Когда из-за двери раздалось красноречивое безмолвие, из тех, в котором отчетливо различимо действие, какое видишь наяву, Себастьян прикрыл веки.

Свое обращение он не помнил, только лицо второго отца: длинные, тонкие волосы, как паутина, сбитая дождем с веток, обвислая, призрачная; небольшие глаза цвета древесной старой смолы, в них еще только разгорался огонь древних, и этот огонь облизывался, как кислотный, тощий дракон.

Отец готовился слиться с лесом, даже несмотря на то, что тот отвергал его. А затем он встретил Себастьяна, и лес расхохотался: чудовище, возомнившее себя хищником от природы будет проклято дважды, трижды!.. Но как это произошло? Каким был Себастьян? Что он забыл на пересечении троп?

Явь ускользает и тонет в паутине. Любую старую явь можно перевыдумать и трансформировать. Разум с благим намерением эдемского змея вонзит в фантазию зубы и пустит по бесконечному пищеводу — лабиринту, из которого нет выхода. Тень Уробороса сидит в каждом из нас, и кишка его такая же длинная, как треклятое эго.

Я — был человеком и я — перестал им быть. С тех пор я — закостенелая тень ночи, субстрат из пафоса матери природы и ее болезни, мифа и крови, чадо, брошенного в канаву родителя.

Я, я, я… во всем оно виновато, не было страданий — не было я, будь оно проклято! Бессмертие плоти, как залог смерти души. Бесконечность, закольцевавшая себя в пустоте.

И это дитя, на которое положил глаз Эш, также будет проклято. И Себастьян ловит в груди шелест некоей правды: «Остановить, дать умереть естественно», что он бы и сделал, если бы… все давно не потеряло смысл. Требует и говорит личность Себастьяна, человека, давно погибшего с душой в пасти Уробороса. Блеклая, сизая тень.

Не этот мальчик, так другой: Эш не успокоится, он — взвинченная пружина механизма, на котором мир еще колышется и трясется, как в дурном экипаже.

А сердце Габриэля, как терпкое ежевичное вино. И хоть Себастьян давно не помнит его вкуса, все же оно представляется именно таким. Сердце человека исходится от предчувствия и страха, густая мелодия бьет рикошетом в упругое брюхо вечности: как пылевой клещ укусил. Все это Ничто, и животрепещущая сцена со спасенными агнцами прямиком с горящего алтаря — очередная чешуя на ползучей гадине. Она отливает перламутром только для неискушенных. Себастьян же видит в ней полый блеск гниющей рыбы.

Дверь открылась и порог непринужденной походкой переступил Эш. И по одному тому, как тихо-тихо закрывалась дверь, чтобы не нарушить покой того, кто остался по ту сторону, очевидно, что «избавление», как назовет ложное убийство Эш, прошло успешно.

Мессия поправил кружевные манжеты рубашки и выглядел, как ловелас после удачной historia de amor. Глаза напоминали сверкающий кремний: освещенный лунным светом, он выдавал все свои тайники. Как плачущий ребенок. Это единственная невинность Эша, как проклятого монстра, — иногда являться открытым. Кремниевый путь, озаренный луной. И плевать что на освещенном пути затаились ловушки с кольями, медвежьими ямами, склепами и живыми мертвецами. Дорога в ад всегда прекрасно выглядит.

Что-то внутри Себастьяна невольно напряглось: естественное движение на запах свежей крови. И хоть ее было пролито немного, — пару маленьких глотков ради церемонии обращения или, как его называют древние, второго рождения — она звучала аппетитно.

— Поздравь меня, а я поздравлю тебя! — изрек Эш и прищурил глаза. Лисий взгляд ловко миновал Габриэля, волнующегося за брата, и парировал холод напарника. Защитный удар и вот: он уже нанизал его, как скользкий свет, на свою шпагу: «Отвечай!» — дурачились глаза.

Себастьян отвернул лицо и уставился в окно.

— Да перестань! — протянул Эш. — Отныне мы — родители!

Габриэль вертел головой из стороны в сторону, он мало что понимал, но помнил угрозу угрюмого брюнета о том, что нужно помалкивать, и все же разрывался между братом и опасностью. Дрожащий мальчик на полу, под чужим плащом, — чужеродный элемент в их нестройном, неблагоприятном с Эшем сюжете. И каким боком Эш намерен пристроить двух детей в их беспробудно черный анекдот, который космические силы, мусолят вот уже из века в век и все никак не насмеются?

— Мы? — спросил Себастьян. — Говори за себя. Я не имею к этой клоунаде никакого отношения. Ты знаешь мое мнение.

Себастьян не хотел, не хочет и никогда не будет хотеть семью. Это смешно. Все равно, что ожившие некромантом мертвецы будут красть младенцев из люлек и обгладывать до костей в надежде, что они присоединятся к ним и когда-нибудь будут счастливы.

Лицо Эша, светящееся от счастья «отцовства», кажется ему как никогда ранее чуждым, и все же — это мнение Себастьяна-человека. Чудовищу все равно. Он плывет по течению в крепкой, как кремень, гондоле: правит веслом Эш. Хоть и на нем маска смерти, а за спиной — пепельные крылья, он смеется, и в звоне смеха звучат отголоски его предков — пошлых, низкорослых херувимчиков.

Ангел, парящий в пустоте, разрезающей лезвием бытие на две части. Кто сказал, что ангелы — милосердны? Кто сказал, что дьявол — плох? Не все ли они одно, раз играют в одну игру по правилам?

К черту правила!

«Ты не ангел и не помазанник божий, так избавь меня от этого театра!» — ворчит чудовище, и все же волочится следом, и Эш только изредка оборачивается, чтобы поделиться мыслями и шутками.

— Рука, держащая агнца, та же рука, что и опускающая кинжал! — воскликнул Эш и хохотнул так легко, как не укладывалось в голове Габриэля. Мальчик решил хоть и прислушиваться к беседе двух странных джентльменов и все же незаметно ползти в сторону двери, за которой оставался брат.

Наконец, Эш вспомнил о нем.

— Ах, вот ты где! — он настиг ребенка и присел перед ним на корточки. — Габриэль, верно? Не беспокойся о Сиэле. Я позаботился о нем, — он положил руку на грудь, поза: нисходящий до смертных ангел, ни дать ни взять, и белокурые локоны ниспадают на вдохновленные глаза, — с ним все будет хорошо.

— Правда? — Габриэль не очень-то и верил. Еще бы, в их случае это была бы манна небесная. А он уже не то, чтобы не верил в сказки… а опустел для всякого чуда и добра.

Бедные дитя даже не представляют, что возможно… возможно они потеряют куда больше, чем в ритуальном, окровавленном зале, где их лишили детства и чуть было не — жизни. В глазах падшей невинности горела жажда существования, ведь: «Что может быть ценнее?» И Себастьян бы непременно ответил. О, ему есть что сказать!

Но он лишь обратился к напарнику, который чересчур увлекся:

— Скоро рассвет, заканчивай.

Эш покачал головой и вздохнул, мол, да-да, бывает.

— Ты такой ворчун! Но все же прав.

Он протянул руку к мальчику и тот было отдернулся, но удержался. Должно быть вспомнил, что лояльность в его интересах: он до сих пор не знает, что с близнецом, а сила не на его стороне.

Палец с коротким и ухоженным ногтем ласково коснулся худой щеки. На коже темнели грязные разводы, как от высушенных слез, много дорожек: дельта скорби перед выходом в океан — такими были синие глаза.

— Отныне вы будете под нашей защитой и тебе, мой ангел, нечего бояться. Те ужасные люди мертвы, ты сам видел, верно? — Эш говорил с ним тоном радушной матушки, тогда как существо перед ним уже не было ребенком. Габриэль — все еще припоминая о лояльности — поддакивал головой, но даже в этом уставшем, потупленном движении притаилось куда меньше ужаса, чем в нежных глазах мужчины перед ним.

Преступление, совершенное убийцами, не столь ужасное по сравнению с преступлением, совершаемое вампиром Эшем Ландерсом. Пеликаны хотя бы верили в то, что зло, содеянное ими повлияет на их, хоть и скудный, но мир, Эш же не верил — он с чувством собственного достоинства играл им.

Скука — одна из матерей бессмертных, чье молоко они вынуждены цедить из набухших, щедрых грудей. Увы, как бессмертие — лишь видимость благости, так и роскошные груди — фарс. Пока капля выйдет из сосца, молоко безнадежно скиснет. Их мать — гниющая развратница, молодая старуха, у чьих ног сгрудились все скучающие лепреконы мира.

Габриэль уже догадался, что избавители — не люди. Ангелы? Но в Бога верит только Сиэль… Возможно, Габриэлю впервые в жизни захотелось искренне помолиться.

— А теперь мы приведем тебя в порядок и накормим, — заявило лучезарно улыбающееся древнее дитя Скуки. Себастьян кожей почувствовал на себе ее затхлое дыхание: так воняет умирающее море, исторгающее из себя собственных детей, как требуху. Рыбы и киты, русалки и осьминоги выбрасываются на берег, чтобы задохнуться в палящих лучах солнца. Из благостной тьмы — на разрушающий уровень бытия. Чем же вампиры — не дети умирающего океана?

Габриэлю, которому невдомек о размышлениях вампира, интересно только одно: «Я смогу увидеть Сиэля? Мне нужно его увидеть, хотя бы раз, пожалуйста», и это показалось бы трогательным даже для Себастьяна… каких-нибудь пару сотен лет назад, когда он еще был очарован океаном.

Черно-синяя бездна, вся правда в темных тонах: Вселенная, небо, вода… бархат гробного ложа, почва и гниение, даже ядро огня, трансформирующее в пепел. В ядре пламени порхает синий феникс. Элемент вечного сияния в пустоте.

Все прочее — светленькое и добренькое — фальшь. Даже лучи солнца — не золото и не глас божий, но стойкая маска тьмы. Только ослепнув, можно увидеть ее лицо. Смерть — как трансцендентное явление и — запретный плод для бессмертного.

К последнему исходу склоняется Себастьян, глядя в темно-синие глаза. Прекрасно ли дитя на самом деле или это очередная маска тьмы? Все волшебное и приятное рано или поздно прекращается, гаснет, трещит по швам. Себастьян навсегда запомнил звук ломающихся вещей, даже если они были бесформенными. Например, любовь.

Кажется, он так устал, что не осталось сил сломать глину ангельской физиономии или сорвать покровы обольстительных форм, греющих чью-то пустоту внутри.

И все же эти глаза прелестны… Скучающего Эша можно понять.

— Как только так сразу! — воскликнул напарник. — Но сейчас твоего брата лучше не тревожить.

— Но когда, мистер, я смогу посмотреть на него? — мальчик жалостливо моргал, но не как жертва. Уже нет… Это подметил не только Себастьян, но и его друг. Приспособление — вполне сносный инструмент за неимением ничего другого. Эш даже готов подыграть.

Он скривил лицо в задумчивости, но Себастьян читал его мысли: «Вот заладил, Сиэль да Сиэль!»

— До завтрашнего вечера — не стоит, — ласково ответил он вслух. — Видишь ли… лекарство, которое я ему дал, требует отдачи всей силы воли. Твой брат должен хотеть жить, но ему не должны мешать видеть… путь.

— Путь? — В этих синих глазах нет и не будет мерцающего кремния. Звезды? Они давно мертвы, но, глядя на них, смертным, которые всегда живут в прошлом, как в настоящем, еще кажется, что они лишь в процессе разрушения.

«Да, пожалуй, звезды — лучшее сравнение», — думал Себастьян, пока Эш брал на себя ответственность за ложное убийство.

— Путь в хорошую, светлую жизнь, не омраченную слабостями и горестями, — ответил он и улыбнулся. И Габриэлю, бросавшему беглый взгляд на дверь, вновь захотелось молиться.

Как ты там, Сиэль?..  Спаси Господь твою душу.