— Это больше не твоя работа, — говорит Нил. 

  — Ты не должен этого делать, — говорит Нил. 

  — Хватит марать руки, — говорит Нил. 

  Нил говорит, а Он улыбается — мягко, едва заметно — со взглядом, полным почти родительской опеки. Нил недоволен, всё идёт не так, как нужно, не так, как он представлял, расходится с тем, как он видит мир.  

  Ширма перед ним уже открыта — и все его знания по физике взметнулись вверх как торнадо, раскинулись вокруг, укрыли каждую деталь нового мира. 

  Он, окунувшись в своё научное прошлое, неделю высчитывал что-то, накладывал новые знания на старые, формулы на информацию и — наоборот — информацию на формулы. Ему дали время (а его было много — оказывается, время можно комкать, сжимать и резать, как бумажный листочек), и он использовал его по максимуму. Изворотливый гений, алмаз, сокрытый от глаз всего мира. Только Он обладал тем же количеством информации, что и Нил.  

  Но Нил знал больше. Много больше.  

  — Я создал своими руками всё это, и не собираюсь переставать управлять механизмом, — говорит Он. 

  Нил морщится, вздыхает — тихо и утомлённо.  

  Он недоволен.  

  Нил ещё не знает, кто такая Кэт. Он решил не рассказывать этого. Почему-то было почти неловко говорить о ней. Казалось чуть ли не предательством — не то чтобы безосновательно. 

  Нил преданно заглядывал Ему в рот, но знал себе цену, и казалось, что если — вдруг — он узнал бы о ней, то ушёл бы. 

  Он смотрит на него, завёрнутого в очередной классический костюм, не скрывающий узкой талии. Нил всегда был худой — маленький, крошечный. 

  На деле — сильный, умелый. 

  Он так ни разу и не коснулся его. Всё ждал. 

  Чего? Чего-то. Знака, наверное, какого-то. Послания свыше. Зова инстинкта. Не пытайся попять, почувствуй — и всё в таком духе.

  — Это не значит, что важных людей ты должен убивать своими руками, — Нил поджимает губы, перекатывается с пятки на носок (каблуки классических туфель оставляют глубокие следы на ковролине) и смотрит в огромное, панорамное окно. 

  Красивый, гордый, изящный. 

  — Мне нужно было сделать это самому.  

  — Зачем? — Нил оборачивается, смотрит пристально, цепляется за глаза; в нём столько чувств, что ему сложно сдержаться. Он вряд ли осознаёт, от чего именно. 

  Почему-то кажется, что они сейчас подерутся. Или — поцелуются.  

  Он улыбается, касается подушечкой пальца края гранёного стакана с тонкой пеленой виски на самом дне, ведёт по тонкой стеклянной полоске и говорит: 

  — В неведении наше спасение. 

  Нил наклоняет голову — чуть-чуть вбок и вниз. Его выгоревшая чёлка падает на глаза редкими длинными прядями, их ловит солнечный отблеск. 

  Это невыносимо. Он немедленно должен что-то с этим сделать.  

  Нил говорит:  

  — Я думал, мы закончили с этой стадией, — и столько искренней обиды, непонимания. 

  — Мы никогда не будем знать всего, — говорит Он<. 

  Он опускает глаза; Нил продолжает смотреть. Знать бы им, кто у кого всему научился и кто кого всему научил.  

  Может, было бы проще.