С экзаменом и вправду покончено, а вот с отработками — нет. Оказывается, госпожа О действительно освободила их только на время подготовки, и теперь предстоит страдать ещё несколько недель. После долгой дискуссии историчка всё же соглашается, что наказание можно сократить, и одной недели будет достаточно, учитывая, что в первый месяц они очень неплохо постарались. В принципе, вот и вся история о том, почему их снова припахали убираться — на этот раз в пыльной подсобке спортзала.

А там их приветствуют ряды пыльных матов и плотный сумрак. Юнги трудится, не обращая на мелкого внимания, когда Чимин вдруг восклицает громко «фу!» и отпрыгивает назад, словно наткнулся на что-то крайней степени отвратительности.

— Что? Нашёл какую-нибудь мышь дохлую? — спрашивает Юнги, подходя к мальчишке, который всего минуту назад спокойно убирался в углу подсобки.

— Хуже, — отвечает Чимин, и этим «хуже» оказывается использованный презерватив, который валяется на пыльном полу, явно забытый здесь преступником после быстрого перепиха.

— А как по мне, так вполне ожидаемо наткнуться на такое в школе, хён, — замечает Намджун, когда они всей компанией сплетничают о находке на перемене. — Я был бы даже удивлён, если бы вы не нашли ничего подобного.

— Ох, я тебя умоляю, Намджун. Не все такие извращенцы, как ты, — говорит Сокджин.

— Эй, поосторожнее со словами. У нас тут ребёнок, — возмущается Хосок, шутливо закрывая ладонями уши Чонгуку, а тот сразу отпихивает его руки прочь и ворчит: «Мне уже шестнадцать».

— Ну и что такого? У кого-то в школе был секс в подсобке. Подумаешь, большое дело, — тянет Намджун.

Вот с этим Юнги вынужден согласиться. Он тоже так-то не удивлён был обнаружить в одном из помещений школы использованную резинку — отвратительно лишь то, что им пришлось убирать её, покрытую чьими-то выделениями (они с Чимином подбросили монетку, чтобы решить, кому от этой находки избавляться, и, естественно, мелкий проиграл).

— Что вообще за дикое извращение. Они не могли заняться этим у себя в спальне, или где-нибудь в другом не общественном месте? — недоумевает Чонгук.

— Именно поэтому ты и ребёнок, Чонгукки, — заявляет Хосок, закидывая руки младшему на плечи. — Пока ты не понимаешь всей прелести такого, ты не можешь называться настоящим взрослым.

Чонгук усмехается в ответ:

— Это извращенцем я не могу называться.

+.-.+

Теперь, когда экзамен позади, у учеников практически не остаётся никаких сил тащить свои задницы в школу, хотя сидеть перед доской каждый день всё ещё зачем-то нужно, даже учитывая, что материал для изучения практически весь пройден. Некоторых выпускников ещё ждёт интервью — во всяком случае, тех, кто нацелен поступать в престижный университет, как Намджун, но для таких как Юнги школа становится местом, которое они посещают лишь для того, чтобы провести время с друзьями. Каждая перемена, которую они проводят всемером на излюбленных ступеньках, ценится всё больше. Уже сейчас Юнги знает, что будет скучать даже по деревянному стулу, на котором просиживал свою пятую точку весь последний год. Он постепенно погружается в меланхоличное настроение, и каждый текст, что появляется в его блокноте, становится сентиментальнее и сентиментальнее. Каждый день над ним словно нависает невидимое табло с обратным отсчётом.

А ещё Чимин.

Что-то изменилось с того самого дня, когда они поздно ночью смотрели на звёзды на стадионе. Это странное ощущение Юнги не может преобразовать в слова, но оно прямо как раньше — когда он осознал, что Чимин изменился и из депрессивного новичка превратился в полноправного члена команды Пуленепробиваемых парней. Только вот сейчас никак не получается сообразить, что же именно поменялось. Юнги ночует у Чимина почти целую неделю безо всякой на то причины, а один раз даже принял ванну у Намджуна, после чего ни с того ни с сего свалил из дома друга к Чимину посреди ночи, просто повинуясь велению интуиции.

И ни разу он об этом не жалеет, когда перед тем, как закрывать глаза и засыпать, смотрит на мальчишку, который улыбается широко, напоминая своей улыбкой о небе, и шепчет короткое «спокойной ночи». Вроде бы ничего не изменилось, но в то же время изменилось всё.

После понедельника, проведённого в школе, где делать уже нечего, под угрюмым небом, которое оставалось серым целый день, Юнги просыпается где-то в пять утра — почти за час до будильника. И не кошмар его будит, а собственное паршивое тело, которое решает просто так взять и распахнуть глаза, предоставив взгляду панораму чужого потолка.

Он поворачивается и, видя лицо Пак Чимина, вспоминает, что действительно не ночевал у себя дома последние несколько недель. Мальчишка всё ещё крепко и умиротворённо спит. Улыбаясь, Юнги решает не тревожить его, и спускается вместо этого вниз на кухню, чтобы приготовить чего-нибудь перекусить, а там его встречает бабуля Пак, сидящая за столом с чашкой свежезаваренного чая в руках.

— О, Юнги-я, ты проснулся, — улыбается она.

И в итоге он сидит здесь со старушкой, болтая за чаем обо всём подряд, пока солнце постепенно поднимается. У неё всегда есть множество интересных историй. Она живёт в этом городке всю свою жизнь. Её дети уехали отсюда сразу же, как только достаточно повзрослели, муж тоже несколько лет назад покинул этот мир, и она рассказывает Юнги про свою одинокую жизнь.

— Вам не кажется, что этот город душит? — спрашивает он.

Она смотрит на него как-то странно:

— Душит? Нет, нисколько. Юнги-я, я и правда всегда жила здесь, но это не значит, что я не повидала мир. Я была в Сеуле, в Пусане и Чёджу. В Токио и на Хоккайдо тоже. Но, поверь мне, с домом ничто не сравнится.

Она поучительно поднимает палец, а Юнги увлечён своими мыслями: представляет, как когда-то молодая и авантюрная Пак в свои двадцать лет ездит по миру.

— Ты всегда обязательно возвращаешься домой. — Её слова эхом проходят сквозь всё тело и даже кости.

Старушка прихлёбывает чай, а Юнги раздумывает, как всё сложится в Сеуле. В начале года он не сомневался, что Сеул великолепен, и что он покинет Йоранмён навсегда. Теперь прошёл почти год, и действительно поменялось многое.

— Но я должна поблагодарить тебя, Мин Юнги, — произносит вдруг бабуля, отставив чашку в сторону.

Он хмурится, заметив смену темы разговора, но просить объяснить не приходится, так как старушка Пак видит его недоумение, тепло улыбается — очень похоже на улыбку её внука — и поясняет:

— За то, что ты сделал для Чимина.

— В смысле? — осторожно интересуется Юнги.

Она знает? Она знает о том, что произошло в Сеуле? О том, почему Чимин приехал сюда? Юнги уверен, что знает, учитывая, насколько Чимин близок с бабушкой, но вопрос в том, знает ли она о чувствах Чимина к нему. Юнги не может ничего с собой поделать, лишь гадает, что же она подразумевает своими словами.

Но потом каким-то образом понимает, что старушка не говорит загадками — она лишь бабушка, всем сердцем любящая своего внука.

— Спасибо тебе, Юнги-я, за то, что дал Чимину дом.

И Юнги чувствует теплоту. Может, это поднимающееся за окном солнце и горячий сладкий чай, что согревает изнутри; или же действительно у Паков есть такая семейная особенность — делиться своим теплом с другими.

— Всегда пожалуйста, — отвечает он, и вдруг произносит в ответ: — Для меня он сделал то же самое.

Старушка медленно кивает, а после просит дать обещание, которое он не сможет забыть до конца жизни.

— Ты позаботишься о нём?

Юнги улыбается. Да, этот момент ему чем-то точно запомнится на всю жизнь.

— Конечно.

+.-.+

Ноябрьское небо серое и угрюмое, но даже сейчас, когда на нём ни одного голубого лоскутка, Юнги всё равно необъяснимым образом влюблён. Небо может быть каким угодно, но любовь никуда не исчезнет; даже если оно вдруг станет мятно-зелёного цвета, Юнги всё равно не отведёт взгляда. Школьные дни смазываются в одно размытое пятно. Да, его всё ещё немного дразнят за ту ночёвку на стадионе, но ничего такого, с чем нельзя справиться. Даже госпожу О терпеть становится легче; Юнги только надеется, что не станет слишком сентиментальным и не будет скучать по ней в Сеуле.

Почти каждую ночь ноября он проводит у Чимина. Они до сих пор отрабатывают своё наказание, убираясь в разных помещениях школы, и Юнги не представляет, почему не чувствует ненависти к такому времяпровождению. А после идут из школы вместе, ужинают с бабулей Пак, он засыпает под пожелание Чимина шёпотом спокойной ночи, а потом уже утро приветствует его рассветом.

В последний день отработки — и в очередной четверг — Юнги смотрит на Чимина, и его слегка прошибает озарением. Небо снаружи тёмное, первые капли дождя упали на землю ещё перед звонком с последнего урока. Госпожа О снова отчитывает их, рассказывает о том, что у всего есть последствия, про уважение к старшим, а потом, когда удостоверяется, что свой урок они усвоили, наказывает провести последние часы их отработки за уборкой класса. Они вытирают доску, а потом становится слишком лень делать что-либо ещё, ведь к этому моменту почти все стулья и парты в классе просто блестят — и всё благодаря месяцу их тяжкого труда.

— Дождь идёт, — объявляет Чимин очевидное, стоя около окна.

Делать здесь практически нечего, но Юнги комнату покидать почему-то не хочется, хотя остальные говорили на перемене про баскетбол. Он сидит на своём месте, закинув руки за голову, а ноги на парту, как настоящий школьный хулиган. Осенний дождь не такой сильный, как летний, но он всё равно льёт, наполняя вселенную нежной музыкой и отбивая ритм каждой каплей о землю.

— Не хочешь присоединиться к остальным и поиграть? — спрашивает Чимин.

Опять же, не просто так Юнги прозвали Неподвижным Мином, да и безделье в классе под музыку, которую исполняет дождь по стеклу, неплохо расслабляет. Сегодня и правда последний день отработок с Чимином. Может, в будущем он будет скучать даже по ним.

— Я сказал, что буду попозже. Или Чонгук может сам прибежать и позвать, когда Намджун устанет и захочет отдохнуть, — отвечает он, не размыкая веки.

— Эй, хён, а помнишь, как мы встретились впервые? — внезапный вопрос.

— Когда тебя представили всему классу? Ты тогда всё время в пол смотрел, я твоё лицо-то с трудом запомнил.

— Нет, — возражает младший. — Когда мы по-настоящему встретили друг друга.

Юнги приоткрывает глаза. Чимин смотрит на него.

— Когда мы говорили в первый раз, — продолжает тихо.

Вот Юнги всё не мог избавиться от мысли, что что-то изменилось, и в этот момент осознаёт, что изменилось на самом деле многое, но в то же время не изменилось ничего.

— Тогда тоже дождь шёл, — улыбается мягко младший.

Юнги медленно поднимается из-за парты и подходит к Чимину, который всё ещё стоит у окна. Он прекрасно помнит тот день, когда забыл блокнот, а вернулся и нашёл вместо него в классе странного заливающегося слезами мальчишку, чей плач врезался в память отчётливее всего, как и тот случай, когда они стояли в коридоре перед классом в наказание, которое неудачно заработали на уроке истории.

— Я всегда думал, что ты странный, — говорит Юнги с усмешкой.

— Эй, это грубо, хён, — толкает его Чимин локтем.

Странно так. Он сейчас в такой же ситуации, как и в тот раз, когда впервые с Пак Чимином заговорил — стоит в пустом классе, солнце постепенно опускается к горизонту, а вокруг ни души. Словно сломанный проигрыватель, который заедает и покручивает участки плёнки снова и снова. Как Юнги спит у Чимина дома после размолвки с семьёй, как они идут к туннелю железной дороги Аураджи, или бессонная ночь там же, что так напоминала Каннын. Может, его жизнь — это и правда сломанный проигрыватель, где стоит на повторе каждый закат, который Юнги проводит рядом с Пак Чимином.

— Не знаю, меня просто бесило смотреть, как ты плачешь, — произносит он, фокусируясь снова на окне.

— И до сих пор бесит?

— Иногда просто хотелось врезать тебе по лицу, чтобы ты, наконец, реветь перестал.

Чимин морщится, возмущается:

— Утешаешь ты отвратительно, хён.

Юнги становился свидетелем этих слёз бесчисленное количество раз, и ненависть внутри переросла в какое-то удушающее чувство. С самого первого момента он считал, что Чимин просто чудик — и очень странно, что никак не мог прекратить обращать внимание на мальчишку, который не давал покоя, мешался, как бельмо на глазу.

— Но я никогда не понимал, почему, — продолжает он, а потом поворачивается к Чимину, что стоит рядом. — Я никогда не понимал, почему ты так выделялся среди других.

Это, наверное, самая большая искренность, на которую Юнги способен. Он не знает, почему говорит эти слова, но что-то меняется в глазах Чимина, когда тот их слышит. Паренёк выглядит… удивлённым.

Юнги насмешливо фыркает и взъерошивает волосы мальчишки:

— Эй, не зазнавайся сильно. Может, я тебя ненавижу всё это время, с самого начала, — говорит он, шутливо высовывая язык.

Его рука так и остаётся лежать на голове Чимина. Пак Чимин, ростом на один сантиметр ниже. Прошёл год, и этой разницы в сантиметр словно больше нет.

— Хотя бы за то, как ты глупо лицо кривишь.

— Эй, я не кривлю глупо лицо! Это Тэхён тупые рожи корчит.

— Или за твой плач. Никто не рыдает так много, как ты.

— Для людей абсолютно нормально давать выход своим эмоциям, хён, — отвечает Чимин, дуя губы.

— Но, смею тебе напомнить, не в общественных местах.

— Эй, я хотя бы ждал, пока все уйдут и один оставался. Ты сам в первый раз сюда ввалился.

Юнги усмехается:

— Я всё равно много за что мог бы тебя ненавидеть.

Это правда. Он вполне мог бы заявить, что ненавидит Чимина. Мог бы сказать, что ненавидит смотреть, как Чимин плачет. Или за то, что тот практически сломал ему ногу своими отвратительными навыками езды на велике. Или за то, что продолжал донимать во время моментов наедине с собой бессонными ночами. Или за то, как упёрся, отказался уходить и сидел с ним посреди дороги. Или за то, что впутал в отработки на целых два месяца. Или как решил ни с того ни с сего посмотреть на звёзды в будний день, и теперь их дразнит вся школа.

Он мог бы заявить, что ненавидит Чимина так же, как сам мальчишка тогда утверждал, что ненавидит его.

— Хён?

Что-то щёлкает внутри. Юнги моргает, и то же самое словно делает вся вселенная — дождь внезапно прекращается, капли воды зависают в воздухе. Небо вдруг голубое, в следующий момент уже алое, а потом на нём рассыпаются звёзды. Звёзды, отраженные в зрачках прямо напротив, что проникают взглядом глубоко внутрь Юнги, как и он в них.

Он всё думал: что изменилось? Измениться могла погода, или же Чимин — даже было вероятнее всего, что Чимин, ведь всегда дело в нём, в мальчишке, который за один лишь год словно стал другим человеком. Но, может быть, в этот раз дело в нём самом. Может, в этот раз изменился Мин Юнги.

— Может, так оно и есть, — шепчет он, не отводя взгляда от алого заката прямо перед собой. Он не представляет, в какой момент небо оказалось настолько близко, что стоит перед ним с глазами, полными тоски. С каких пор небо тоже смотрит на него?

— Может, я ненавижу тебя.

Солнце ошарашено, луна в замешательстве. Голубое выступает вперед, Дева мягко сжимает его пальцы, а а́лое обменивается с ним дыханием. Звёзды заключают Юнги в свои объятия, и хочется только одного — утонуть в них, позволить себе раствориться, ведь впервые они на расстоянии лишь вытянутой руки.

— Может, я очень, очень сильно ненавижу тебя.

Он моргает — и вот снова идёт дождь, капли воды стучат о землю. Он моргает, и на него смотрит Пак Чимин широко раскрытыми глазами. Пак Чимин. Его Пак Чимин, чей взгляд Юнги почему-то больше не способен выдержать — взгляд, от которого сердце сначала сжимается, а затем бьётся быстрее.

— Ты любишь меня? — шепчет Чимин.

Я что, только что это сказал?

— Я…

Но Чимин наклоняется раньше, чем он успевает договорить, и к губам нежно прижимаются чужие, а Юнги всё стоит с широко распахнутыми глазами и не может пошевелить даже пальцем.

Оттолкни его.

Но он не отталкивает.

Это ненормально.

Но это же Чимин. Это же Пак Чимин — его Пак Чимин, который весь год был рядом. Его Пак Чимин, который признался, что любит. Его Пак Чимин, который сказал, что ничего не надо менять, и всё же…

Ты этого не хочешь.

Не хочет ли?

Он закрывает глаза — и всё. Закрывает глаза, и вот так запросто его Пак Чимин снова показывает Юнги небо, которое он любит сильнее всего на свете. Его нежно целует луна, солнце крепко обнимает своими руками, ярко-голубое летнее небо дышит ему в рот, а потом уже алые небеса оставляют на губах более смелые поцелуи. Он растворяется в небе и парит.

Мин Юнги целует небо. Он целует небо и наслаждается этим.

Мин Юнги целует Пак Чимина и наслаждается этим.

Сначала всё неловко, но как только он двигает губами в ответ, становится лучше, и даже приятно. Руки, что удерживали запястья, перемещаются на шею, а его собственные ладони теперь на плечах Чимина крепко сжимают ткань рубашки. Он никогда не делал раньше такого с парнями, но это совсем не отличается от поцелуев тогда с девчонками — ещё в первом классе старшей школы. Нет, зачеркните. Отличается. Всё совершенно по-другому, если дело касается Пак Чимина.

Чимин аккуратно подталкивает его назад, упираясь коленом между ног, Юнги пятится, пока не чувствует поясницей край парты, и просто знает, что делать — садится на столешницу и позволяет Чимину зацеловывать его губы ещё сильнее. Он чувствует отчаяние в каждом прикосновении мальчишки, руку, что опускается на бедро, собственные тихие вздохи, эхом отдающийся от белых стен.

И внезапно треск. Всё то, что билось внутри коробки, пытаясь вырваться наружу, теперь срывает крышку, и в мгновение ока тревоги возвращаются. Небо раскалывается надвое, бьёт молния; Юнги распахивает глаза, а руки его с силой отталкивают Чимина. Он тут же спрыгивает со стола, делает два шага назад, пытаясь оказаться как можно дальше от мальчишки, чьи губы лишь несколько секунд назад прикасались к его собственным. Чимин не скрывает растерянности, смотрит на Юнги, хмурясь. Он выглядит… уязвлённым.

Что Юнги только что сделал? Он только что поцеловал Пак Чимина. Он только что поцеловал своего лучшего друга.

Он только что поцеловал парня.

— Нет, это неправильно, — шепчет он, даже не замечая, что голос дрожит, а колени подкашиваются, и, если бы он не опирался рукой на деревянную парту, то, наверное, просто рухнул бы на пол, прямо здесь.

Чимин всё ещё перед ним, смотрит, а Юнги не смеет сделать то же самое, не может набраться храбрости и посмотреть в эти глаза, на эти губы, которые только что…

— Хён, это…

Всё-таки смотрит, глубоко вдыхая. Сейчас он может думать только о том, что произошло несколько мгновений назад, о губах мальчишки на его собственных. Это неправильно. Всё это неправильно, даже если хочется лишь одного — сделать шаг вперед и прикоснуться губами снова…

— Нет! — отрезает Юнги. — Не подходи ко мне.

— Хён, нет, пожалуйста. Я просто хочу…

— Отойди! — он почти кричит, а после разворачивается к двери.

Почему? Почему он убегает? Он мог бы остаться, объяснить Чимину, насколько это неправильно. Извиниться хотя бы. Но Чимин не девочка, которую он поцеловал случайно и задолжал извинения. Чимин парень, чёрт побери. Чимин его лучший друг.

Его лучший друг, который искренне любит его.

Его лучший друг, которого он только что целовал.

Но сейчас он способен лишь убегать, думая, как же всё это неправильно. Да, он только что поцеловал Чимина, но это не значит, что он гей. Нет, Мин Юнги не нравятся парни, ему нравятся девушки, такие как Минджу или Юджин. Кому может не нравиться Юджин?

Но Юджин — не Чимин, и никогда им не была. Никто никогда не сможет стать им.

Это девушек, таких как Юджин, он должен целовать в пустом классе после уроков. А не Пак Чимина.

У школьных ворот его приветствует проливной дождь, под которым Юнги бежит дальше и дальше, не останавливаясь, и, даже тяжело хватая ртом воздух, продолжает повторять себе то единственное, то самое важное, как будто оно может оправдать его поступок:

— Это неправильно. Ты совершил ошибку, Мин Юнги.

Но если это лишь ошибка, почему было так приятно? Он не может отрицать то волнение, которое росло где-то в животе, помнит жар, что растекался по всему телу и покалывал кожу. Он вздрагивает от воспоминаний, и даже за это себя ненавидит — за дрожь, за тот отголосок удовольствия, что пробегает по позвоночнику.

— Это неправильно.