«Спасибо, Морро»!

Я не это хотел услышать!

Почему он не пожелал доброго пути?! Не попрощался даже! Почему не выдал того, что беспокоится за меня?! Потому что ему всё равно, да?! Но ведь если бы он захотел, он бы вернул меня к настоящей жизни! Он же вернул этого полудурошного Енна! И Майю вернул бы, если бы я ему рассказал, куда она отправилась! Ву сейчас даже к случайному прохожему испытывал бы больше сочувствия, чем ко мне! Почему?!.

Ах, да. Я же сильный. Я же справлюсь. Только вот «сильный» — не значит «счастливый»! И с чего Ву взял, что я сильным желаю быть, а счастливым не хочу?! Неужели его уход — это последняя закалка, которая должна превратить меня в камень? А если я не хочу?.. Если мне живое существо под боком стало дороже неуязвимости? Мастер Ву, ну я же понял! И Вы это знаете! Так почему Вы оставили меня?..

Не хочу верить в то, что он ушёл. Сам, по своей воле. И не потому, что так для меня будет лучше, нет — просто я ему больше не нужен! Он не попрощался — в этом всё дело. Он не хочет и не рассчитывает больше меня увидеть, ведь не сказал «до свидания». И не будет вспоминать, да и от меня этого не ожидает, ведь не сказал «прощай». Он не беспокоится больше о моей судьбе, ведь не пожелал даже «доброго пути». Он добился своего — жизни… Которую я мог у него отнять. Ву взял у меня всё, что хотел. И теперь я ему не нужен. Но я же ещё могу драться, причём лучше их всех! У меня ещё есть то, что я могу ему предложить! Так почему он меня оставил?!

Может, я и захныкал бы от бессилия, как последняя девчонка. Если бы вообще мог плакать. Но я лишь воск, нелепой силой уподобившийся человеку. Я могу кричать, но не могу дышать. У меня есть глаза и зрение, но я не могу плакать. Странная и жуткая тайна всех големов — человеческая наружность с совсем иными внутренностями. Я могу орать, но у меня нет лёгких, внутри я набит воском. Пугало. Но несмотря на это в груди что-то тоскливо тянуло. Камень… Эта штука всегда со мной. С того самого дня в детстве, когда я понял, что в мире всё совсем не хорошо. Когда осознал, что не всё можно исправить. Наверное, у всех есть такие камни, и они отличают настоящих детей от подрастающих. Настоящие ещё не знают, что где-то бывает плохо и с этим ничего нельзя сделать. Камень нельзя пощупать или достать, но это не мешает ему давить всё сильнее. Я со злости пробираюсь пальцами под одежду и выдираю из груди кусок воска — по ощущениям камень лежит именно там. Становится чуть легче. Я разминаю зелёный мягкий кусочек пальцами. Пытаюсь. Проволочный каркас кисти оголился, и пальцы стали просто железными штырями, которыми размять ничего не получается. Слепить бы что-нибудь… Отвлечься. Жаль, не могу. Жаль, непрочное восковое тело отнимает даже возможность сделать дурацкую игрушку. Железки просто раздирают воск на мелкие кусочки, царапаются и лязгают — больше ничего не выходит. Мне бы моё живое тело… Как я по нему скучаю.

 — Эй! Классный костюм!

Человек тут же шлёпается на ступени с протяжным воплем, сбитый с ног порывом ветра. Неужели что-то ещё будет?.. Может… За мной вернулись?! Я быстро оглядываю его одежду. Нет, не ниндзя — так, местная мелочёвка, червяк. Значит, можно расслабиться. Он пришёл сюда без цели — скорее всего, от скуки. Значит, и прогнать его будет нетрудно.

Я на всякий случай встал. Человек на ступенях заворочался и заныл, неловко пытаясь подняться. Он что-то бубнит, нелепо трясёт головой. Он поднимает башку и укоризненно смотрит на меня из-под длинной чёлки. Глаза, увы, голубые. Слепые, закрытые при разомкнутых веках. Обычный человек, который ничего не желает замечать. Радужка кажется потемневшим продолжением белка, и даже зрачок видится белёсым.

 — Ты чего сразу дерёшься?!

Он похож на цыплёнка. Да. Такой же серьёзный, надутый и мелкий. По виду — всего на пару лет младше меня, но какой малявошный! Если люди Ниндзяго и дальше будут худеть и мельчать, им не понадобятся скоро такие большие дома-башни! Им довольно будет обычных муравейников!

Мальчишка упорно смотрит на меня так, словно я в чём-то перед ним виноват. Глазки блестят тупо, даже у засыпающей рыбы взгляд осмысленней. Ненавижу светлые цвета глаз, которые затащила сюда чужая раса. У всех настоящих людей Ниндзяго глаза тёмные, да. Этот мальчик ненастоящий. И ниндзя почти все ненастоящие. Их глаза покрыты налётом чужих идей и мыслей, и с каждым поколением они всё светлее — у природы кончается краска. Когда-нибудь радужка станет совсем белой, и останется лишь крошечное пятно зрачка. А потом и на него краски не хватит, и по острову будут бродить толпы низкорослых щуплых людей с чистыми белыми слепыми глазками.

Этот мальчик, видно, уже слепой. Он только сейчас заметил моё лицо — выкрашенные чёрной краской глаза, облепленные песчинками щёки, неровную щель рта со следами от смазавших её пальцев. И он истошно завопил. Да, было чего испугаться. То ли дело, когда был живой… Достойный представитель своей расы, не то что этот цыплёныш.

 — Эй, малявка, заткнись! — прошипел я. Но мальчишка от жестяного звучания моего голоса лишь истошнее и громче завопил. Пришлось мне усесться рядом и слегка сдавить цыплёнку горлышко. Он верно понял намёк и заткнулся. В глазах метался ужас, пробивая голубой налёт живым блеском. Наконец-то! У всех ниндзя при виде меня глаза пустые. Кроме Ллойда. Он тоже каждый раз пугается.

Понимание мальчишки мне понравилось, так что я даже его выпустил. Цыплёныш воровато оглянулся на меня и попытался подняться, но, встретившись со мной взглядом, покорно замер.

 — Ты кто такой будешь? — грозно начал я.

Мальчик забормотал что-то невнятное.

 — Будешь Цыплёнок, — решил я. Мальчик кивнул, мол, да, конечно.

Вид у него был такой, словно он сидел на иголке мягким местом: вертелся, чесался, тревожно дёргался. Постоянно оглядывался на меня, нервно облизывая губы. Наконец-то муки закончились, и он спросил:

 — Вы Морро, мастер ветра?..

Едва последний звук был произнесён, Цыплёнок испуганно втянул голову в плечи, словно ожидал, что за вопрос я сейчас буду его избивать. Это мне тоже понравилось, и я великодушно ответил:

 — Да.

Цыплёнок снова попыхтел, набрался смелости и выдал:

 — А почему у Вас лицо в песке?..

 — В пустыне был, — я улыбнулся страшным ртом.

Мальчик моментально втянул голову в плечи и весь согнулся, словно страус, наклоняющий голову к земле.

 — А… А почему у Вас пальцы железные?..

Я поднял кисть и пошевелил железками.

 — Чтобы врагам было проще вспарывать животы!

Мальчик сжался ещё сильнее, наклонился совсем низко.

 — А почему у Вас такой большой странный рот?.. — пискнул он еле слышно.

 — Чтобы съедать тех, кто слишком много спрашивает!

А Цыплёнок вместо испуганного писка вдруг неожиданно смело выдал:

 — Вы — ожившая восковая фигура!.. Испорченная!

Я захохотал.

Да, сегодня всё как никогда плохо, но мне хотя бы встретился смешной дурачок, и можно развлечься.

 — О, и как же ты догадался?!

 — Вы не можете быть мастером ветра!.. Вы просто его фигура!..

Вот тут он меня задел.

Я слишком хотел быть живым. Сильным и ловким, как и раньше. Слишком хотел снова чувствовать предметы вокруг себя. Иметь нормальные пальцы, которыми можно лепить. И лицо, меняющее выражения по моему желанию, а не слепленное кем-то, чужое и застывшее. Хотел иметь нормальный голос. Хотел быть… Собой. За годы существования в Проклятом Мире я успел обесценить свою физическую оболочку, но только сейчас понял, сколько же она для меня значит. Тут я никто без своего тела. Даже для самого себя. Если я ничего не чувствую, есть ли я вообще здесь?! Что уж говорить про то, как меня воспринимают другие люди… Может, и Ву думал, что я — уже не тот Морро, а восковая кукла, которую мой разум, оставаясь в Царстве Проклятых, отправил на помощь этим придуркам.

— А какое тебе дело, Цыплёнок, настоящий я или нет? — злобно спросил я.

Мальчишка снова замялся. Он робко поднял лохматую голову и уставился в точку на уровне моего живота, не решаясь поднять взгляд выше. Понял, с кем имеет дело?..

 — Я… — наконец выдохнул он, — я фанат мастера ветра… Ваш… Я… Э… Собираю факты из биографии… И если Вы настоящий…

Что такое «фанат»? Он начал блеять что-то совсем непонятное. Выражение лица у него при этом было такое, словно за каждое произнесённое слово его кто-то сёк прутьями.

 — Да чего тебе надо?!

Я не выдержал, ухватил пацана за длинную, как у девчонки, чёлку и за волосы подтянул к себе. Это заставило его наконец поднять башку и посмотреть на меня прямо. От страха его зрачки расширились. В них плясало бледное и страшное отражение моего собственного лица.

 — Чего тебе? — грозно повторил я.

 — М-можете ответ-тить на несколь-лько вопр… вопросов?.. — едва дыша, пробормотал мальчик.

 — Могу.

Может, это будет интересно?..

 — И… Отпустите меня, пожалуйста! Больно… — робко попросил пацан.

Я ухмыльнулся и выпустил его волосы. Цвет у них какой-то непонятный. Не светлые и не тёмные. Никакие.

Цыплёнок зашевелился. Испуганно оглядываясь на меня, вытащил из кармана куртки бумажки на пружине и бесконечное перо.

 — Э… Вы… Как Вы себя чувствуете?..

 — Да вот никак, — мгновенно огрызнулся я.

Снова ударил по больному.

 — Воск ничего не чувствует.

Я демонстративно сжал руку в кулак, сминая остатки ладони. Цыплёнок смотрел, как завороженный. А потом начал быстро что-то чиркать в блокнот. Вид у него был перепуганный, но счастливый. Неужели кто-то рад меня видеть и о чём-то спрашивать?..

 — Давай дальше, — скомандовал я, и Цыплёнок послушно протараторил:

 — У Вас были друзья? Сколько? Кем они были?

Я ухмыльнулся.

 — Я этих существ друзьями назвать не могу.

Рассказать пацану о моих товарищах по несчастью?.. Может, он запомнит их и сохранит?

Ким. Надо запустить фонарь для него, да. Его убил ворш, которого убил я. Ким — мастер огня. Старше меня, высокий, широкий, страшный. Бритый наголо обезьян со шрамом через всю башку. В движении больше похож на комок из рук, ног и одежды. Аши… Гадюка ещё та. Сахарный бледный мальчик. Он может заговорить зубы кому угодно. Слишком умный и хитрый, чтобы на него можно было положиться. Он подался к жизнеедам и потому, кажется, жив до сих пор.

Нет. Я не могу ему их доверить. Даже Кима и Аши, что уж говорить про Енна, Немо, Майю и Точку? Нет.

 — Нет, малыш, не расскажу.

Цыплёнок послушно что-то записал.

От воспоминаний о Киме и Точке настроение у меня испортилось окончательно. Мне уже не хотелось отвечать на вопросы мальчишки. Наверняка же спросит что-нибудь про мастера Ву, и тогда я не смогу отвечать честно. Да я и так не могу.

 — Пацан, а пацан! — пробормотал я. — Теперь ты мне ответь.

Цыплёнок выжидающе замер.

 — Меня ненавидят, презирают, да? — тихо спросил я.

 — А разве Вас волнует мнение окружающих? — сразу ответил мальчишка.

Я даже удивился.

 — Ишь какой умный! — я ухмыльнулся.

Пацан посмотрел на меня с надеждой: может, ещё на пару вопросов отвечу? Но мне уже не хотелось ворочать душу, и я как можно веселее выкрикнул:

 — Всё, Цыплёнок, вали, пока я добрый!

И он свалил.

На душе опять стало погано.

Нужно запустить фонари.

У меня осталось совсем немного времени. Цикл сменится на рассвете, и мне придётся покинуть этот мир. А ведь всё потихоньку сереет. Мне скоро уходить. Ох, как же я не хочу…

В палатке с фонарями сопит продавец. Праздник прошёл, все черви расползлись по домам. Кому теперь нужны эти фонари?.. Ещё целый год о них даже не вспомнят. Никто же не заметит, если я возьму несколько?..

Пижамы всё-таки победили. Фонари горели красным. Хоть какая-то от этих ниндзя польза. Красный — это цвет временной, земной жизни. Цвет крови, которая часто означает окончание пути. Этим земная жизнь и отличается от загробной — тем, что она кончается и при этом дарит невообразимо много. Загробная же зелень — это прежде всего мох, который растёт на могилах, который никогда не вянет и не умирает. Вечность. Безрадостная.

Я не хочу туда возвращаться.

Если бы вы знали, как я не хочу туда возвращаться…

Я тихонько крадусь мимо продавца. Неловкими железными пальцами кое-как подбираю с витрины два фонаря. Для Кима и Иммы Ри. Потому что о судьбе Немо, Енна и Точки мне ничего не известно. Они вполне могут оказаться живы, Аши же жив. А запускать фонари для живых — это худшее дело. Это пожелание смерти.

Нужно как-то зажечь внутри них огоньки. Я оглядываю прилавок в поисках чего-то для этого подходящего. Вот в цветастой коробке стоят маленькие пластиковые штуковины. Кажется, они называются зажигалками. Я подбираю одну и нажимаю на странные железные кнопки, пытаюсь что-то крутить. Получается не очень хорошо, пальцы почти не слушаются. В конце концов мне как-то удаётся извлечь из недр устройства робкий язычок пламени. Чудеса…

Я отхожу к центру площади, крепко сжимая фонари в одной руке, зажигалку — в другой. Я не успею слетать в места гибели Кима и Иммы Ри. Значит, надо просто подняться как можно выше и запустить фонари «из неба». Хотя на самом деле небо начинается от поверхности земли.

Снова взлетаю, вызвав дракона. Он словно стал слабее, он поднимается медленно, часто вздыхая. Но нужно оставить далеко внизу этот город-могильник, иначе не выйдет отправить фонари туда, где в красном свете нуждаются больше всего. А я ведь, кажется, видел Кима в Проклятом Мире… Как жаль.

Вот зверь зависает в воздухе. Вокруг сплошная ночная синева. Город мерцает красным где-то внизу. Если с земли казалось, что луна едва ли не задевает брюхом крыши башен, то сейчас зелёный узорчатый круг отдалился и словно сжался. Резные фигуры, проступившие на его поверхности, уже расползались в стороны, оканчивая самое редкое затмение. И не так уж и далеко до нового цикла. И до моего конца.

Я осторожно расправляю первый фонарь и включаю зажигалку. По традиции я должен сказать что-нибудь… Но я же знаю, что меня никогда не услышат. Поэтому я просто начинаю запевать странную колыбельную, которой научила меня Имма Ри и к которой я обращался в минуты страха. Это что-то очень грустное, не имеющее сюжета, наполненное простыми и страшными древними сказками. Ким тоже эту песню знает. И пусть получается у меня хрипло и страшно, и песней это вовсе не звучит — пусть…

Первый фонарь отправляется в небо.

Ветром я подгоняю его к Бугуну — сгоревшей деревушке в Воющих лесах. Где-то там… Последние крупицы пепла Иммы.

Летит второй фонарь.

Кима разорвали на моих глазах.

Как музыкальный инструмент с мягким брюхом, которое извлекает звук, был порван мясной мешок — тело моего товарища по несчастью. Но вместо красных ошмётков изнутри посыпались огни и искры. Это было чудо. Это было раскрытие истинного потенциала в момент смерти.

А я свой так и не раскрыл. И не раскрою. Я… Мне пора уходить. Насовсем.

Два красных фонаря поплыли в разных направлениях. Дракон камнем упал вниз, чтобы над самой землёй раскинуть крылья и зависнуть.

Вот я спрыгиваю на идеально белые ступени, чувствуя, как восковое тело перестаёт меня слушаться. О, оно славно мне послужило. Но оно слишком непрочное. Очень скоро оно совсем омертвеет, а мой дух вернётся туда, куда ему положено возвращаться. Но не хочу обратно в Царство Проклятых, в эту субстанцию, похожую на варенье с влипшими туда дохлыми мухами… Лучше бы я остался куклой, но хотя бы здесь, в живом мире!

Но я обязан возвращаться. Я же злодей. Я наказан. И я уже ничего не могу сделать.

Я возвращаюсь в главный зал музея через коридоры, набитые вопящими вещами. Каждый меч, каждый шлем, каждый гобелен, находящийся здесь, был раскопан в старых городах и бережно спрятан под стекло. Но вещи молят о возобновлении былой жизни, а не жалком её подобии под стеклом. Они беззвучно кричат от бессилия. Оружие, висящем на стенах, еле слышно звякает. Оно готово вцепиться в меня, хоть и знает, что во мне сейчас не найти ни капли крови.

Я сейчас очень понимаю эти вопящие вещи.

Мне не жить уже так, как раньше — только доживать. А между мной и Ву словно что-то надорвалось. Меня теперь даже никто не вспомнит. Меч доблестного генерала-Анакондрая, я тебя понимаю. Я тоже хочу жить. Но ты остаёшься за стеклом, а я возвращаюсь на постамент. Взбираюсь тяжело, как на гору, возвращаю ноги на подставку. Тело почти не слушается. Напоследок хочется заорать. Я не хочу туда возвращаться! Просто не хочу!!!

Но тело окончательно потеряло управление. Ни звука. Губы не шевелятся. Чудесный мрачный зал музея, припорошённый кусками декора и штукатурки от погрома Чена, этот замечательный настоящий зал со льющимся из стеклянного купола бледным лунным светом, этот удивительный живой и реальный зал из моего родного мира… Я вижу его ещё мгновение, стараясь собрать взглядом все детали.

А потом — пустота. Темнота. На пьедестале остаётся стоять испорченный мятый кусок воска. Не я. Никто.