Именно поэтому он с какой-то детской обидой посмотрел на Дезмонда, когда тот разорвал поцелуй.
— Дез, я тебя… — начал было Шон, но Дезмонд снова не дал ему договорить.
— Не бросайся словами заранее, ладно? — сейчас он казался взрослее, чем раньше, и Шон, пораженный этим впечатлением, неосознанно кивнул. Дезмонд удовлетворенно улыбнулся. — Мне будет спокойней думать, что мы просто друг другу нравимся. Идет?
— Идет, — Шон понимающе кивнул и поднялся с места. — Я, наверное, пойду. У меня накопилась работа, да и тебя не хочу задерживать. А то Лис тебе потом много чего выскажет на мой счет.
— Если ты будешь задерживать меня подобным образом каждый раз в будущем, — Дезмонд рассмеялся, — то я потерплю все издевки и выговоры Лиса.
Рассмеявшись следом, Шон помахал по-прежнему сидящему за его любимым столом Вольпе, кивнул напоследок Дезмонду и ушел из бара. На душе у него весенними колокольчиками переливалось счастье.
***
Как бы многие жители Черты не хотели забыть свою прежнюю жизнь в городах Государства, у Правительства, как, собственно, и всегда было свое мнение по этому поводу. Участи стать наблюдателями за борьбой нескольких Демирховных членов Правительства за пост Верховного не было суждено избежать даже им. И если обычные люди ждали этого времени со страхом — кто знает, что попытается изменить новый Верховный, и кого в первую очередь коснутся эти изменения — то жители Черты наблюдали за дебатами только ради разнообразия. Дебаты, после которых менее значимые члены правительства решали, кто следующий должен принять на себя обязанности Верховного, длились полтора месяца, хотя переманивать на свою сторону как обычных людей, так и остальных членов правительства Демирховные начинали за несколько лет. Еще живой Верховный (а его место занимал кто-то другой только после его смерти) никогда и ни одному из Демирховных не мешал этим заниматься. Да и большая часть Верховных прошлых лет к концу своей жизни была уже в таком состоянии, что с трудом передвигалась, куда уж там хоть одному из этих старых мужей смотреть за огромным Государством. Недавно почивший Аль-Муалим не был исключением. Когда-то, когда Дезмонд был еще маленьким, этот человек все еще заставлял людей Государства трепетать от страха перед его реформами и решениями, но в последние годы он одряхлел окончательно, являясь лишь тенью себя прежнего. А несколько дней назад и вовсе умер, словно, наконец, вспомнив, что ему стоило сделать это еще с десяток лет назад.
Для жителей Черты следить за дебатами было по большей части развлечением. Они собирались в барах, где огромные проекции незаконно подключали к каналам Государства, и внимательно наблюдали за тем, как Демирховные крутятся и вертятся, перетягивая на себя одеяло внимания общественности. Всего их было пятеро — по одному от каждого крупного района Государства, исключая Черту и Столицу. Район Южного Креста, откуда были родом Альтаир и Малик, представлял внушительного вида Демирховный Робер де Сабле. Он умел говорить и предлагал неплохие идеи, и внушительная часть симпатий общества была на его стороне. Но количество тех, кто симпатизировал ему, меркло в сравнении с теми, кто попался на речи представителя района Весов, родины Шона, Чарльза Ли. Даже на знакомых с несправедливостью сильных мира сего жителей Черты он произвел сильное впечатление своей уверенностью, твердостью и стремлением к настоящему порядку и равновесию, что сквозило в каждом его слове и движении. Его программа обещала едва ли не радикальные перемены к лучшему в жизни Государства, но, несмотря на решительность Ли, едва ли не в половину уступала той, что предлагал еще один Демирховный. Лауреано Торрес, представитель района Ворона, был уже немолод, и поэтому знал цену стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Ему удалось завоевать расположение людей среднего возраста и старше, но молодежь предпочитала не его. Молодые люди Государства, дай им только всем волю, поголовно бросилась бы голосовать за представителя района Дракона, бывшего дома Эцио и Леонардо, амбициозного Чезаре Борджиа. Он определенно знал, как завоевать доверие молодежи, обещая облегчить им обучение и дальнейшее обустройство молодых людей, но в то же время, подвергаясь жесткой критике их родителей.
Последнего кандидата из района Индеец, из которого в свое время в Черту приехал Коннор, Джорджа Вашингтона, все считали чудом. На это было достаточно причин, но наиболее удивительной находили ту, что он был первым белым кандидатом, представляющим так называемое гетто Государства. В Индейце жили потомки афроамериканцев, латиносов и индейцев, и едва ли десятая часть живущих в этом районе людей были белыми. Именно там было жить тяжелее всего — несмотря на крупный размер, Индеец был самым неорганизованным и буйным районом на материке. Именно он доставлял Столице больше всего проблем — несмотря на твердые устои и правила, за исполнениями которых строго следили посланники Столицы, Индеец, почти как Черта, словно жил своей жизнью и по своим правилам. Это был край полей, рудников и заводов, почти всю продукцию, что попадала на прилавки магазинов остальных районов, производили именно там. Все думающие люди в Правительстве знали — если попытаться посягнуть на самый скромный минимум всего необходимого для жизни жителям Индейца, то в ответ они поднимут даже всех чертей в Аду для того, чтобы затопить Государство их кровью. И поэтому их щадили, чтобы не подрывать устоявшуюся жизнь страны. Именно поэтому многим было непонятно и удивительно становление Вашингтона Демирховным представителем этого района материка.
В Черте, однако, Вашингтона не понимали. Он долгие годы был военным министром Индейца, но внезапно передумал и баллотировался в Демирховные. Его программа была до безумия утопичной для Государства, и жители Черты это прекрасно понимали. Но в остальных районах за ним было готово идти не меньшее количество человек, чем за Ли и Торресом, чьи программы, несмотря на их слова, не обещали ухода от того, что уже есть. Эти двое были выгодны Демирховным Столицы больше, чем Вашингтон, что в какой-то момент даже начал говорить о демократии, забытом и неподходящем понятии.
— Безумец, — сказал про него Лис в один из вечеров, когда в его баре собралась толпа народу, чтобы по проекции посмотреть очередное выступление кандидатов. Дезмонд тогда работал, а с другой стороны стойки, вместе с его начальником, сидели Шон и все его друзья, включая обычно замкнутого Коннора. Они пили и наблюдали, как снова эта золотая пятерка соревнуется за внимание. — Он говорит правильные вещи, но не понимает, что ему не позволят их воплотить в жизнь.
— Но люди готовы идти за ним, — отметил Шон, указывая на мелькающие во время перерыва на новости фотографии демонстрантов, что выходили на улицы с плакатами в поддержку своих кандидатов. Преимущественно поддерживали разношерстное трио — Торреса, Ли и, что всех удивило, Вашингтона.
— Он не доживет до голосования, — Леонардо мрачно поджимал губы, наблюдая за кадрами с прошедшего накануне публичного выступления, где Вашингтон распинался о равенстве и призывал идти за ним. — А если и доживет, то ни один Демирховный Столицы не отдаст за него свой голос.
— Если бы голоса обычных людей действительно учитывались, то уже их хватило бы, чтобы посадить его на трибуну Верховного, — фыркал Малик, знакомый со всей этой бумажной волокитой не понаслышке. — Странно, что его вообще допустили до предвыборной кампании. Видимо, в Правительстве решили снова развлечься за чей-то счет.
Немого согласия Альтаира и Эцио не нужно было спрашивать — они всем своим видом показывали, что их мнения с мнениями их парней и друзей почти полностью сходятся. Так и не научившийся разбираться в политике Дезмонд молчал просто потому, что не знал, насколько окажется уместным его мнение по этому поводу. Когда он, почти не интересовавшийся политикой, спросил у Шона при всей их компании, откуда взялось такое слово — Демирховный — и чем вообще эти люди занимаются, его друзья аж подавились. В этот момент Шон наградил его таким суровым взглядом, что Дезмонд, прочитав в нем «Ну ты, оказывается, не просто тупой мудак, а тупой мудак в квадрате», сжался и приготовился либо к избиению, либо к очень насыщенной непонятными словами лекции. Собственно, не прогадал.
— В древних языках слово «деми» было приставкой, обозначающей половину чего-то. Иногда ее приставляли к именам, если в семье уже есть кто-то с таким именем, для различия в кругу семьи, — поправив очки, начал объяснять Шон. — Как ты мог догадаться, Демирховные — пожизненное звание, которое занимают люди, составляющие высший круг чиновников. Этот высший круг в свою очередь занимается решением дальнейшей судьбы Государства и обсуждает свои решения с Верховным. Всего их пятнадцать — пятеро образуют собой Совет Демирховных в Столице, а из остальных десяти по двое приходится на каждый крупный район страны исключая Черту.
Именно Совет Демирховных выбирает из одного из оставшихся десяти следующего Верховного, когда тот умирает. Каждое место в Совете занимает один из бывших
Демирховных района, когда же он умирает, его место занимает уже действующий Демирховный из того же района. На место ушедшего в Совет оставшийся Демирховный подбирает достойного и проверенного человека ниже его рангом. Возможность стать кандидатом на роль Верховного имеют только не состоящий в Совете Демирховный, один из двух оставшихся в каждом районе. Теперь понимаешь?
Дезмонд, до которого дошла едва ли половина из услышанного, поспешил кивнуть и заткнуться на пару с Коннором, который молчал просто потому, что ему не хотелось говорить, впрочем, как и всегда. Он, мрачно делая глоток пива за глотком, с неизвестно откуда взявшейся ненавистью смотрел на проекцию, где как раз передавали продолжение дебатов. Сейчас наступила очередь Вашингтона, и он, выйдя к трибуне, выступал уже несколько минут.
— Пора сбросить с себя оковы страха! — говорил он, окидывая взглядом пришедших послушать эти дебаты людей. — Не бойтесь говорить с Правительством обо всем, что вас волнует! Главная забота Государства — это его жители, и кому, как не министрам, Демирховным и Верховному надо заботиться о них! Что бы не случилось, в случае моей победы, я не оставлю ни один голос без внимания!
— Мне кажется, он только что подписал себе приговор, — обронил Коннор, поднимаясь с места. Под удивленные восклицания друзей он, сохраняя молчание, расплатился с Дезмондом и ушел, даже не попрощавшись.
Парни пожали плечами и вернули свое внимание проекции. Ну не возвращать же его в самом деле! Дезмонд забрал со стойки грязную кружку и, отмывая ее под теплой водой, гадал, какая же история скрывается под маской неразговорчивого друга животных, Коннора.
***
Удача не слишком долго сопутствовала Вашингтону. Несмотря на признание народа, он слишком мешал как другим кандидатам, так и тем Демирховным, которым предстояло выбирать среди пятерки нового Верховного. Существующее устройство мира и Государства было для них очень ценно — все это через короткий срок они собирались принести в жертву ради собственных целей. Все было спланировано заранее, приказы отдавались за несколько лет вперед. Но он стал неожиданной угрозой этому плану, даже не подозревая, что ему осталось не слишком долго. Вашингтон продолжал выступать перед людьми, писать статьи для всех существующих изданий и встречаться с журналистами до тех пор, пока Совет Демирховных Столицы не вызвал его по какому-то срочному делу. Он даже не подозревал, что его дальнейшая судьба уже действительно предрешена. За исключением министров и чиновников низших ступеней он был единственным Демирховным, который не имел никакой власти над происходящим в Государстве, хоть и искренне верил в обратное.
Машина, которую отправили за ним, везла Вашингтона к зданию, где заседал Совет Демирховных. Через тонированные стекла не было видно ее пассажира, но ему в свою очередь были прекрасно видны улицы и прохожие, что куда-то спешили. Вашингтон с каким-то сожалением качал головой, мельком успевая рассмотреть боязливо-подозрительные и мрачные лица прохожих, дерганных и уставших от тяжелого режима жизни. Дети, которых некоторые из прохожих, вели за руки домой, пытались весело скакать и разрушать тишину своим смехом и улыбками, которых зачастую не хватало взрослым, но родители быстро одергивали их. Детей заставляли взрослеть раньше, забывая, что у них должно быть какое-никакое детство, за излишнюю шумливость можно было получить выговор от патрульных, дежуривших едва ли не на каждом углу.
Вашингтону никогда не нравилось, что из людей взращивают послушных роботов едва ли не с рождения, и именно поэтому он старался пробудить в них хотя бы желание решать и думать самим. Он искренне хотел сделать Государство лучше, и мысли не допуская, что уже это желание сделало его лишним среди Демирховных и не только.
Машина повернула и, проехав еще с десяток метров, остановилась, Вашингтон, поблагодарив водителя, вышел. Здание Совета почти ничем не отличалось от большинства других — серое и почти неприметное, оно казалось холодным, отторгающим и недружелюбным. Поежившись, Вашингтон расправил плечи и вошел внутрь.
Охранники, что были в фойе, пропустили его через турникеты. Пройдя через них, он подошел к лифту и вызвал его, двери в следующие секунды разъехались, пропуская Демирховного внутрь. Следующие несколько минут, пока он ехал наверх, на этаж, полностью отданный под зал заседаний. Обычно он бывал полупустым — Демирховные так загружали работой всех остальных в Правительстве, что у их подчиненных не оставалось ни сил, ни времени задерживаться на заседаниях. Но сейчас он был забит под завязку. Каждое место было занято — за центральной трибуной сидели все пятеро Демирховных Столицы, а за боковой — остальные Демирховные кандидаты. Каждое место в каждом ряду аудитории было занято чиновниками. На звук шагов Вашингтона они все, как один, обернулись, и он сразу понял, что ждали только его.
— Рады вас видеть, — раздался с главной трибуны спокойный голос Демирховного Заседателя Совета, Родриго Борджиа, — Демирховный Вашингтон. Проходите, располагайтесь. Нет, нет, не там, — замахал руками упитанный пожилой мужчина в костюме на Вашингтона, стоило ему отправиться к своему месту за трибуной кандидатов. — Сегодня ваше место в центре зала. Присаживайтесь.
Вашингтон перевел взгляд с него на кресло, на которое ему с любезным и отдающим издевкой вниманием кивнул Борджиа. Оно предназначалось для тех, кого по каким-то причинам сочли либо плохим работником, либо преступником. В первом случае его ждет смещение с поста Демирховного и запрет становиться им до конца жизни, помимо этого он будет занимать одну из самых низких должностей — например, будет чьим-нибудь личным помощником или даже секретарем. А со вторым все гораздо сложнее. В зависимости от того, насколько тяжелым сочтут его «преступление» против Государства. Подумав об этом, Вашингтон лишь поджал губы, но в кресло все же уселся.
— И по какому же поводу вы вызвали меня сегодня? — спокойно спросил он у Демирховных Совета.
— Сегодня мы хотели бы допросить вас, — привлек его внимание к себе выбранный Советом судья, Уоррен Виддик, что сидел в центре трибуны, — на предмет верности Государству.
— Если бы я не был верен Государству, то никогда не стал бы политиком, а нашел бы другой, противозаконный способ изменить текущее положение вещей, — ответил ему на это Вашингтон. — Как вы могли заметить, я, как и всякий уважающий себя в первую очередь гражданин, а затем уже Демирховный, наоборот стремлюсь улучшить жизнь Государства законным путем. Посудите сами, насколько выгодно мне в этом случае нарушать закон.
— Не волнуйтесь, Джордж, — еще одна Демирховная, Мэлани Лэмей, мерзко осклабилась, обнажая жемчужной белизны аккуратные зубки, а Вашингтону почему-то захотелось с размаху выбить парочку из них. Ее соседка и вторая из женщин-Демирховных, Мария Торпе, успокаивающе погладила ее по руке, — мы как раз собрались, чтобы судить. Некоторые ваши действия вызвали у Совета подозрения, которые усилились после обращения к нам остальных кандидатов.
— Странно, что вы при этом не учли наличие конкуренции между нами, — Вашингтон закатил глаза. — Я больше заинтересован в том, чтобы услышать именно ваши подозрения.
— Все началось с ваших выступлений, мистер Вашингтон, — переглянувшись с перекладывающим бумаги на своей части трибуны Виддиком, Хэйтем Кенуэй, четвертый из Демирховных, решил прояснить ситуацию. — Мы откладывали это совещание, надеясь, что вы опомнитесь и измените их форму и содержание, но, судя по всему, вы не задумывались об этом.
— Быть может, для того, чтобы я задумался, вам следует конкретизировать ваше недовольство? — Вашингтон пожал плечами, стараясь не выдать выражением лица бурю своих эмоций. Он искренне не мог понять, что могли найти в его действиях подозрительного, но эта ситуация все больше и больше начинала его тревожить.
— Конечно, — жеманно кивнул ему Виддик. — Для начала, к чему вы хотите призвать на своих выступлениях наших граждан? Вы прекрасно знаете, что мы учитываем и позволяем им реализовать каждую их жизненную потребность. Ваши… выступления, как нам показалось, только смущают людей, заставляя верить их в какую-то неосуществимую утопию. У людей нет никаких причин бояться или не доверять Правительству, но вы постоянно твердите обратное. Будьте добры, объяснитесь.
— Каждый день, возвращаясь домой, я встречаю прохожих, чьи лица никоим образом не напоминают счастливые и преисполненные доверием к власти. Я всего лишь хочу им напомнить об этом, — невозмутимо ответил Джордж. — В том, чтобы поддерживать веру людей в Правительство, лично я не вижу ничего предосудительного.
— Мы тоже так подумали, но, чтобы окончательно снять с вас все подозрения, мы провели обыск вашего кабинета в ратуше Индейца, а так же ваш дом и ваш номер в гостинице Столицы, — как само собой разумеющееся сообщил ему последний из Демирховных Совета, Вудс Роджерс. По рядам в аудитории прошелся гул тихих голосов — министры и чиновники зашептались, поглядывая на сидящего в кресле Демирховного.
Вашингтон поднялся, пораженный, будучи не в силах вымолвить ни слова. Наконец, собравшись с мыслями, он твердым голосом заговорил с Виддиком и Демирховными Совета.
— На каком основании вы провели обыск без предварительного допроса? — несмотря на выдержку и умение держать себя в руках, Вашингтона едва ли не трясло от ярости. — Как и все Демирховные, я имею политический иммунитет и не хуже вашего знаю законы Государства, в котором живу!
— Статья три Регламента Совета Демирховных, пункт четыре точка один, — начал цитировать оторвавшийся от каких-то своих документов Хэйтем Кенуэй. — Совет имеет право проверять биографию и личное дело, а так же все движимое и недвижимое имущество и личные документы кандидата в Демирховные, если он вызывает сомнения или возбуждает подозрение у людей, чиновников и Совета. Допускается обыск без уведомления и предварительного допроса подозреваемого лишь в случае предъявленных доказательств его нелояльности Совету и Государству.
— И что же послужило доказательством в моем случае? — поднялся с места Вашингтон. — Все те же выступления?
— Вы сами ответили на свой вопрос, — пожал плечами Виддик. — Мы внимательно следили за каждым словом каждого кандидата, что вполне закономерно, если учесть, что стоит на кону.
— Будем откровенны, мистер Вашингтон, — откинулся на спинку кресла Родриго. — Вы словно не понимаете, в чем и почему мы вас подозреваем. Вы слишком много уделяете внимания личной свободе граждан, когда все необходимое у них есть. Вы заверяли нас в том, что не переходите допустимых границ, но при этом продолжали делать слишком неоднозначные заявления. Эту неоднозначность можно допустить раз или два в целях склонить на свою сторону больше потенциальных избирателей, но использовать ее постоянно — нет, увольте. Мы не намерены допускать до голосования кандидата, который слишком увлекся демократией.
— А чем она плоха? — Вашингтон спросил это с таким недоумением, что удивленные Демирховные переглянулись между собой и с судьей, а шокированные зрители даже загалдели. Непонимающий причину такой бурной реакции, Вашингтон решил продолжить. — Вы хоть раз интересовались, как живут люди после утвержденных вами законов? Чем они живут? Чего они хотят? В чем нуждаются? Исходя из каких побуждений вы решаете, что им нужно, а что нет? Как можно что-то делать для них, не интересуясь их потребностями?
— Мы обеспечиваем работу системы, которая позволяет людям реализовать все свои первостепенные потребности, как физические, так и духовные и моральные, — закатила глаза Мэлани, как будто бы разговаривая с несмышленым ребенком, который не может ничего запомнить. — Люди в Государстве не испытывают голода, у них есть жилье и необходимые вещи, возможность зарабатывать и по своему усмотрению тратить деньги. Возможность учиться самим и учить своих детей. Кажется, вы хотите для них больше, чем возможно получить. Что вы хотите дать людям такого, чего у них еще нет?
— Ну, не знаю, — задумчивое выражение лица Вашингтона было наигранным. Через секунду он сменил его на более нейтральное. — К примеру, я бы сделал расследование состава преступления перед непосредственным судом более тщательным, чем сейчас.
— Вы еще предложите признать мужеложство законным, — расхохотался Вудс Роджерс. — Право, Вашингтон, вы интересный человек. Мы здесь пытаемся вам сказать, что ваши заявления вместе с вашей программой являются противозаконными, а вы упрямо продолжаете пытаться что-то поменять.
— В каком смысле, противозаконны? — второй раз за день искренне удивился Вашингтон.
— В прямом, — решил и Виддик говорить с Вашингтоном откровенно, еще раз убедившись, что их собеседник не хочет понимать намеков и играть в их игру. — Демирховный района Индеец, Джордж Вашингтон, вы обвиняетесь в нарушении следующих законов Государства: пропаганде ложных ценностей, противоречащих ценностям и законам страны, хранении запрещенных Советом трудов и учений, а также в денежных махинациях и сокрытии содомитских наклонностей.
Гул в зале перерос в громкий шум. Молчащие до этого момента остальные кандидаты о чем-то переговаривались между собой, пользуясь возможностью остаться неуслышанными. А Вашингтон, шокированный услышанным, не мог заставить себя успокоиться. Он действительно в свое время мечтал сделать так, чтобы будущих преступников судили менее предвзято, а их дела рассматривали тщательней, но сейчас из-за этого он оказался в ситуации, когда все уже решено. Проклиная себя за то, что не потребовал у Совета сразу начинать с этого, а попался на их уловки, Вашингтон, наконец, совладав с собой, поднял на их трибуну взгляд.
— Какие доказательства моей вины может предоставить многоуважаемый мистер Виддик?
— Для начала ваши документы, планы и программа, которую вы представили во время дебатов, — с какой-то неприятной улыбкой на губах Виддик указал ему на папки, которые минутой ранее оставила на трибуне блондинка-секретарша. Он вытащил из-под нее толстый ежедневник и показал его всем присутствующим. — А так же самое главное доказательство — личный дневник, найденный при обыске вашего дома.
— А понятие личного пространства и невмешательства в личную жизнь вам знакомо? — не удержавшись, с иронией в голосе поинтересовался Вашингтон.
— Только в том случае, если оно не несет в себе угрозы Государству, — ответил Виддик. — А ваше личное пространство, мистер Вашингтон, мало того, что развращает людей изжившей себя демократией, так еще и подрывает правильные, гетеросексуальные устои нашего передового общества. Вы даже в своих личных записях не можете решить, к чему вы склонны, вы как маятник, неопределенно раскачивающийся из стороны в сторону. Мы не можем позволить вам продолжить попытки стать Верховным. Вы будете наказаны по всей строгости закона.
— Вы не имеете права судить меня только за записи, которые вы получили незаконным путем, — рявкнул на Виддика Вашингтон. — Разве могло то, что я никому не показывал, нанести кому-то вред?
— Ваши записи свидетельствовали о том, что вы охотно приняли бы ухаживания другого мужчины, — повысил на него голос и Виддик. — А дальше вы бы их действительно приняли, затем попытались бы протолкнуть возможность подобного для всех с помощью обещаний ввести соответствующий закон. Вы — сорняк в огороде Правительства, а сорняки положено выдирать из земли, чтобы они не отбирали жизнь у овощей. Подумайте об этом на досуге, а сейчас будьте любезны, успокойтесь и приготовьтесь заслушать приговор.
— Как осужденный Демирховный, я требую у суда возможность самому выбрать способ наказания, ваша честь, — удивив всех, Вашингтон спокойно посмотрел на судью и Демирховных, сидевших за трибуной. — Прошу применить ко мне высшую меру наказания, а именно расстрел.
— В прошении отказано, — ни секунды не раздумывая, Виддик ответил ему со всей доступной резкостью и суровостью. — Джордж Вашингтон, от имени Верховного суда Государства и Совета Демирховных Столицы я снимаю с вас все полномочия Демирховного и приговариваю вас к пожизненной ссылке в Черту. Приговор не подлежит обжалованию.
— Но… подождите, а как же… — начал было Вашингтон, перекрикивая новую волну возгласов, разговоров и прочего звукового шума, которым взорвался зал после оглашения приговора, но ему и всем вынужденным зрителям пришлось замолчать, когда Виддик стукнул несколько раз по трибуне кулаком за неимением его любимого молоточка.
Когда волнение среди присутствующих улеглось, и стало потише, он снова заговорил.
— Я повторяю еще раз, мистер Вашингтон, приговор обжалованию не подлежит, соответственно, никаких «но», — сказал он, поднявшись с места и подавшись вперед, упираясь руками о трибуну. — Вы захотели власти настолько сильно, что забылись, позволяя себе переступить границу дозволенного. Таким людям, как вы, никогда не будет места рядом с нормальными людьми, а Верховным с вашими наклонностями, с вашей простотой и желанием дать людям больше, чем им нужно, вам не стать и подавно. Мы не будем вас убивать, а всего лишь отправим туда, где место таким, как вы. В Черте, пристанище воров, убийц, насильников и геев, вы наверняка почувствуете себя, как дома. Приятного путешествия до Черты! Патрульные!
Под крики из зала и попытки Вашингтона добиться собственного расстрела, его под руки вывели из зала патрульные и затолкнули в лифт. Снаружи здания уже толпились репортеры и съемочные группы, за ними толкались у специально выставленных ограждений, охраняемых другими патрульными с другой стороны, горожане. Видимо, все происходящее в зале заседаний с помощью спрятанных камер транслировалось по телевизору и на уличных экранах. Иначе объяснить себе такое количество народа Вашингтон не мог. Подталкиваемый со спины своими конвоирами, он спустился по небольшой лестнице к стоявшей на проезжей части машине. Ему открыли дверь и едва ли не затолкнули внутрь. Стоило Вашингтону сесть в нее, как водитель, сидевший впереди вместе с охранником, закрыл двери в машине, лишая его возможности сбежать, которую он и так вряд ли бы использовал. Под робкие возгласы наблюдающих за этим горожан машина отъехала и вскоре скрылась за поворотом. Сидящий в ней Вашингтон только сейчас позволил себе выдохнуть и предаться размышлениям. Он не хотел себе в этом признаваться, но будущая жизнь в Черте не могла не пугать его.