— Ты же знаешь, я всегда была… Я никогда не позволяла людям вытирать об меня ноги.

— Да, — кивает Чимин.

Ещё со школы он отлично знает, что именно его сестра повлияла на его статус. Ему приходилось соответствовать ей, быть лучшим в классе, на внеклассных занятиях, в кружках. Он был со всеми доброжелательным, не отказывал в помощи и стремился оказаться всегда в такой ситуации, когда ему бы самому не понадобилась помощь. Такой был Чимин. А его нуна была лучше. Ко всему прочему, нуна считалась одной из первых красавиц их школы. Одной из первых и единственной независимой. Нуне не нужно было стараться над своей идеальной и прилежной репутацией, чтобы быть на хорошем счету у одноклассников и учителей. Она как-то это делала естественно. И язык не поворачивался сказать, что она делает всё, лишь бы выделиться среди других. Пак Юмин была тем редким случаем, когда одни голые амбиции окупали всё.

А ещё нуна умела говорить и ставить на место. Ох, скольких парней она оборвала в их попытках сделать её более покладистой и послушной. Она и вправду гордилась своей независимостью, своим умением постоять за себя и сделать всё своими силами. Она гордилась тем, что её мнение было нетривиальным. А как гордились этим родители. Чимину с самого детства нуну ставили в пример. Собственно, это и было одним из важных аргументов Чимина, когда он сообщил родителям, что собирается в США, как и его сестра.

Только, кто же знал, что у Пак Юмин не один шкаф со скелетами, а целый гардероб.

— Чимин-и, — говорит нуна, — ты знаешь, как ужасно разочаровываться в себе, как страшно осознавать, что ты не тот человек, которого обычно привык видеть в зеркале?

Чимин молчит. Он знает об этом, знает, пожалуй, даже дольше, чем его сестра.

— Я всегда верила, что сильная. Я старшая в семье, я — пример для подражания, я — та, кто должна была позаботиться не только о себе, но и о тебе… Я верила, что, несмотря на то, что я — дочь, которой принято давать поблажки, я бы смогла на своих плечах вытянуть нас двоих. Но, Чимин-и, я оказалась такой слабой, — голос нуны дрожит. Её глаза стали опухшими, красными, и вокруг на коже началось раздражение из-за того, что она часто тёрла грубой тканью своей ночнушки.

— Я его люблю какой-то частью себя. До сих пор… И это отвратительно. Так отвратительно, Чимин-и. Он был… Он казался мне идеальным. Понимаешь? Он казался мне человеком, которому я могла бы довериться во всех вопросах. Перед кем я могла бы быть собой. Кому бы я могла сказать всё честно, и в ответ получить поддержку. Такую, знаешь, которая заставляет тебя чувствовать нужным, любимым и защищённым. Чимин-и, — нуна поднимает взгляд на него, страшный взгляд, в котором прячется столько боли и бессилия. — Он предал меня.

Чимин подскакивает с сестрой на ноги. Он волочет её слабое тело к окну. В попытках открыть щеколду Чимин ломает ноготь, но игнорирует тупую боль вместе с кровотечением. Нуна задыхается собственными вдохами, закашливаясь и хватаясь за горло. Под носом у неё мокро от слёз и соплей, а щёки и челюсть внизу расчёсаны до красных набухших полос. И хоть Чимин пытался убирать её тянущиеся руки к лицу, нуна всё равно умудрялась навредить себе в нервном зуде. В спальню нуны врывается холодный и освежающий ветер с улицы. А Чимин хватает её за затылок крепко и прижимает вторую ладонь к её рту, заставляя восстанавливать дыхание через нос. Её лицо краснеет, и глаза выкатываются, испещрённые яркими кровеносными сосудами. В конце концов, у нуны начинает надуваться живот при вдохах, а не «вдавливаться», и Чимин убирает мокрую ладонь в её слюне ото рта. Он хочет предложить ей сходить в ванную, чтобы умыться, но вспоминает, что ванна всё ещё в кровавых разводах.

— Подожди меня здесь, хорошо? — Чимин пододвигает стул, чтобы нуна села на него прямо под самым окном. — Посиди.

Чимин выходит из спальни и прислоняется спиной к стене. Он чувствует дрожь в ногах и внутреннее опустошение. Это только начало. Нуна ещё ничего толком не сказала, но у него уже подкатывает к горлу. Горько. И язык вяжет.

Он заходит в ванную и не сразу решается включить свет. Скользит рукой по плитке, натыкается пальцами на кнопку «выключателя», поглаживает её. Свет загорается резко, слепит даже поначалу, Чимин жмурится до пятен перед глазами, закрывает за собой дверь и заканчивает то, что пыталась сделать нуна. Он смывает душем кровь с поверхности ванны, ему приходится помогать себе рукой в местах, где не справляется напор воды. Большой палец руки, которая держит насадку душа, кажется, немеет от боли. От ногтя боль стреляет чуть ли не по костям до самого запястья, но Чимин продолжает очищать ванну, пока вода не смывает всё.

Он вставляет душ в подставку, переключает на кран и крутит вентиль, зажмуривая глаза и затыкая свой рот. Чимин суёт свой палец под воду, справляясь с резко нахлынувшей тошнотой и прилившей кровью к голове. Сломанный ноготь приходится отодрать сквозь слёзы, вырывающееся жалкое мычание. В шкафчике над раковиной находится чуть отсыревшая пачка с пластырями. Чимин, кривя лицо, наклеивает дрожащей рукой пластырь на кровоточащий палец, включает воду в раковине и опускает туда свою голову. Ему немного становится легче от холодной воды. Он будто остывает, и кажется, что горечь во рту проходит.

Он срывает с крючка рядом полотенце, мочит его чуть тёплой водой и возвращается к нуне. Осторожными, тихими шагами, перекатываясь с пятки на носок. Пол под ним всё равно скрипит, но не так резко, как если бы он наступал полной стопой. Нуна сидит на стуле, как её и оставил Чимин. Её глаза закрыты, сцепленные руки спрятаны между бёдер, а плечи чуть дрожат.

— Ты не замёрзла? — спрашивает Чимин и подаёт ей мокрое полотенце, которым она вытирает своё лицо и высмаркивается после.

— Чуть-чуть… но мне стало немного легче. От духоты голова тяжёлая была.

— Закроем окно?

— Нет, пусть, — нуна встаёт со стула и идёт к своей кровати. Она стягивает одеяло и кутается в него, оставляя один край свободным. — Хочешь?

Чимин выпускает тяжёлый вздох. Что ж, теперь самое тяжёлое, да?

Он садится рядом на кровать и ныряет в предложенное одеяло, обнимая сестру. Та утыкается ему влажным лицом в шею и ерошит одной рукой влажные волосы на его затылке.

— Я ужасная, да?

— Нет.

— Честно скажи, Чимин-и, — шепчет нуна.

Чимин крепче сжимает её в объятиях, жмурит глаза. Несмотря на то, что он умылся, его губы на самом деле очень сухие. Они склеились больно, и Чимин чувствует, как отдирается кожа, когда разлепляет губы, чтобы ответить:

— Я люблю тебя, нуна.

Она молчит. Только дышит горячо в его шею. Чимин даже думает, что она заснула, но нуна находит его руку под одеялом и хватается за неё, крепко сжимая.

— У него были проблемы с работой. Он очень уставал и… ещё он выпил. Уже пришёл домой выпивший и выпил потом ещё. Так случалось несколько раз. Я… я не могу точно вспомнить сколько, всё смешалось в голове в одну кучу. Но… Он злился на меня. На мои привычки, на то, что я его не понимаю и не хочу понять. Он вышел из себя и ударил меня.

Он бил меня ремнём. Бляшкой ремня…

Подбородок нуны и нижняя губа трясётся. Нуна начинает плакать, сжимая руку Чимина, наверное, до синяков. Он со свистом втягивает в себя воздух и боится что-либо сказать и пошевелиться. Нуна продолжает плакать, срываясь в рыдания, как маленький ребёнок. И Чимин почему-то в этот момент вспоминает, как так же плакал перед ней, когда маленький навернулся с трёхколёсного велосипеда и разодрал колени с ладонями. Он плакал тогда так же, захлёбываясь и совершенно себя не контролируя.

— Чимин-и. Я так себя тогда ненавидела. Он каждый раз извинялся на утро и плакал надо мной, просил прощения. Он обрабатывал мою спину и смывал кровь из-за содранной кожи после этой бляшки. Он говорил, что ничего не помнит. Что на него как будто что-то нашло. И он так сильно просил прощения. Аж заикался и на коленях стоял у кровати. И знаешь, что Чимин-и, я от него же прятала синяки. Чтобы только он не увидел их, чтобы я не увидела его лицо, если он заметит их. Я тоже хотела всё забыть. Я не хотела это вспоминать. Я так себя ненавидела, продолжала его прощать каждый раз…

Чимин смотрит перед собой. Прозрачный тюль колышется от ветра с улицы, через окно видно угол дома и козырёк крыши, а ещё дальше виднеется фонарный столб и стена, которую освещает фонарь, она расписана яркими сочными баллончиками. Там девушка стоит с зелёными волосами в наушниках, кричит песню, а из её рта вылетают цветные пузыри, которые, отлетая дальше, лопаются, растекаясь вязкой краской. Ещё там нарисован хэштег, но его плохо видно под таким углом из окна. Чимин из любопытства один раз подошёл к этой стене, чтобы рассмотреть получше, там было написано «#meandthewonder». Я и Чудо. Чимин так и не загуглил тот хэштег. Но ему почему-то так хочется снова оказаться у той стены, найти в интернете хэштег и может быть песню, ради которой всё это было затеяно? Это должна быть песня, обязательно. Может быть, мало кому известная, но Чимин был бы рад её услышать, включить в наушниках, а затем дать их нуне, чтобы она тоже её послушала. Просто, чтобы выбраться из этого кошмара. Из этой тёмной комнаты с неработающим светильником, потому что там перегорела лампочка, а заменить её руки никак не доходят.

Чимин продолжает обнимать нуну и покачивать её из стороны в сторону легонько в тёплом коконе одеяла.

— У меня случился выкидыш. По его вине. Или по моей? В тот последний раз я будто не чувствовала боли, может быть, это был адреналин, но… Я стояла как стена перед ним, смотрела прямо в его глаза и не чувствовала ничего. Я тогда подумала, что если он возьмёт что-то посерьёзнее ремня или, например, ударит меня бляшкой по виску, я даже не успею защититься, потому что боли не чувствую.

Нуна продолжает говорить, сбиваясь на всхлипы и попытки нормально дышать. В какой-то момент Чимину снова кажется, что она начинает задыхаться. Он и сам дышит с трудом. Каждое её слово как очередной гвоздь в крышке гроба. И его заколачивают заживо, он слышит стук, слышит, как дерево расходится под острым наконечником гвоздя, слышит удар молотка о шляпку, и мелкие щепки с трухой ещё наверняка отлетают.

— Когда я вырвалась, когда ушла от него, я думала, что справилась, что всё позади, что я смогу жить дальше, что не всё потеряно. Но потом одним утром я просто не смогла встать с кровати. Моё тело просто отказывалось мне подчиняться. Это даже была не слабость. Как будто моё тело спало, а я пыталась насильно бодрствовать. Я ходила, как пьяная, делала вид, что всё хорошо, но чем дальше, тем хуже. Смутно помню, как я сняла эту квартиру, как нашла её. Я просто… Ничего не могла. В какой-то момент у меня появились мысли. Плохие мысли, Чимин-и. Я смотрела телевизор, там люди говорили о будущем, что завтра, например, пойдут в кино или гулять. А я лежала и думала: «вот бы дожить до вечера и пережить ночь». Я не видела себя завтра.

— А сейчас?

— М-м, наплывами. Когда я снова чувствую те ощущения… бессилие, у меня начинается это состояние. Я не могу контролировать это. Бывает, мне хочется плакать, очень сильно. Или кричать. Бывает, мне хочется, чтобы меня оставили все в покое. Бывает, мне становится очень страшно. Я не могу находиться одна в темноте. Кажется, что сердце разорвётся от страха, лопнет прямо внутри меня, оставив после себя одно месиво. Но когда мне становится лучше, меня не покидает истеричное настроение, как будто я на грани, оно сидит у меня внутри. Я чувствую себя как надо, в физическом плане, но кажется, что вот-вот и я развалюсь, что ткни меня пальцем, и случится что-то страшное.

— Я так обрадовалась, когда ты сказал, что прилетишь сюда. Я… мне кажется, что ещё бы чуть-чуть и я бы не справилась одна. Это убивало меня. Но когда ты приехал… мне не стало лучше, как я надеялась. И я так разозлилась… на себя и на тебя. Ты не выглядел таким, каким я тебя запомнила. Такой уставший. С каждым днём становился больше похож на меня.

— Нуна…

— Нет, послушай. Послушай меня. Я знаю, знаю, что… Я поступала эгоистично, и что мне нужно было стараться, но если честно, Чимин-и, у меня не было сил. Но я нашла способ, — она гладит свои порезанные ноги. — Это заставляет меня почувствовать, что всё в моих руках, понимаешь? Что я могу контролировать ситуацию, своё тело.

— Так нельзя, — осторожно говорит он.

— Да… Но я не могу иначе, Чимин-и. Я постоянно злюсь и срываюсь, срываюсь на тебя. И каждый раз после этого вина уничтожает меня, я думаю, что недостойна жить, недостойна говорить с тобой, что я плохой человек. И тогда я беру ножницы и делаю это. Мысли уходят, злость и вина уходят. Я чувствую, будто успокаиваюсь. Как будто в трансе нахожусь. Так же лучше, да? Тебе стало легче, когда я перестала быть такой ужасной.

Чимина трясёт. Он чувствует, как тупое бессилие одолевает его. Он действительно сам ничего не может сделать. Он не может защитить нуну, не может исправить всё. Он не может ей помочь.

— Нет, нуна, мне не стало легче, — шепчет Чимин и прижимает её к себе как можно теснее. — Мне не стало легче и не станет, пока тебе так плохо. Я люблю тебя, нуна. Я люблю тебя, и очень хочу, чтобы тебе стало лучше.

Чимин начинает шмыгать носом. Он не может контролировать себя. Слёзы разъедают его глаза, стягивают кожу на щеках. Он хрипит, чувствуя ком в горле из-за вязкой слюны и вернувшейся горечи во рту.

Время как будто остановилось. Как будто они с нуной застряли в этом моменте. И кажется, что другого мира не существует, кажется, что ничего другого ни Чимин, ни нуна не могут увидеть. Это их место: маленькая пыльная комната, холод, идущий по ногам из-за открытого окна, одеяло, которое пропахло потом его сестры, и чувство, будто всё это время они шли голыми ногами по стеклу.