Эш вернулся из ванной, куда отвел Габриэля приводить себя в порядок. И хоть на мальчике была куча ссадин, которые следовало обработать, он остался непреклонен.

— Мне дали понять, что в моей помощи не нуждаются, — улыбнулся Ландерс так, словно произошло нечто разительно удивительное, словно ребенком из двоих являлся именно он. Впрочем, в этом обнаруживалась некая правдоподобность: когда старость настолько старая, что, в конце концов, — сама детскость.

Ландерс сел на подлокотник кресла, в котором размышлял — всегда любил — Себастьян. Бедра Эша, обтянутые белой тканью, оказались, как две тощие и назойливые чайки. Они жадно льнули к темной скале, и в них было куда больше жизни, чем во всех членах Михаэлиса вместе взятых.

— Я тебе не сказал, мой друг, но эти чада — отпрыски кое-какого лица знатного происхождения, — его рука, как бы между прочим, обнаружила на пиджаке друга шерстяного червяка и любезно избавила, смахнув на пол. — Когда узнал, сам был поражен!

Эш предупреждал на всякий случай, если Себастьян вдруг не счел нужным или любопытным считать память спасенных, и оказался прав: ну какое тому до них дело? Эш, как истинный гермафродит, с редким, не сломанным — как обычно бывает у этих созданий — инстинктом, что твердит стать отцом и матерью даже после первой смерти. И все же быть изящным шутом и паяцем, бесполым ангелом смерти, ему пристало куда больше, но — нашел качественные игрушки и не успокоится до тех пор, пока не выпотрошит диковинные внутренности и не изучит механизм, — душевный склад — не переиначит по-своему, даже если это будет — всегда! — означать поломку.

Родитель в смерти — всегда сама смерть, как ни крути.

Эш добавил со свойственной ему интонацией, отдающей не только задором, но и высокопарной драматичностью:

— Граф Фантомхайв подвешен на собственном ошейнике Его Величества. Цепной пес! А я его кажется даже где-то видел… уж не на приеме ли барона Кельвина?.. Фантом-хайв, — он повторил фамилию под нос несколько раз, словно припоминая, затем покривил носом: — Но — какая драма… Какая драма!.. Щеночки ведь ни в чем не виноваты: родились у породистой суки, которая, в свой черед, невинна, как соловушка. Всего один золотой ошейник, а стянул горла у всей семьи!

Наблюдая за пустым лицом Себастьяна, которому абсолютно безразлична судьба чужих детей, Эш играючи смахнул черную прядь с его лба и хохотнул:

— Собаки рождаются, виляют хвостом и умирают. Вот почему я всегда предпочитаю кошечек. Как и ты, мой друг. Или… уже вернее сказать — папаша?

Стоит потребовать у Эша прекратить, и он продолжит с куда большим энтузиазмом. Что его остановит? Да и зачем останавливать? Эш — как одна из мелькающих, пестрых и мозолящих глаза чешуек Уробороса. Того, что не прекращает движения. Змей не может содрать собственную чешую. Змей должен смириться и продолжать свой бессмысленный путь в погоне за собственным хвостом.

— Что-то он долго, — посетовал Эш, ему уже становилось скучно, — надеюсь, не утоп?

Оба единовременно услышали движение за дверью и различили скромное, напряженное дыхание. Человек, который подслушивает. Эш поймал взгляд напарника и чуть улыбнулся.

— Бедные дитя, Себастьян, — чуть громче сказал он, — как хорошо, что друзья графа предупредили нас, и мы спасли его сыновей из лап этих… сущих демонов во плоти! Как представлю, что малышам пришлось пережить, сердце содрогается! Мне кажется, мой друг, нас привел к страдальцам сам Господь. Уж мы поможем им, кто если не мы?..

Дверь в ванную распахнулась: на пороге засверкал глазами Габриэль. На нем был толстый золотистый халат из гардероба Эша, непомерно большой для ребенка. Еще мокрые волосы лезли в глаза, мальчик сдвинул их в сторону и спросил с изумлением: «Вы знали моего отца?»

Эш сложил ладони вместе и оказался подле мальчика.

— Немного. Даже больше косвенно, но все же… — лиловые глаза нежно въелись в синие, блуждая по закоулочкам их памяти. Что внутри ребенка, как не семья? Еще ничем не замутненная, открытая, как на ладони: имена, факты, события… даже чувства. — Винсент. Винсент Фантомхайв и Рейчел, его супруга и твоя горячо любящая мать.

Габриэль шумно сглотнул.

— Их убили. Мать и отца… убили, а наш дом сожгли… Но кто это сделал? Вы знаете их? Зачем это сделали?

В маленьком сердце уже не оставалось место страху: чем больше мальчик вспоминал о случившемся, тем большей яростью и злобой оно переполнялось. Взгляд его глаз полыхал: непревзойденная интенсивность, невинность и ярость, чистая, как надежда его собственного угасавшего близнеца. Такие руки хватаются за соломинку крепче всего.

Себастьян задумался: он давно не видел подобных взглядов. Но, любуясь красотой чей-то жизни, ему по-прежнему не было дела до сути ее проблемы. Чужое горе — как произведение искусства. Мимолетный, небрежный мазок творца, который играет с самим собой в расписные карточки. Достойно, чтобы лицезреть, но никак не стоит вовлечения в волнение.

Эш напрасно надеялся, что Себастьян подыграет. «Все приходится делать самому!» — посетовал его взгляд, который, впрочем, тут же переполнился состраданием.

— Ох, Габриэль! Виновные наказаны, а зачем они это сделали… — он вздохнул, — пути убийц, грабителей, подлецов и предателей всегда одинаковы. Убрать — мишень, которая мешает.

— Кому же наши родители мешали?

— Боюсь, этого мы не узнаем: дела взрослых всегда полны тайн и… скелетов.

— Скелетов?

— Да… в гардеробных! Это образно, понимаешь? У твоих родителей были свои дела, о которых ни ты, ни тем более я — косвенный друг, который пришел на помощь детям друга, тоже косвенного — не узнаем. Увы! — Эш пожал плечами и приободряюще сжал Габриэля за плечо. Мальчик вырвался и снова убрал влажные пряди, они лезли в глаза, такие яркие и неумолимые. В них появился холодный блеск, в чем-то даже знакомый ночным убийцам.

— Кто виновен — нужно отомстить! — сказал он. — Убить их, и вы… можете это сделать. Я… видел.

Вампиры переглянулись. «Устами младенца глаголит истина, или яблоко от яблони недалеко падает?» — мысленно спросил Эш. Юному мстителю он ответил:

— В этом я тебя порадую, Габриэль, убийцы уже наказаны. Мы убили их на месте, помнишь? Отсекли головы… верно же? — Эш обернулся к Себастьяну и вновь посмотрел на ребенка. — Пронзили сердца шпагами и вырвали…

— Довольно, — Себастьян впервые вмешался в разговор. — Родители отомщены. Те люди больше не вернутся.

Габриэль невольно вздрогнул, когда услышал мужчину в черном. Почему-то именно его слова вызвали окончательное осознание. Убить?.. Такой как он мог убить. Сама смерть мерцала в тусклых, но пронзительных глазах.

Скользкое и чрезвычайно живое, а оттого все же больше приятное, чем неприятное, чувство Габриэль ощутил внутри себя. Похожее на облегчение и вместе с тем осознание острого горя. Ему было стыдно за то, что он живой и рад этому. Масштабы и последствия его внутренней борьбы отражались в красивых глазах напротив. Как будто это и не человек вовсе. Чистое зеркало. Чудовище. Убийца. Что угодно… но не такой человек, как мама или папа.

Смерть.

Она была так близка, и забрала все, что пожелала.

Габриэль заплакал. Слезы вдруг прорвались наружу, как воды через сломанную дамбу. Течением сносило его пораненную душу в неизвестные и оттого страшные дебри: там было темным-темно, там звучал уродливый, ненавистный смех взрослых мужчин и женщин, у них были обнаженные груди, а на лицах — маски птиц или капюшоны. Там Габриэль плакал, и его соленая река соединялась с руслом Сиэля, и эта вода — синяя, как глаза матери — обнимала двоих и не давала захлебнуться в самих себе.

Он плакал теперь, потому что не мог иначе. Вдруг в какой-то миг все его существо перестало принадлежать ему: оно бы хотело отнестись душевным течением к матери или вернуться к истоку, но собственные слезы сбивали с пути и прибивали исключительно к берегу настоящего.

На нем снова стояли чужие взрослые, хоть и не такие опасные, как прежние. Те, что были раньше, — мертвые.

Слава Богу!

А затем в течении Габриэль поймал одно имя — оно всплыло, как отражение звездчатого неба. Небо по-французски Ciel, так говорила мать. Братьев должны были назвать иначе: имя Сиэля должно было достаться Габриэлю, а Сиэлю — Томас.

Томас Фантомхайв. Забава Тома.

Но все же — небо.

И Габриэль перестал реветь. Он замолчал так же внезапно, как и начал плакать. Отерев мокрые следы рукавом халата, хорошо впитывающего влагу, он окинул воспаленным взглядом новых и странных друзей и сказал:

— Есть хочу. Но сначала — должен увидеть брата.

Эш понимающе кивнул, а затем скривил лицо в уже знакомом сострадании.

— Эй, он сейчас крепко, очень крепко спит, и если ты войдешь, то разбудишь, а сон ему сейчас ой как нужен… Ты этого хочешь?

Габриэль задумался, он ни в чем не был уверен. Эш продолжал:

— Если бы у нас с моим другом были плохие намерения, стали бы мы вас спасать? Зачем нам было бы вас спасать? Нет, не отвечай! Пусть тебе подскажет сердце. Сердце никогда не соврет. Но все хорошо, Габриэль, ты верно поступаешь — не следует верить незнакомцам. Ты умный мальчик! Но в данном случае твоему брату необходим отдых. Жизненно необходим, ведь он истощен!

— Я просто хочу быть рядом с ним.

— Ты заботливый брат.

— Вовсе нет. Сиэль — единственное, что у меня осталось. Мы — семья.

— И семья должна крепнуть! Ты верно голоден, давай я что-нибудь придумаю! — Эш подскочил, как ужаленный, и, схватив подсвечник, повел Габриэля на кухню, которая располагалась на первом этаже.

Дом скрипел, как древнее насекомое. Пахло мертвыми кузнечиками и нафталином, пылью и ветошью. Спускаясь по лестнице, давно не видевшей тряпки, Габриэль словил носом несколько особенно крупных пылинок и отчаянно чихнул. Его покосило назад: спиной он уткнулся в живот шедшего позади Михаэлиса, испугался и поспешил за Эшем в своих невообразимо больших домашних тапках.

— Не спеши, расшибешься, — Эш встречал мальчика внизу и подавал руку. Габриэль проигнорировал жест и спустился самостоятельно, рискуя вывалиться из тапочек. Эш грустно сгримасничал.

Если другие комнаты вампиры могли посещать, вроде читальни или музыкального зала, то кухня простаивала без надобности. И все же в ней оказалось достаточно еды, купленной без ведома Михаэлиса. Еды, которая была вовсе не нужна, но: «Прохвост знал заранее, что в доме появятся не свойственные ему жильцы».

Габриэля новоявленный шеф-повар усадил за длинный стол, видавший много семей, но никогда — столь редко принимающую пищу. Себастьян покрутил в руке яблоко: спелое и налитое солнцем, которого он не видел бог весть сколько. Должно быть сочное и тающее во рту.

Себастьян поймал на себе взгляд ребенка. Мальчик съежился. Себастьян поставил яблоко на стол и прошел в столовую, смежную с кухней. Там он опустился в еще одно кресло, из которого мог свободно наблюдать за остальными.

Поскольку Габриэль все еще ощущал на себе сумрачный взгляд, ему было неловко. Эш заметил:

— Не обращай на него внимания, он только делает вид, что бука. На самом деле безобиден.

Но Габриэль сомневался. Тогда Эш развернулся к сидящему в кресле и упер руки в боки:

— Вот чего ты добиваешься, мистер Бука?

Себастьян закатил глаза и уставился в окно: больно вы мне нужны.

— Видишь? Совершенно безобиден! Он, как… как черная тучка* за окном или… вот, как каменная горгулья! — подытожил Эш. Габриэля такой ход вещей немного успокоил: «Горгулья?» — повторил он, хотя продолжал то и дело коситься в сторону темной фигуры. Уж больно зловещая у нее аура. Сиэль непременно бы испугался этого человека еще больше, потому что он боится даже темных туч — они испускают из себя жуткие и страшные молнии.

Тем временем Эш засучил рукава по локоть и принялся за дело, которое не вытворял неприличное количество лет, а возможно даже — никогда. Он принялся кашеварить и начал с того, что поставил на плиту молоко. На столе быстро оказались свежие булки с сыром, нарезанная ветчина, а также овощи, фрукты и даже какое-то варево, смутно напоминающее кашу. Все, от чего у голодного ребенка, проведшего недели, а может быть месяцы в заточении, могли пойти слюни.

Габриэль не заставил себя ждать и принялся уплетать за обе щеки хлеб с ветчиной и сыром. Он ел с жадностью, с какой совершают усилия не только ради себя, но и — кого-то еще. Например, ради брата, который еще не может набить живот.

«Крепкой семьи с пустыми желудками не бывает, а?» — подшутил Эш, но — мысленно. Вслух он отметил:

— Жуй тщательнее, а глотай медленнее! Залог здоровья.

И хоть его шутки были неуместны, Габриэля они почему-то успокаивали: сердцебиение его стихало, а напряжение в теле спадало.

Себастьян отправил Эшу мысленное и ненавязчивое послание: «Мадонна. Мать Тереза. Накинуть на тебя палантин да всучить младенца, ягненка?» — «Очень смешно, — отозвался тот. — Мы на пороге новой жизни, если ты не заметил. Эти малыши — залог будущих изменений. Глоток свежего воздуха, ворвавшегося в наш милый и уютный склеп! Ты его чувствуешь? Глоток?» — «Чувствую… у тебя молоко убежало».

Эш с завидной проворностью успел передвинуть кастрюлю, через край которой уже рвались рваные клочья облаков. Тех самых, что черные, только — белые и менее безобидные. При этом он умудрился выразить неловкость и повосклицать: «Ай-ай-ай!» — разумеется, вся его комичность была направлена лишь на одного зрителя, дабы усыпить его бдительность. Ведь неловкость не может внушать страх.

«Готовишь, как на войско. Ему полезнее немного, — добавил Себастьян. — Ложка каши. Кусок лепешки».

Эш возразил: «Пусть видит, что о них искреннее заботятся, что мы не скряги какие-то! Дети терпеть не могут скряг. Да и я не люблю скряг!.. Кто вообще любит скряг?»

Себастьян вздохнул: «А я — идиотов. Но кто обо мне позаботится?..»

Внезапно обнаружилось, что некуда налить молока: посуда уж вампирам ни к чему, разве что Михаэлис иной раз наполняет вином медный кубок или бокал, чтобы насладиться ароматом недоступного плода.

— В этом доме есть кубки, но нет кружек, как так?.. Нашел! — Из дальнего шкафчика.

В находку Эш предусмотрительно подул, взметая со дна столпы пыли. Стоит сполоснуть, что, помедлив, он и сделал: «Пыль же заразна для детей?» — все так же мысленно спросил он. Себастьян неохотно отозвался: «Только дураки, выдающие себя за тех, кем не являются».

Наконец, перед мальчиком предстала кружка, полная молока до краев, — щедрая рука Эша. В пене плавал и растворялся желтый кусок, похожий на обломок солнца, — эта щедрая рука даже сливочное масло купила.

— Сиэль любит теплое молоко с медом, — поделился Габриэль. Он не имел даже догадки о том, что его спасители могут переговариваться мысленно, и — о чем именно.

Эш переглянулся с Себастьяном: «Ну, дружочек, молока ему точно больше не захочется. Как говорится, и ягненок раз в сто лет может стать волком. Не так ли?»

***

Габриэль проспал крепчайшим сном не только ночь, но и весь день. В спальне, на первом этаже, которую Эш закрыл на ключ: «Для твоей же безопасности, дружок, на всякий случай. Чтобы тебя никто не побеспокоил и… мало ли, — не пробрался».

Габриэль не стал возражать, но не потому что поверил двум новым друзьям, а скорее понимал, — возражения не примут, а слушать отказ интуитивно не хотелось. Как будто Сиэль в таком случае окажется в опасности.

Комната пахла уже не кузнечиками, а клевером и влажной древесиной. Под старыми половицами неустанно что-то шевелилось, и Габриэлю мерещились огромные насекомые, уж неспроста весь дом пропитан их запахом.

Напротив двуспальной кровати возвышался черный шкаф, похожий на гроб, и Габриэль силой воли заставил себя не открывать его двери. Он забрался под одеяло — смесь пуха и холодных объятий — и пообещал, что не уснет всю ночь: будет начеку, вслушиваться в движения и голоса…

Но звуков не было, даже танцы жуков перестали, и тогда дом объяла тишина. В ней оказалось нечто похожее на этих двух господ. Габриэль смог бы пощупать тишину в воздухе и сжать, как зрелую грушу. Запястья обняли плоские полосы света: луна, как декоративный плод, готовилась упасть вниз и сокрушить Землю.

Три полоски.

— Мама, папа и… Себастьян.

Четвертой — не было, и Габриэль со смутным облегчением прикрыл веки, всего на одно мгновение, потому что они стали очень уж неподъемными. Как будто вся тяжесть мира придавила нечто незримое внутри, плитами, и потянула за собой. В какофонии золотого смеха и рокота нарастающих голосов, окруженный оранжевым и синим сиянием, Габриэль различил в конце бального зала мать и отца.

Вокруг сновали гости, пестрые силуэты звенели сквозь призму оркестровой музыки. Рейчел смеялась над шутками Винсента, как будто ничего не произошло и единственный пожар в их доме — это сияния огненных нарядов, циферблата остановившихся часов, мерцание люстр и, конечно же, светоч обособленной любви самих Фантомхайвов.

Габриэль поспешил вперед и попутно вертел головой в поисках Сиэля: тот окажется так рад, что все живы, а смерть была сном! И уж конечно Габриэль знал, что искать брата нужно не в центре зала, не среди фигур, а за ними, в тени настенных часов, за душными портьерами или креслом, в боковой пристройке или… может быть, он уже у родителей, спрятался, как всегда, за отца и подглядывает за происходящим?

Темные щели только кажутся невозможными среди яркого блеска. Если задаться целью и присмотреться, то можно увидеть, что они зияют повсюду. Исключительного света не бывает. И хоть мать твердила, что добро всегда побеждает зло… Габриэль отчетливо различает массивные клювы. Крылья с небрежными перьями — похожи на жухлые листья. Горловые мешки набухли, пергаментная кожа натянута и различимы многочисленные прожилки: фиолетовые и алые… Алые струйки стекают через край; птица потряхивает мешком и из него сыпятся рубины — с глухим стуком они падают на белые ковры и катятся, катятся к ногам Габриэля. Он наклоняется за одним из них: но это не камень, а кусок вырванной плоти! Как он смог попасться на эту ловушку?

Один из пеликанов смеется глазами. Он распахивает крылья и наклоняется под тяжестью своего горлового мешка. По сравнению с другими пеликанами он огромный, и Габриэль помнит вкус его клюва: протухшее мясо и гниль, рельеф твердой скалистой породы. Габриэль падал с высокой скалы и его никто не ловил, но падение повторялось снова и снова…

Пеликан открывает клюв. Сначала зияет огромная черная дыра, а затем мальчик различает в ней копошение и пульсацию. Дыра открывает глаза, и блестит шерсть, влажная от слюны и крови. Шерсть длинная и волнообразная: так выглядят устремленные черви или короткие щупальца тьмы. И этот большой пес — верный страж их семьи. Куда бы ни шел Габриэль, его всегда сопровождал Себастьян, но теперь он тоже, всего лишь — добыча Пеликана. Все, что пес может — это беспомощно дергать своими невообразимо длинными, жилистыми лапами и стараться сбежать хотя бы шерстью; она вытягивается во все стороны и щекочет нёбо Пеликана. Мелькает кожаный ошейник. На нем был намордник, поэтому не мог сопротивляться, даже если хотел!

Габриэль разворачивается к отцу и матери, но они не замечают темных трещин, они заняты гостями, не бегут и не защищаются. Так странно, ведь разломы очевидно не вписываются в золотисто-синий мир Фантомхайвов.

Габриэль силится закричать и предупредить: «Папа, мама, вам нужно бежать!» — но его рот внезапно битком набит перьями. От них дурно пахнет, их слишком много, они, как крупная бьющаяся в мышеловке мышь, и Габриэля рвет на мраморный пол. Рассыпанные перья слипаются в кусочек кремния, он переливается звездными искорками и катится, как живой, к ногам Сиэля. Он стоит тут же, над братом. Кажется, что все время он был здесь и не такой уж беззащитный, хоть и невидимый. Он поднимает камешек и засовывает в свой рот, но сразу выплевывает и, вот, уже камень растет на глазах, пока не превращается в исполинскую каменную горгулью. У нее длинные когти, витые рога и мощный хвост. Она живая и ждет приказа, как джин из бутылки. Ее монолитная грудь вздымается, а крылья складываются за шиповидными плечами, готовые услужить в любое мгновение.

Габриэль знает, что горгулья — древнее и темное существо, но теперь она всего лишь занимает место Себастьяна. Сиэль садится на нее верхом и взлетает вверх, к люстре, которая все еще источает множественные блики — солнце их мира, которое вот-вот сорвется вниз и разобьется.

Пеликаны яростно кружат внизу, там же и шепчет Габриэль: «А я? Сиэль, ты забыл?! Ты оставил меня? Нас?»

Еще никогда ему не было так страшно.

***

Сиэль открыл глаза с меланхолией принца, проспавшего сотни лет в башне. Сначала он посмотрел по сторонам, а затем решил, что умер, и лицо белокурого ангела, склонившегося над ним давеча, подтверждало догадки. Ангел обещал новую жизнь в Раю, Сиэль вспомнил: он готов был уйти с посланником в мир божий. Тогда ангел спросил:

— Дитя, милое дитя, тебе больно?

И Сиэль плакал, так как не мог пошевелить губами, они перестали слушаться. Больше всего на свете он боялся, что снова провалится в темноту, и ангел исчезнет и не заберет его душу. Сиэль плавал на глубине мутной воды, некогда бывшей ярко-синей, и только изредка у него получалось вынырнуть на поверхность, чтобы увидеть лицо Габи. С ним были еще какие-то лица… но не Пеликаны, и, главное, — что там был ангел.

«Габи, все будет хорошо, теперь будет хорошо, ведь с нами Господь Бог! Он услышал наши молитвы».

Ему оставалось надеяться, что Габриэль догадается об их дальнейшей судьбе. Если Сиэль умрет, то обязательно попросит ангела присмотреть за братом, и тогда у него все станет хорошо. А еще он увидит маму и папу… и даже Себастьяна, этого упрямого, сердитого пса.

— Ты хочешь жить? — У лица сверху были белые брови и ресницы, а глаза — рассветные, в них светили искрящиеся солнца, и они излучали мамину любовь.

«Рай», — мелькнула мысль. Угасающий хотел бы озвучить ее, но… Ангел все равно услышал.

— Рай? Я могу подарить тебе Рай, — сказал он. — Вечную жизнь. Хочешь? Кивни, дитя, дай мне знак. Ни к чему умирать, когда выпадает шанс!

И Сиэль изо всех сил кивнул, и готов был поклясться, что это был самый святой и трепетный кивок в его жизни. А затем лицо ангела, обрамленное волнами снежных вод, преобразилось. Из открытого рта мелькнули клыки настоящего зверя, острые, как вырезанные из кости.

Кровь похожа на сок черной ягоды, но ее вкус — терпкое лекарство из металла и вина. Кровь принадлежала ангелу, и сначала она смачивала губы, а затем проникала в рот и текла в горло. Пальцы удерживали Сиэля, а трепетный рот, нависающий сверху, горячо шептал:

— Глотай, пей, это жидкий философский камень… Звезда, упавшая из Рая.

Сиэль поперхнулся, и его голову приподняли, заставляя проглатывать. У рта оказалось запястье, такое же ледяное, как и вода, которая вновь втягивала в воронку. Продолжая тонуть, Сиэль почувствовал, как вода вонзается в его шею и забирает в беспощадные и нежные объятия…

Мир изменился, и это стало очевидно в моменте пробуждения.

Просыпаясь, Сиэль ясно осознавал, что нечто, связывавшее его дух с телом, как прочная цепь или плотная смола, изжило себя, проржавело и готово было рассыпаться, чтобы выпустить прочь. Он почти свободен… Должно быть так себя ощущает птенец на кромке высотного гнезда. Ветер наполняет маховые перья и струится, как дыхание. Оно может стать смертью, но — птица дышит полетом.

Раньше мальчик не задумывался о том, как дышал. Дыхание происходило само собой и без усилий. Подобно тому, как светило солнце или росла трава. Теперь же на месте дыхания происходило нечто другое — более неприметное и недвижимое, как не напряженная и неуловимая тишина. Если прислушаться — не услышать ничего, но это Ничего — живее живых. Пульсация мира. Его тонкую вибрацию Сиэль ощущал всем существом и видел повсюду. Стены комнаты и даже мебель дышало этим Нечто, и оно наблюдало, как наблюдает Сиэль.

В окно заглядывала Луна. Она потеряла свою предметно-вещественную суть, и теперь пела серебряным колокольчиком древнего и космического безмолвия. Сиэль ощущал мнимое разделение мира Неба и Земли: все, что принадлежало его человеческому кругу, относилось к грубости, а все, что выше — к космическому, тонкому и ментальному. И все же оно, верхнее, не недоступное, а — просачивающееся во все вещи и явления. Как волшебная пыльца фей или паутина мироздания.

Это была магия. И разделение Верха и Низа, Неба и Земли — мнимая и завораживающая игра, и ее не объяснить словами, лишь ощутить, и — ощущать всегда, потому что познав всего единожды, познаешь навсегда.

Кажется, что иначе и быть и не могло. Как будто Сиэль всю жизнь проспал, как тот самый заколдованный принц, и только после кровавого поцелуя ангела, он вдруг очнулся.

Все, что было раньше, являлось сном.

Сиэль был настолько поражен новыми ощущениями, что не сразу распознал шаги. Он услышал их в сердцевине дома, потому что его слух усилился во сто крат. Он знал, что идет брат и даже отчетливо различал его сердцебиение: настолько гулкое и трепетное, что сомнений не оставалось — Габриэль напуган и волнуется. И все же он приближается, он идет к Сиэлю! Напряженный и… живой.

Но даже эта новость тотчас померкла и испарилась в еще одном ощущений. Рядом с Габриэлем двигалась некая сила, которая уже была знакома. Но теперь она вызывала в Сиэле странное и тянущее чувство, как острая ностальгия и жажда, слитые воедино.

По мере того, как сила приближалась, Сиэлю захотелось свернуться в комок, но не от страха, а от волнительного трепета. Нечто, пробудившееся в нем, взывало к тому, что грядет. Эта сила неразрывно связана с тем старым тринадцатилетним миром, который Сиэль открыл заново.

Дверь распахнулась, и Габриэль бросился к кровати: «Сиэль, я так рад, что ты очнулся! Я переживал! Ты в порядке?»

В Габриэле оказалось столько тепла, бьющего, как фонтан, что Сиэль вдруг осознал, насколько ему не хватает — своего собственного. Он и не представлял, насколько соскучился по теплу и по Габриэлю, и насколько жаждал обнять его. Родной запах брата предстал вдруг чересчур, непередаваемо дразнящим и даже… сокрушающим.

Близнец прижал его к себе, но тут же отпрянул, удивленно распахивая глаза. Сиэль испугался, что тот каким-то образом различил его новые, неизъяснимые чувства, особенно странный позыв, как яростное движение навстречу чужой жизни. Как будто его собственная…

Прочитал мысли? А быть может тоже видит мир также? Ангел поцеловал его?

Но причина испуга оказалась в другом. Умирая, человеческий организм прощается со всем лишним: с некоторой доселе естественной своей работой, например, такой, как желудочно-кишечный тракт. Поэтому густой и свежий запах не удивил никого, кроме детей.

Сиэль скривил лицо, готовый расплакаться, но, в отличие от Габриэля, у него не получилось. Комнату заполнило единоличное детское рыдание. Близнец как будто плакал за другого, ставшего жертвой странных и диких обстоятельств.

Они окончательно переставали что-либо понимать, и даже слезы, всегда бывшие их единым, связующим языком, не помогали.

Беспомощные и невинные близнецы все еще — произведение искусства, тем более когда разлучены, сами того еще не осознают, но все же интуитивно — уже догадываются. Сиэль безвозвратно проглотил философский и расплавленный камень, а тот вобрал в себя все его слезы.

— Ох, мои ангелы, не плачьте, вы так прекрасны! — ласково воскликнул Эш. Он умел игнорировать грязь только в том случае, если сам погружен в какой-нибудь из своих трансов.

Себастьян сухо отметил:

— Ваш ангел обкакался.

Ритуал, считающийся у сыновей и дочерей ночи священным, всегда пробуждал в нем сарказм. Как в разложении плоти нет красоты, так и в брожении души, забальзамированной в костисто-мышечном сосуде, не усматривается естественности. А впрочем — красоты тоже.

Эш поднял ребенка на руки и помчался в ванную.

— Принеси полотенце и одежду, — бросил он через плечо Себастьяну. Его экстаз не пропал, но был вынужден уступить место примитивной бытийности: даже с изысканных кукол надо смахивать пыль.

— У нас нет…

— Да ради бога, давай без этого! Найти что-нибудь — твоя задача! Помоги мне! — с этими словами он исчез в ванной комнате и захлопнул дверь. Себастьян что-то пробормотал под нос, нечто о пеленках и херувимах, но вышел, исполняя поручение.

<center>***</center>

— Как-то она великовата, — заметил Эш, подкатывая рукава белой рубашки. Он как будто извинялся. Одежду принес Себастьян из своего гардероба. Единственное подходящее, что откопал в доме.

От вещи Сиэль ощущал едва уловимый запах, он принадлежал ее хозяину и не нес тепла, в отличие от Габриэля, но был схож с ароматом Ангела, и по силе нисколько не уступал ему.

Габриэль перестал плакать. Он дождался, когда из ванной вернулись: хотел узнать, что же произошло с Сиэлем, здоров ли он, но когда увидел вновь, все вопросы пропали. Бледный, как мел, после ночи лихорадки, с воспаленными и сияющими глазами брат напоминал фарфоровую статуэтку из маминой спальни: ее любимая коллекция с танцующими пастушками и пастухами.

И все же, наблюдая, как Сиэль твердо держится на ногах, Габриэль успокаивался: «Он станет лучше».

Поколдовав с мужской рубашкой, Эш сдался и нарек ее ночной сорочкой.

— Позже прикупим вам одежду и еще какую! — Он схватил с комода щетку из щетины кабана и провел по волосам мальчика, еще влажным и липнущим ко лбу. Сиэль заметил отражения в зеркале: он и близнец теперь разительно отличались друг от друга. Как будто пульсирующее Безмолвие в грудной клетке нашло внешнее проявление. Просочилось под кожу, впиталось в лимфу и заморозило, сделав плоть безжизненной, как мрамор, а кости — легче и невесомей. Сиэль практически не ощущал свое тело, но из-за этого куда массивнее и значимее стал окружающий мир и люди в нем.

Как ни странно, но та плотская грязь естества оказалась прощанием с тем, что Сиэль, по истечению времени, сможет назвать бесценным.

Он вспомнил о кровавом поцелуе, об обещании и молитвах и поднял взгляд на Эша.

— Значит, я не в Раю? — поинтересовался он едва слышно. Себастьян опередил друга и невозмутимо отозвался.

— Да уж ангелы не какают.

Эш шикнул на него: «Перестань, о ради бога! В такой момент!»

Габриэль шепнул Сиэлю на ухо: «Не бойся его, он как горгулья, — только пугает видом». Себастьян одарил близнецов колючим и тусклым взглядом.

— Хватит сравнивать меня с горгульей.

Близнецов куда больше впечатлило то, насколько интимный шепот он способен услышать. Точно горгулья! Уши зданий и стен.

Желая поставить точку в вопросе, Эш решил скоропалительно объявить, но и это сделал на свой манер:

— Сиэль, то, что произошло с тобой ночью, называлось обращением. Я — Эш Ландерс — посвятил в тебя в загадки ночи и привел ко входу в лабиринт, который имеет начало, но не имеет конца. Прекрасны и вечны его стены… Мой дорогой, ты отныне — вампир. Добро пожаловать в стены нашей обители!

Эш отвесил полупоклон и улыбнулся. Сиэль перевел взгляд с его довольного лица на растерянное Габриэля и обратно.

— Вампир?.. — спросил он.

— Не человек, но — больше, чем человек! — еще шире улыбнулся Эш, и между его губ мелькнули знакомые клыки.

— Но я не… что значит, вампир? Я не понимаю, мистер… ангел… Мы говорили о Рае… Но то, что я чувствую не похоже на…

Габриэль вмешался:

— Значит, я верно догадался, что вы не люди. Еще когда вы убили их всех… то, как вы… Вампиры — это монстры из сказок, но они существуют!.. И в этом нам, видимо, повезло… Верно, Сиэль?

Глаза Сиэля расширились от ужаса, а Эш легко усмехнулся.

— Но разве я или мой старый друг — похожи на монстров? Нет-нет-нет, — он поводил указательным пальцем из стороны в сторону, — монстры — остались лежать на том рубиновом полу. Разве вы не согласны? Кто же из нас монстры? Те люди, что убили ваших родителей и тех невинных детей, или мы, которые вытащили вас оттуда и привели в свой дом, дали кров и даже… спасли кое-кого от верной смерти?

Сиэль попятился назад. Теперь он отчетливо различал, что именно несло в себе дрожащее и наблюдающее Безмолвие… и мнимое различие Неба и Земли, грубого и тонкого…

Смерть и Жизнь, но не как дар божий. Это было проклятье. Самое настоящее проклятье. Что-то произошло с его душой, и это наблюдающее Безмолвие есть ничто иное как Пустота.

— Но ведь… я думал, со мной говорил ангел, — пролепетал он. Эш рассмеялся:

— Меня часто так называют.

И Сиэль вновь отметил, что больше не чувствует собственного сердцебиения, только ритм Габриэля. И сердце брата исходилось, но не напуганное, как бы было напугано в эту минуту сердце самого Сиэля. Габриэль пребывал… в восторге?

— Восхитительно, — сказал он, и его глаза ярко засверкали. — Значит, Сиэль станет таким же сильным, как и вы? Это правда?!

Эш посмотрел на Себастьяна. Он и не знал, что отвечать, но, кажется, что ожидал другой реакции.