Ссора просто ужасная — таких между ними ещё не случалось. Отец бьёт кулаком по столу, мать плачет в углу, умоляя их обоих успокоиться, брат вообще ушёл из дома, не желая смотреть на спор между двумя Минами. А причина та же, что и всегда, вечно одно и то же — Юнги стремится к свободе, хочет уехать из родного города и стать тем, кем захочет, а отец всё требует, чтобы он оставался здесь. Или сначала отслужил в армии, а потом вернулся сюда. Представление его отца о светлом будущем реально унылое.

— Если ты не выкинешь из головы свою бесполезную мечту и займёшься всей этой музыкальной чушью, то ты мне больше не сын, — заявляет отец.

— Тогда я жалею, что называл тебя отцом, — огрызается Юнги перед тем, как захлопнуть за собой дверь и выбежать из дома.

И вот он идёт один вниз по улице. Уже почти полночь, а значит, он шатается по округе уже около часа. Юнги понимает, что идти ему некуда — убегать из дома без гроша в кармане было глупо. Стоило бы пойти к Намджуну, но его там точно будут искать, да и не сможет он просить Кимов врать, когда взволнованная мать постучит в дверь посреди ночи. И то же самое с остальными друзьями: его семья прекрасно знает, с кем он проводит всё свободное время, и у кого попросит убежища, если случится что-то подобное (вернее, когда случится).

Да, они знают всех, кроме одного. Никто не догадается искать его там. Юнги решил, что попросится только на ночь — и именно поэтому он стучит в дверь Чимина, повторяя себе снова и снова, что в этом нет ничего такого (ведь у Юнги есть гордость, которую он защищает).

Он слышит за дверью тихое бормотание: «кто, чёрт побери, в такое время по гостям ходит», после чего его приветствует растерянный Пак Чимин:

— Юнги-хён?

Может, идея все-таки плохая. Может, стоит доползти до ближайшей лавки и дождаться там рассвета, дрожа под холодным горным воздухом. Или вернуться домой и извиниться. Или пойти к кому-то ещё — у него же и другие друзья есть. Ханчоль может приютить, пусть даже это будет в тысячу раз более неловко, чем сейчас.

— Мне…

Чимин вопросительно приподнимает бровь. Юнги сжимает руки в кулаки, все еще раздумывая, не лучше ли прямо сейчас развернуться и уйти, но лишь вздыхает: в конце концов, он уже пришёл сюда. Пришёл просить помощи у человека, которого когда-то считал странным, которого постоянно дразнил. У Пак Чимина.

— …нужно переночевать где-то, — выдыхает он. — Я с родителями поругался, и они знают Намджуна и остальных, так что туда я пойти не могу.

Чимин все ещё смотрит на него удивленно. По его выражению лица ничего не прочитать: может, Юнги сейчас вышвырнут прочь. Кто знает.

— Вот. Мне нужна твоя помощь, — добавляет он. Почему-то это звучит как признание своего поражения, во всяком случае, для него.

Тишина повисает лишь на несколько мгновений, после чего Чимин, наконец, отвечает:

— Хорошо, без проблем. Бабушка не будет против.

Вот так вот легко и просто он находит, где переночевать — и где сам ожидал оказаться меньше всего. В голове крутятся лишь мысли о том, что надо Чимина как-то отблагодарить, а еще что его самолюбие слегка пострадало, хотя это совсем небольшая цена — зато он не замерзнет, не подхватит насморк или ещё что похуже. Однако чего Юнги не замечает, так это улыбку на лице Чимина и легкий румянец, который парень отчаянно пытается скрыть.

+.-.+

— Так ты живешь с бабушкой? — спрашивает Юнги.

— Да. У меня кроме неё других родственников не осталось, поэтому после Сеула… — Чимин замолчал. Юнги всегда знал — вернее, давно замечал — что каждый раз при упоминании Сеула на Чимина на несколько мгновений накатывает ностальгия, и парнишка пусто смотрит вперед, погружаясь в старые горькие воспоминания, — …родители отправили меня сюда, — заканчивает он.

Дом у них маленький и симпатичный, почти без украшений, а бабушки Чимина нигде не видно — но тот объясняет, что старушка Пак уже уснула, и тревожить он её не хочет.

Помимо его комнаты и комнаты бабушки в доме есть ещё несколько свободных, но все они, по словам Чимина, заставлены коробками, поэтому тот предлагает Юнги занять свою спальню, пока сам он поспит на диване. Юнги эту идею отметает сразу, заявляя, что дивана ему будет более, чем достаточно, после чего они тихо спорят, кто займёт диван, а кто комнату (Юнги даже угрожает устроиться спать в ванной, если мелкий продолжит настаивать), пока не решают просто притащить в спальню Чимина вторую кровать из одной из пустующих комнат.

В итоге уже далеко за полночь, когда Юнги роняет голову на подушку и смотрит в чужой потолок. Они потратили кучу времени, перетаскивая кровать, пока не поняли, что дверной проём слишком узкий, и просто так она не пролезет — пришлось много раз поднимать, толкать и тянуть (прикладывая чёрт знает сколько усилий), прежде чем они затащили её в комнату — и всё это под смех и взаимные подколы (такие как «ты точно не нарисовал себе пресс, раз даже такую легкотню поднять не можешь?», за чем следовало «говорит тот, кто вопил «моя спина, моя спина!» когда мы только ее приподняли»).

— А кто ко мне за помощью прибежал?

— К твоему сведению, ты был моим последним вариантом. Я теперь жалею, что явился сюда, — шутливо отвечает Юнги.

— Ты жестокий, хён.

— А ты просто тупой, Пак Чимин.

Чимин лежит на соседней кровати, широко распахнув глаза: свет хоть и выключен, но догадаться легко. Забавно. Когда Пак Чимин появился в его жизни впервые, Юнги и представить не мог, что всё именно так повернётся. А ведь при первых нескольких разговорах с мальчишкой ему приходилось снова и снова обдумывать каждое слово, дабы не сказать что-то, из-за чего тот расплачется.

— Спасибо тебе, Чимин-а, — говорит Юнги.

Тяжёлый сегодня день. Слова отца до сих пор эхом отдаются в ушах — Юнги назвали ублюдком, потому что он следует за своей мечтой, за то, кем он был, есть и всегда будет.

— Я не знал, куда ещё пойти.

Юнги лишь слегка показывает свое доброе сердце, скрывающееся за гордостью, издёвками и резкими словами, которое он всегда прячет.

— Все нормально, хён. Ко мне никогда ещё с ночёвкой никто не приходил, — отвечает Чимин.

— Даже в детском саду? Серьезно, ни одной ночёвки? Господи, что у тебя за детство было? — Юнги наигранно ужасается.

— Я… был постоянно занят, — голос Чимина внезапно такой печальный. Но это всегда так, когда речь заходит о Сеуле, или о прошлом. — Я ходил в католическую частную школу в Сеуле, и на посиделки с друзьями времени как-то не оставалось.

Юнги усмехается. Именно эту часть в Пак Чимине он так ненавидит.

— Тогда сейчас на это у тебя времени полно.

И ему не нужно смотреть, чтобы знать, что Чимин улыбается.

+.-.+

Хосок делает сальто, а Тэхён бегает с туловищем свиньи, когда сон вдруг прерывается громким шумом. Юнги просыпается под ужасные оры и крики. У него уходит пара минут, чтобы собраться с мыслями и понять, что спал он в чужой комнате, потому что после вчерашнего скандала с отцом пошёл к Чимину. Последняя часть информации доходит до мозга как-то слишком медленно.

Очередной крик заставляет Юнги проснуться окончательно и выйти из транса. Он подрывается с кровати и бежит к двери, думая, что за ним пришли родители, что они как-то нашли его у Чимина дома, но ещё один крик — высокий и полный злости — явно не принадлежит никому из его родственников.

— Это не то, что вы думаете!

На этот раз кричит Чимин, на фоне ещё два голоса — мужской и женский, а за еле слышны тихие попытки успокоить спорящих — наверное, это бабушка Чимина.

— А мы думали, что все налаживается. Мы не для этого заставили тебя уехать из Сеула! — кричит женщина, скорее всего, госпожа Пак.

— Вы вышвырнули меня из Сеула, потому что вам было стыдно! — голос Чимина не менее громкий.

Юнги никогда не слышал, как мальчишка кричит, и злым его таким не видел. Он замирает у двери, схватившись за ручку, и понимает, что лучше ему не выходить: эта ссора явно не предназначена для его ушей.

— Мы отправили тебя сюда ради твоего же блага. — В этот раз слышно уже голос отца.

— И что? Мне друзей нельзя заводить? Когда вы уже успокоитесь, а? Или вы будете рады, только если я в школу для девочек поступлю? Вы этого хотите? — спрашивает Чимин с издёвкой и всё так же громко.

— Пак Чимин, не смей разговаривать со своими родителями таким…

— Что за родители разрушают жизнь собственного сына? Вы довольны теперь?

Дальше Юнги слышит пощёчину. Ему не кажется — он прекрасно знает этот звук после всех тех случаев, когда отец его бил. За этим следует гробовая тишина, не слышно ничего, а потом господин Пак проговаривает медленно, голосом, не терпящим возражений:

— Ты сам разрушил свою жизнь, Пак Чимин.

Ещё одна пауза, а затем приближающиеся шаги. Дверь в комнату распахивается, и залетает Чимин со слезами на глазах и пылающей щекой. Парень выглядит сломленным. Он смотрит на Юнги, и тому даже кажется, что он и правда сейчас сломается, просто упадет и рассыплется на куски, и почему-то Юнги думает лишь о том, чтобы сделать шаг вперед и обнять мальчишку, удерживая все эти кусочки вместе.

Из оцепенения их выводит очередной крик, зовущий Чимина по имени.

— Хён, пойдем, — тот хватает Юнги за запястье и тянет к окну.

— Что?

— Они не знают, что ты здесь. Или знают, понятия не имею. Но в любом случае нам надо бежать, прямо сейчас, — он залезает на подоконник и перекидывает через него ноги, становясь обеими голыми ступнями на выступ снаружи.

— Стоп-стоп. Прямо сейчас?

— Да, хён. Прости, но нам нужно идти сейчас же, — говорит Чимин, балансируя на выступе, а потом перескакивает на дерево, растущее рядом с домом.

Юнги матерится под нос, но лезет в окно, повторяя действия Чимина. Тот прыгнул с карниза на ветку как-то слишком умело, а затем, выгнувшись, вцепился руками за ствол. Родители врываются в пустую комнату как раз в момент, когда Юнги перелазит на ту же ветку, а Чимин, уже стоящий на земле, говорит ему поторапливаться. Юнги всего лишь переночевал у друга, а теперь его подгоняют, словно любовника, которого застали с чужой женой. Было бы смешно, если бы Чимин не воспринимал ситуацию так серьезно. Карабкаться по деревьям Юнги не особо умеет, но обошлось без синяков и переломанных костей — и на этом спасибо. Когда он спрыгивает на землю, мальчишка опять хватает его за запястье, и они убегают.

Бегут, не останавливаясь, минут десять, и все из-за Чимина: он тащит Юнги чёрт знает куда, не позволяя перевести дух. У Юнги уже болит все тело: его подняли с утра и заставили бежать на такую дистанцию без всякой разминки, и это если не учитывать не самые ровные дороги Сончонгыль. Юнги в носках-то бежать больно, а Чимин словно оглох, и совершенно не слышит его просьб остановиться.

Младший возвращается из транса, лишь когда Юнги резко дергает его за руку и кричит:

— Чимин, стой!

Чимин останавливается.

И только тогда Юнги видит, что тот не переставал плакать всё это время. Плечи мальчишки дрожат, он тихо всхлипывает и кажется совсем разбитым. Волосы у него растрепаны — по-видимому, к встрече с родителями он был не готов так же, как и Юнги — а щека до сих пор красная от пощёчины, что залепил отец. Чимин стоит посреди дороги в одной лишь свободной футболке и шортах. Юнги хотя бы в носках… и тут он замечает, что ноги у мальчишки сбиты в кровь.

— У тебя ноги в крови, — говорит он, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть.

Чимин только тихо охает, позволяя Юнги проверить его ступни. Наверное, даже не заметил, пока бежал.

— Надо пойти куда-нибудь. К Сокджину, наверное, он может…

— Нет, — отрезает Чимин.

— Нам нужно всё это обработать. Мы посреди блядской дороги, и нам некуда идти, — Юнги поднимается, пытаясь мыслить рационально. Может, сейчас они и не чувствуют холода, стоя на ветру в одних шортах и футболках, но потом точно пожалеют, что не нашли, где укрыться.

— Пожалуйста, хён, — повторяет Чимин, едва не умоляя. — Просто дай мне…

Он так и не заканчивает предложение, но Юнги каким-то образом всё равно понимает, что у него просят.

— Хорошо, — говорит он мягко. — Но нам всё равно нужно куда-то пойти.

+.-.+

Сегодня суббота, значит, школа закрыта. Ещё с тех пор, как они начали готовиться к соревнованиям, спортзал стал забит только за ними — даже по воскресеньям сюда можно приходить, а Юнги — и никому другому — Намджун ещё и рассказал, что хранит ключ под цветочным горшком у входа.

Юнги приносит Чимина в спортзал на спине — он бы ни за что не позволил мелкому идти самому с такими ранами и порезами. Тот подчинился, не произнеся ни слова, и позволил Юнги дотащить его до места, пугающе притихнув, но хотя бы больше не плача.

Они устраиваются в подсобке рядом с горой сдутых мячей и пыльных матов, чтобы никто, кто может зайти внутрь, не увидел их. Чимин откидывается спиной к стене, все так же не говоря ни слова, а Юнги вопросов не задает — вместо этого подбирает забытую кем-то из них на тренировке бутылку с водой, чтобы хотя бы просто промыть раны Чимина, а в процессе вспоминает, что где-то в зале есть аптечка, откуда и достает бутылку спирта, вату и бинты.

— Будет больно, — предупреждает Юнги, смачивая ватку в спирте.

Он дезинфицирует порезы, отчего Чимин шипит, едва не отдёргивает ногу, но все-таки удерживает её на месте, и Юнги, вспоминая что-то из своих скудных познаний об оказании первой помощи, перебинтовывает обе его ступни. Сокджин справился бы намного лучше, и (что более важно) сумел бы утешить. Юнги же в починке страдающих сердец не лучший — он хорошо оскорбляет людей, а не наоборот.

Закончив, он просто сидит в ожидании хоть каких-то слов, потом даже подумывает над тем, чтобы уйти, но когда решается на это, мальчишка его останавливает:

— Нет, хён. Останься, пожалуйста, — просит он.

Юнги оглядывается на Чимина: тот натянул на лицо улыбку, но такую слабую и жалкую, что раздражает она не меньше, чем слёзы. Юнги возвращается и садится рядом, тоже упираясь спиной в стену.

— Мне жаль, — тихо говорит мальчишка. — Я знаю, ты ненавидишь, когда я извиняюсь, но мне правда жаль.

У Юнги в голове уже вертится тонна язвительных комментариев, какие-то слова утешения, которые, возможно, могут подбодрить парня, пошлые шуточки, совершенно неуместные в этой ситуации, но тут он осознаёт: сейчас лучшее, что он может сделать — просто помолчать.

— Я не знал, что родители приедут сегодня.

Юнги чувствует, что Чимин вот-вот расплачется снова. Чувствует. Как можно чувствовать чужие эмоции?

— Бабушка разбудила меня, как только машина подъехала к дому. Она понимает меня. Единственная понимает. Я спустился вниз, сказал, что у меня друг ночует, и они разозлились. Я не должен был говорить. Мы стали ругаться и… и вот мы с тобой здесь, — заканчивает он с горьким смешком.

Юнги не смеет спрашивать — у него и права-то нет. Всё опять как-то связано с Сеулом, с прошлым, о котором Чимин всегда умалчивает, но обрывки ссоры, невольным свидетелем которой он сегодня выступил, говорят сами за себя — Чимин не в порядке. Серьёзно, что за родители запрещают ребёнку приводить друзей? Может, в Сеуле так принято, Юнги не в курсе, но что-то случилось — это он точно знает, и это что-то, что бы оно ни было, разрушает Чимина изнутри. Смешно, что после всех тех раз, когда он видел мальчишку плачущим, он только сейчас осознал, насколько тот сломлен.

— Я ужасный человек, хён. Там, в Сеуле, я…

Юнги ждёт продолжения истории, ждёт, когда же откроется завеса тайны, что скрывает случившееся в столице, но Чимин молчит, словно осознав, что не должен ничего говорить. Юнги до сих пор отчетливо помнит «В Сеуле все грустно». Младший продолжает после глубокого вдоха:

— Я знаю, что глупый. Очень глупый. Это моя вина, хён. Я всегда всё порчу, — говорит Чимин, пряча лицо в ладонях, и снова плачет. За ладонями его совсем не видно, лишь плечи трясутся. — Это все м-моя вина. Я разрушил собственную жизнь. Я… я знаю, что ты ненавидишь, когда я п-плачу, но только сегодня, п-пожалуйста, позволь мне…

— Хватит, Пак Чимин, — отрезает Юнги, поворачиваясь к плачущему мальчишке, и делает то, на что способен только Мин Юнги: хватает Чимина за запястья и отрывает его ладони от лица в попытке остановить слезы. Тот избегает взгляда, пытается смотреть в пол, но слёзы не останавливаются. Чимин наверняка попросил остаться здесь для моральной поддержки, надеялся, что его просто обнимут, пока он не выплачется, но Мин Юнги не такой. — Ты точно тупой. Один из самых тупых людей, кого я только встречал за всю свою жизнь. Ты жалкий, вечно ревёшь как младенец, и всегда понимаешь всё неправильно. — Юнги даже не думает, что говорит, но почему-то изо рта у него льётся лишь правда. — Но ты ничего не портишь. Да, наделал ты в Сеуле ужасного, ну и что? Ты больше не там. Ты здесь, и как по мне, так ты — лучшее, что случилось в этом богом забытом городке.

И Чимин перестает плакать, вот так просто. Дрожь прекращается, всхлипы стихают. Юнги не знает, сказал ли он правильные слова, а Чимин медленно поднимает голову — глаза у него красные, пухлые щёки все мокрые, но за этим скрывается что-то большее. Он перестаёт плакать и смотрит прямо на Юнги. Просто смотрит, а тот всё не выпускает из рук чужие запястья.

Юнги думает про Чимина: как тот приехал в их город, как он его ненавидел, и слова, что он только что произнес, не кажутся неправильными. Он думает о том, как впервые увидел Чимина, плачущего, в классе, и подумал, насколько же мальчишка ненормальный. Вспоминает, как тот плакал от счастья на инициации, и как он посчитал это странным, как Чимин верил, что он его ненавидит, а потом вместо этого решил, что Юнги о нем заботится. Он думает, как Чимин влился в их компанию, как дал им шанс выиграть в этом году кубок, стать лучшей командой во всей провинции Канвондо — вот это уж точно будет самым лучшим событием для города, как и в жизни Юнги. Он думает о прошлой ночи, когда стоял перед дверью Чимина, потому что больше некуда было пойти.

И почему-то вдруг думает о звёздах.

Хотя рядом с ним сидит всего лишь Пак Чимин, Юнги почему-то кажется, что он смотрит на звёзды — во всяком случае, именно так всегда колотится сердце, стоит ему поднять голову к алому небу.

Тогда он осознаёт, что все еще держит мальчишку за руки, и быстро отпускает, чувствуя себя теперь неловко, а затем отворачивается, отводя взгляд от Чимина, и прислоняется спиной к стене. Странная напряжённая атмосфера наконец рассасывается — словно гора с плеч упала — и Юнги вздыхает, думая про себя, каких же глупостей наговорил.

Он вздыхает опять, и они дальше сидят в тишине.

Их будто вечно преследуют такие неловкие паузы. Юнги, вспомнив похожую ситуацию, тихо хмыкает.

— Что смешного? — спрашивает Чимин, все еще слегка всхлипывающий.

— Ничего, — отвечает Юнги. — Помни, сопляк, — продолжает он, так и не оглядываясь на младшего, — это совсем не значит, что мне не плевать на тебя.

Слыша это, Чимин тоже усмехается:

— Знаю, хён. Но все равно спасибо.

— Не за что.

— И за ноги тоже.

Чимин вытягивает ноги, осматривает их — перебинтованы неумело и наспех. Ну, хотя бы туго перевязаны. Даже слишком туго.

— Хотя знаешь, последнее я забираю. Это же ужасно, хён, я даже обувь надеть не смогу.

— Эй, хватит жаловаться. Кто-то сам говорил, что не хочет идти к Сокджину, — отрезает Юнги, фыркая.

Чимин смеется, а Юнги просто благодарен, что мальчишка больше не плачет.

— Вот что: я опять потащу тебя на спине, раз уж с ногами свалял дурака, — бросает он почти слишком небрежно.

Чимин наигранно охает:

— Ты готов ради меня на такое, хён?

— Заткнись, сопляк. Мы не можем потерять тебя перед матчем. Нам нужны твои ноги и способности, чтобы выиграть.

— Так вы только поэтому ко мне так дружелюбно относитесь? Потому что я в баскетбол хорошо играю?

— Поправочка: потому что ты играешь лучше, чем Намджун, а нам точно нужна для него замена. Если бы Намджун справлялся лучше тебя, мы бы такого странного новичка у себя в компании ни за что не пригрели.

— Ты такой злой, хён.

Юнги смеётся: Чимина потихоньку отпускает, да и он сам, на удивление, чувствует себя лучше. Забавно. Как чужое счастье может так радовать?

Внезапно он вспоминает о доме. По-хорошему, надо вернуться: Чимину к себе — вдруг его родители ещё там — а Юнги к себе. Интересно, сколько он ещё сможет терпеть отца? Юнги машет головой, пытаясь избавиться от ужасных мыслей, портящих один из таких редких радостных моментов.

Чимин, сидящий рядом, медленно опускает голову ему на плечо; Юнги её не скидывает, позволяя волосам парнишки щекотать его шею и подбородок, и сам закрывает глаза, чувствуя волны тепла от тела рядом с собой.

— Ты лжец, хён.

Он удивленно вздёргивает бровь в ожидании объяснений.

— Тебе не плевать.

И впервые Юнги его не поправляет.