Путь, занявший у османской армии целое лето, закончился к исходу осени. Полем будущих боев предстояло стать небольшой долине между горной вершиной и местечком Суфиан. Армия персидского шаха, проделав не меньше маневров между Суфианом и Тебризом, встала под стенами небольшого городка, словно надеясь не пустить противника дальше. Османская же армия по приказу Синана-паши, не решившегося идти на персидскую столицу, не захватив этого города, разбила лагерь в долине. Чтобы выиграть время перед битвой, послали гонцов к персам с предложением сдаться — шутка ли, шестьдесят тысяч человек отправить против ста тысяч. Но к столкновению все равно готовились, зная, что персы откажутся, и так они и поступили.

— Мы используем нашу обычную, проверенную тактику, — сказал Синан-паша на совете в своей палатке накануне битвы. — Наша кавалерия атакует персидскую и заманит ее к нашим орудиям. Кавалерия у персов внушительная, ее потеря обескровит их армию, и оставшиеся в живых тотчас же сдадутся, а мы обойдемся малыми потерями. Что скажешь, Зульфикар-паша?

Зульфикар, осматривая расстеленную на земле карту и вертя в руках донесения о прошлых и идущих сражениях, думал.

— Я бы отказался от этой тактики, — сказал наконец он. — Я согласен с тем, что она проверена временем и принесла нам много побед, однако, ее хорошо знает наш противник. При правильном использовании окружения им не составит труда отвлекать артиллерию и обойти ее с разных сторон, тем самым проникнув в тыл и перебив множество наших воинов.

— О чем ты говоришь, Зульфикар-паша? — удивился командир артиллерии, Юсуф-ага. — Ты что же, сомневаешься, что мы сможем их одолеть?

— Не сомневаюсь ни в коем случае, — Зульфикар вздохнул. — Однако, посудите сами…. За нами возвышение, которое персы изучили как свои пять пальцев, и им не составит труда использовать его против нас. Перед нами — город, пусть и небольшой, но хорошо защищенный, последнее препятствие перед вражеской столицей, как никак. Даже если мы каким-то чудом победим здесь с этой тактикой и продолжим путь на Тебриз, то не сможем его взять — людей не хватит. Осаждать город накануне зимы безумие. Поэтому мы должны поступить умнее, осторожнее, выбрать другую тактику.

Его слова вызвали горячие обсуждения среди присутствующих. Зульфикар надеялся, что большинство командиров встанет на его сторону, согласится с ним хотя бы из желания сохранить как можно больше воинов, но в итоге на его стороне остались только верный Али-ага и еще пара человек, все остальные согласились с Синаном-пашой.

— Значит, решено, — сказал довольный Синан-паша, игнорируя мрачный вид Зульфикара. — Днем мы разобьем войско сефевидов и вскоре завоюем их столицу. Враг будет разгромлен!

Все вокруг разразились восторженными восклицаниями и воинственными вскриками, и Зульфикар поморщился, не разделяя общей уверенности. Когда главнокомандующий отпустил их отдыхать перед боем, Зульфикар первым вышел из его палатки.

— Подожди, Зульфикар, — Али-ага нагнал его у его палатки. — Не серчай так. Ты все правильно сказал, но иногда лучше пойти проторенной дорогой, чем попытаться из добрых побуждений проложить кому-то новый путь.

Зульфикар ничего не ответил. Он похлопал друга по плечу и зашёл в палатку. И лишь внутри, сев на проходную кровать, он позволил себе вздохнуть и взволнованно сжать в одной из рук свой вечный драгоценный мешочек. Все эти месяцы он держался, почти не думал о Хюмашах и детях, и лишь сейчас, накануне битвы, он прокручивал мысли о них в голове. Хюмашах часто писала ему, и он старался отвечать по возможности, но каждое письмо разрывало ему сердце. Его морально убивало то, что он не мог быть рядом, раздражала необходимость общаться письмами вместо того, чтобы лично говорить о самом сокровенном. Теперь, находясь в точке невозврата, Зульфикар впервые ощутил столь сильное отчаяние, и на миг он был готов сдаться, сбежать, вернуться домой, лишь бы убедиться, что все действительно в порядке.

Эти мысли подкинули ему воспоминание о дезертире, которого он казнил несколько лет назад. Тогда тот несчастный сказал, что они не представляют, что их ждет на поле боя, и в его глазах было столько страха, боли и отчаяния, что он не вызывал у Зульфикара, знавшего о боях все, ничего, кроме презрения. Но сейчас он понимал, что этому человеку было что терять, как и ему сейчас, и это осознание окончательно изменило его картину мира. Когда-то отчаянно желавший с достоинством и честью погибнуть на поле боя Зульфикар сейчас желал обратного — вернуться домой живым и здоровым и найти своих близких в таком же состоянии.

Волевым решением Зульфикар заставил себя откинуть эти мысли и надежды. До боя оставались считанные часы, и он никому не поможет, если отправится в сражение уставшим. Сняв доспехи и кафтан, он улегся в кровать в рубашке и брюках. Ему казалось, что и сейчас мысли снова вернутся, помешают уснуть, но усталость от проделанного пути была так сильна, что он мгновенно провалился в сон, такой крепкий, что часы пролетели подобно нескольким вздохам. Ему показалось, что он едва уснул, когда его разбудил Абдулла, посланный Али-агой.

— Паша, паша! — приговаривал он, аккуратно потряхивая Зульфикара за плечо. — Проснитесь! Наступление скоро.

Поблагодарив парня, Зульфикар отослал его, торопливо привел себя в порядок, прочитал молитву и облачился в кафтан и доспехи. Прежде, чем закрепить металлический нагрудник, он повесил на грудь амулет, давным-давно подаренный Хюмашах и спасший ему жизнь ее руками, и спрятал его под металл. Вскоре он был полностью готов и, повесив на пояс саблю и парные кинжалы, Зульфикар покинул палатку.

Снаружи его ждал Абдулла, державший его коня под уздцы.

— Как хорошо, — сказал он, подавая запрыгнувшему в седло Зульфикару поводья. — Сегодня наш первый бой! Мы обязательно победим, паша!

— Да, обязательно, — пробормотал Зульфикар, пытаясь ободряюще улыбнуться парню.

Улыбка вышла кривой, и он поспешил поехать прочь, к своему отряду, прежде, чем Абдулла бы заметил, что он от дурных предчувствий не верит в успех. По пути Зульфикара окликнул Али-ага:

— Зульфикар! Сюда! — Али указал ему на вставших в безопасном месте Синана-пашу и пару подручных командиров. — Синан-паша велел тебе остаться с ними. В бой роту поведу только я.

— Да как такое возможно! — возмутился Зульфикар. — Отродясь я в тылу не отсиживался! Я пойду с вами.

— Ты же семью оставил дома, куда тебе, — усмехнулся Али, и Зульфикар посерьезнел. В его словах был смысл. — Иди к ним, Зульфикар. Пусть будет среди них хоть кто-то благоразумный.

— Ладно уж, — вздохнул Зульфикар. — Храни тебя Аллах, Али, и роту нашу.

— Аминь! — с каким-то радостным предвкушением, которому Зульфикар очень завидовал, сказал Али и вскинул вверх руку.

Проводив его взглядом, Зульфикар доехал наконец до Синана-паши.

— Доброе утро, паша, — сказал ему Синан, наблюдая, как спешившийся Зульфикар идет в его сторону. — Опаздываешь.

— Разве что на поле боя, — возразил Зульфикар. — Где мне, как командиру роты, самое место.

— Не торопись умереть, успеешь еще, — Синан-паша закатил глаза и передал ему подзорную трубу, после чего указал в сторону армии противника. — Посмотри-ка.

Зулфикар взял трубу и приложил ее к глазу, направил на стены города. Как и докладывали, армия персов действительно была меньше их армии, да и построились они так же, как и обычно, словно не подозревая о тактике, какую против них должны были использовать.

— Как странно, — сказал Зульфикар, возвращая трубу Синану-паше. — Они словно сами готовятся к проигрышу. Похоже на ловушку.

— Подозрителен ты стал, Зульфикар-паша, — расхохотался главнокомандующий. — Не переживай. Одолеем мы их сегодня.

Уверенность Синана была заразительно, и на какое-то время тревога покинула Зульфикара. Войска закончили выстраиваться и замерли, всматриваясь вдаль и ожидая приказа о наступлении. Убедившись, что персы не желают сдаться, Синан-паша дал знак. Запели дудки, давая сигнал о начале наступления, с другого края поля послышался сигнал противника, и армии двинулись друг к другу.

Началось все так, как и предполагал Синан-паша. Кавалерия войска сефевидов, словно не замечая подвоха, направилась прямиком в их тыл, явно собираясь напасть именно туда, игнорируя готовую артиллерию.

— Вот видишь, Зульфикар-паша, — сказал Синан, дав знак своим полководцам развернуться, — они не раскусили нашей тактики! Мы вот-вот лишим их преимущества.

Не отвечая ему, Зульфикар наблюдал. Ему не только не нравилось то, что эта тактика сильно ослабляла их авангард, но и все еще казалось подозрительным все происходящее. Наконец, он понял в чем подвох.

— Они отправили едва ли половину своей кавалерии, — сказал он, указывая Синану-паше на основные силы противника, все еще ожидающие у стен, но не торопившиеся помочь своим товарищам. — Словно бы задумали что-то. Нехорошо это, паша. Надо перегруппироваться! Опасно так близко подпускать их к тылу!

— Ничего, — отмахнулся Синан. — Мы справимся.

Зульфикар хотел было выругаться, встряхнуть Синана и сказать, что он глубоко ошибается, но было поздно. Первая волна вражеских войск опасно приблизилась к ним, запалили пушки, а основные войска еще даже не закончили маневр. И именно в этот момент основные силы персов двинулись вперед, стремительно сокращая разделяющее их расстояние.

— Что это они делают? — удивленно вскрикнул Синан-паша, лишь сейчас осознав свою ошибку, на которую ему все это время пытался указать Зульфикар. — Они что же… прямиком на нас идут?

— Идут, и дойдут раньше, чем наши воины смогут вернуться, — рявкнул Зульфикар, снова подойдя к своему коню и вскочив в седло.

— Куда ты, Зульфикар? — Синан-паша, бледный, как дух смерти, смотрел на него с отчаянием в глазах. — Ты что, покидаешь поле боя?

— Ну уж нет! — Зульфикар был в ярости, и лишь чудом сдерживался от желания убить Синана-пашу на месте. — Я отправляюсь в бой, как и должен был это сделать с самого начала. Я попытаюсь исправить эту ошибку, но не ради вас, а ради несчастных, кого вы от собственной глупости отправили на верную смерть. Пусть это ваше решение мучает вас до скончания веков, паша!

С этими словами он пришпорил коня и направился в гущу сражения.

Следующие мгновения превратились в неразборчивый ворох отрывков. Длился ли бой несколько минут, несколько часов или же растянулся на весь день — Зульфикар не знал. Весь его мир сузился до него самого и клинка, ставшего продолжением его руки, до верного коня, ловко преодолевавшего преграды. Пробираясь через жестокое сражение, Зульфикар наконец присоединился к своей роте, с трудом сдерживавшей одну из самых сильных персидских рот на последнем рубеже перед тылом.

— Где подкрепления, Зульфикар? — спросил Али, улучив мгновение и подбежав к нему. Он был ранен, но несильно и еще мог сражаться, и в его глазах было много злобы. Он уже успел понять всю тяжесть ситуации и надеялся, что Зульфикар сможет ее исправить.

— Их не будет, — сказал Зульфикар, кидая ему одну из фляг с водой, что держал в маленькой седельной сумке. — Эти шакалы обхитрили нас, сделали вид, будто купились на обман, а как им путь освободили — все силы вперед пустили. Нам остается только окружить их и попытаться отбить отнятые позиции.

Али ничего не успел ответить. Вражеские пушки закончили перезаряжать, и пальба по османским войскам возобновилась с удвоенной силой, пули, выпускаемые из ружей и пистолетов, вторили им. Земля неподалеку взлетела в воздух от удара пушечного ядра, напугав близостью лошадь Зульфикара. Конь встал на дыбы и почти понес своего хозяина, но в следующую минуту упал, сраженный вражеской пулей прямиком в сердце. Зульфикар, чудом не подмятый животным, вылетел из седла и поднялся. Оглушенный ударом, он, тем не менее, быстро пришел в себя и, подняв с земли свою саблю, вместе с Али бросился в самое пекло. Враги, сраженные им, падали замертво, а те, что приходили на их место, вскоре были готовы отступить от страха перед ним, но Зульфикар хладнокровно и беспощадно сражал и их. Боевая концентрация вытеснила все сомнения и страхи, и всем, к чему свелось его существо, осталась лишь схватка.

Вскоре вернулось и ощущение собственной силы, забытое им от долгой мирной и сытой жизни. Сейчас, с клинком в руке, он был сильнее почти всех, кто был на этом поле, и вид поверженных врагов вызывал в нем в первую очередь лишь гордость собственным мастерством. Он целенаправленно и сосредоточенно прокладывал себе путь вперед, шагая по трупам и пропитавшейся кровью земле, и товарищи, вдохновленные его примером, шли за ним.

Но на любую силу, его в том числе, рано или поздно находилась сила ее превосходящая. Для Зульфикара этой силой стали хитрость и трусость врага. Очередной противник подобрался со спины и сумел ранить его тонким и острым клинком в участок руки, незащищенный доспехом. Зульфикар стерпел боль, не застонав, но с трудом удержал клинок в руке. Развернувшись, он ранил врага так сильно, что тот опрокинулся наземь и с криком пополз назад, надеясь, что Зульфикар оставит его, и вскоре погиб от вонзившегося в сердце клинка. На смену ему пришло еще несколько воинов. Вооруженные копьями, они окружили Зульфикара и принялись сужать круг, переглядываясь друг с другом. Они явно знали о его высоком положении в османской армии, и пленить кого-то вроде него казалось им хорошей идеей.

Раненая рука ослабла совершенно не вовремя. Выронив саблю, Зульфикар, не собиравшийся сдаваться, выдохнул и целой рукой вытащил из ножен один из парных кинжалов.

— Что, взять меня вздумали, шакалы, — закричал он, видя, что противники все еще не решаются нападать. — Ну, давайте! Попробуйте!

Его слова и суровый вид, до этого лишь пугавший их, разозлили персов. Они бросились вперед, и острия их копий вонзались в тело Зульфикара то тут, то там. Он и сам не оставался в стороне, игнорируя боль от ран и покидающую тело вместе с кровью жизнь, и вскоре двое из пяти окруживших его персидских шакалов полегли, сраженные его клинком. Это снова напугало выживших, но они не отступали, а появление еще нескольких воинов придало им уверенности.

— Янычары, ко мне, — зычно закричал Зульфикар, чувствуя, что скоро не сможет держаться, и надеясь, что верные товарищи придут на подмогу.

Но как назло никого не было рядом. Пели трубы, командуя отступление, топот ног убегающих воинов и стоны и крики умирающих вторили им. Оглядевшись и поняв, что он остался один, Зульфикар, истощенный, раненый и впервые отчаявшийся, почувствовал себя преданным. Остатки сил покинули его, и Зульфикар, только сейчас ощутивший всю интенсивную боль ноющих ран, провалился в небытие.

***

Лодка застыла в самом центре ровной водной глади, не качаясь и никуда не двигаясь, так спокойно и неподвижно, что бесконечную толщу воды не волновали расходящиеся вокруг лодки круги — их попросту не было. Темное небо бледными звездами подмигивало ему, намекая оглянуться, и Зульфикар, удивленный тем, где оказался вдруг так внезапно, последовал этому безмолвному совету. Все вокруг — вода, лодка, показавшаяся ему знакомой, навес, под которым почему-то никого не было, — удивило его. Ведь только что он был ранен на поле боя и потерял сознание. Куда же он попал сейчас? Неуверенно оглядываясь, Зульфикар чувствовал растущую тревогу, которая исчезла, стоило ему вдруг услышать любимый голос.

— Зульфикар, — позвала его по имени Хюмашах, каким-то неведомым образом возникшая под навесом. Обернувшись и увидев ее, Зульфикар потянулся к ней, и она потянулась к нему. — Что ты делаешь здесь?

Их руки соприкоснулись, но прикосновения он не ощутил. Это сон, печально подумал Зульфикар, но то, что в нем была Хюмашах, утешило его немного.

— Я даже не знаю, где мы, — ответил он. — Я сражался, был ранен снова и лишился чувств. Я что, умираю, Хюмашах? Это такое прощание?

— А разве умирающие видят сны? — удивилась она. — Разве это не для живых?

— Я не знаю, — честно сказал Зульфикар, переплетая собственные пальцы с пальцами Хюмашах.

Он присмотрелся к ней и вдруг с удивлением обнаружил, как сильно округлился ее живот.

— Подумать только, — сказал он, положив на живот Хюмашах вторую руку. — Я так давно покинул дом. Неужели я не увижу, как родится наш малыш?

Свободная рука Хюмашах накрыла его руку, и они какое-то время помолчали. Зульфикару все еще казалось, что это сон, но вдруг что-то странное заставило его передумать. Какой-то толчок изнутри теплой вибрацией отдался в его ладонь, и Хюмашах тоже это почувствовала.

— Он первый раз толкнулся, Зульфикар, — она улыбнулась со слезами на глазах. — Это первый раз, когда я почувствовала его… так. Ты ведь тоже это почувствовал?

Зульфикар кивнул, и на его глазах тоже выступили слезы. Они склонились друг к другу, и их лбы соприкоснулись. Сейчас это прикосновение было теплым, ощутимым и почти настоящим. Хотелось бы им обоим продлить его, сделать что-то большее, выразить свои чувства, накопившиеся за время разлуки еще как-то, но вода, окружавшая лодку, взволновалась. У них обоих возникло ощущение, что чудесному сну, на краткий миг позволившему им увидеть друг друга, скоро придет конец.

— Я не верю, что ты умер, — сказала Хюмашах прежде, чем исчезнуть. — Я знаю, что ты жив и вернешься ко мне. Я жду тебя, Зульфикар. Мы ждем тебя. Я очень тебя люблю.

— И я тебя, — только и успел прошептать он в ответ.

Спасительный сон оборвался, и Зульфикар снова провалился во тьму, полную неизвестности и непрерывной боли.

***

Хюмашах проснулась среди ночи в холодном поту и положила руку на живот. Ощущение толчка во сне было таким реальным, но сейчас, проснувшись, Хюмашах почти что решила, что ей показалось.

За весь этот большой срок, почти подошедший к концу, ребенок почти не доставлял ей проблем, не считая слабости и тошноты в первое время и ломоты во всем теле и опухших лодыжек в последнее. Лекари твердили, что все в порядке, но Хюмашах, наслышанная о толчках, ворочавшемся плоде и прочих сигналах, иногда ждала их и переживала из-за их отсутствия. Но сейчас это не было самым страшным.

Слова Зульфикара в этом сне напугали ее. «Умер ли я», спросил он, и жесткая реальность этих слов острым гвоздем впилась в сердце Хюмашах. Такой сон не мог ничего не значить.

— Бюльбюль! Амина! Джаннет! — громко позвала она, надеясь, что хоть кто-то из верных слуг не спит. — Где же вы?

Приподнявшись на локтях, Хюмашах попыталась усесться, но не сразу смогла сделать это сама. Она много времени провела в постели — ее тело, все силы бросившее на спасение ребенка от ядовитого варева, посланного Кесем, еще не скоро оправилось от подобного стресса, — и уже почти забыла, как это — не быть ограниченной в своих движениях. В едва освещенной комнате было прохладно — даже жаркому пламени в камине не под силу было полностью разогнать промозглый и влажный зимний воздух и согреть охладевшие от постоянного нахождения на мраморных полах ковры. Хюмашах поежилась и накинула на плечи лежавшую рядом шаль. Дверь в комнату наконец-то открылась, пропуская кого-то.

— Вы звали, госпожа? — пошаркивая, к ней подошла сонная Джаннет. — Как вы себя чувствуете?

При виде этой крупной женщины, с самого детства нянчившей ее на своих руках и ставшей свидетельницей ее первых детских игр, Хюмашах не смогла удержаться от доброй улыбки. Она ни на секунду не пожалела, что простила Джаннет за ее доверие к Кесем несколько месяцев назад и позволила ей переехать в свой дворец для службы ей. Джаннет искренне злилась на Кесем, обманувшую ее, и служила ей, Хюмашах, с такой преданностью, какая могла бы посоперничать с верностью Бюльбюля, а это говорило о многом. Так и получилось, что почти все некогда верные ее матери слуги сами выбрали служить ей вместо того, чтобы пресмыкаться перед Кесем или какой-нибудь другой наложницей, ни в грош их не ставившей.

— Мне приснился дурной сон о Зульфикаре, и моему сердцу неспокойно, — сказала Хюмашах, с ее помощью усаживаясь на кровати удобнее. — Пусть утром пошлют в Топкапы, вдруг с передовой были донесения… О, Аллах… Ты слышишь, Джаннет? Что это за страшный грохот?

Они прислушались. И действительно, снаружи что-то грохотало. Но были это не молнии, не гром божественного гнева и не град чьих-то сыпавшихся с неба и замерзших в зимних морозах слез. Казалось, кто-то яростно стучится в двери их большого дома, да так, что слышно было в комнате Хюмашах.

— Не знаю, госпожа, — Джаннет, ко всему приученная теперь, потянулась к кинжалу за поясом с намерением защищать их в случае, если кому-нибудь вздумается ворваться в спальню. — Там внизу Бюльбюль дежурить должен. Думаю, он проверит, в чем дело.

И действительно, стук вскоре прекратился. В полной тишине женщины ждали, что же произойдет дальше, и с поспешным облегчением выдохнули, услышав едва заметный скрип главной двери. Несколько томительных минут прошли в ожидании, и в спальне появился взволнованный Бюльбюль.

— Госпожа, как хорошо, вы не спите, — он торопливо поклонился. — Приехал Искендер-ага, хранитель султанских покоев. Он извиняется, что потревожил вас в такое время, но просит принять его прямо сейчас.

— Умоляю, скажи, что это новости с фронта, — сказала Хюмашах, не без помощи Джаннет поднимаясь на ноги и натягивая домашнее платье. — Я не вынесу еще хоть день в неизвестности.

— Я не знаю, госпожа, хранитель покоев не отчитался, — Бюльбюль, взволнованный не меньше, помогал ей обуваться. — Сказал, он имеет право только вам сказать.

Закончив с переодеванием, Хюмашах настолько быстро, насколько ей позволяло ее положение, прошла в гостиную, куда Бюльбюль провел Искендера. Молодой мужчина стоял у камина, пытаясь над пламенем отогреть окоченевшие пальцы, но при звуке шагов он повернулся к Хюмашах и ее слугам и склонился.

— С чем ты приехал, Искендер? — спросила Хюмашах, усевшись на диван и дав ему знак выпрямиться и говорить. — Надеюсь, с хорошей новостью.

— Судите сами, госпожа, — с немного виноватым видом сказал Искендер. — Только что мы получили донесение с восточного фронта.

Слушая пересказ донесения, Хюмашах чувствовала, как холодеют ее руки, а сердце словно покрывается ледяной коркой дурного предчувствия. Войска, около недели назад сразившиеся за возможность пройти к Тебризу у Суфиана, были повержены и отброшены назад, к Вану. Адмирал Юсуф Синан-паша попытался отступить еще дальше, к Диярбекиру, но от постоянных тревог и затяжной болезни, причину которой так и не установили, скончался по дороге. Кыгаладзе Синан-паша, командовавший сухопутными войсками и совершивший при Суфиане ряд досадных ошибок, был отстранен от должности высшим командованием после попытки дезертирства. Его полки оставили не только поле, усыпанное трупами товарищей, которых не успели похоронить, но и большую часть запаса еды и питьевой воды, которую не взяли в торопливом отступлении на радость персам и мародерам. Потери армии были колоссальными.

— Больше всего пострадали янычары и сепахи, — дойдя до этого места, Искендер сглотнул, явно не зная, как сказать самое главное. — Командование шестой ротой янычар снова взял на себя Али-ага, поскольку… Поскольку тела Зульфикара-паши на поле боя не обнаружили. Он считается… либо пропавшим без вести, либо захваченным в плен.

— Что значит, либо, — возмутилась Хюмашах, отказывавшаяся поверить в гипотетическую гибель мужа, которую не мог не подразумевать хранитель покоев. — Разве не выставляют требований к обмену пленниками, захватывая кого-то важного? Не называют прочих условий освобождения?

— Только если есть кого менять, — Искендер говорил тихо, с паузами, смущенно и стыдливо отводя глаза. Он не знал, как успокоить Хюмашах, которую ему перед отъездом поручил Зульфикар, однако, он считал, что не имеет права ей лгать. — Насколько мне известно, в плен наши воины никого достаточно знатного не захватывали. Повелитель же вряд ли пойдет на уступки в виде немногих захваченных земель ради Зульфикара-паши, как бы он его не ценил.

Эти слова подобно хлысту задели Хюмашах, и она с ужасом воззрилась на Искендера. Корка льда стала толще, и Хюмашах тяжело вздохнула, пытаясь держать себя в руках.

— Мы можем кого-нибудь послать туда и узнать, что с Зульфикаром? — спросила она.

— Уже послали, госпожа, — извиняющимся тоном сказал Искендер. — Надеемся узнать все в скором времени. Прошу, не отчаивайтесь раньше времени. Я верю, что Зульфикар-паша вернется домой.

— Как и я, Искендер, — сердиться на брата, который даже и не знал, что он ей кем-то приходится, Хюмашах никогда не могла. Она тепло улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ почти как в детстве. — Спасибо, что пришел сказать мне об этом. Приходи еще, как будет время.

— Обязательно, — поклонившись, Искендер пожелал ей всего хорошего, извинился за поздний визит и покинул ее дом.

Только после его ухода Хюмашах позволила себе разрыдаться. Слуги, напуганные и расстроенные не меньше, сгрудились рядом, на все лады пытаясь ее утешить. Но плакать Хюмашах перестала лишь когда почувствовала что-то странное. Ребенок внутри нее заворочался и толкнулся. Как тогда, в ее сне, где она говорила с Зульфикаром и дала ему почувствовать первый толчок их ребенка. Этот толчок и сон вернули ей надежду и силы, и Хюмашах утерла слезы.

— Зульфикар вернется, — сказала она. — И мы его дождемся.

Бюльбюль и Джаннет переглянулись. Уверенность Хюмашах их вдохновила немного, но, смотря на нее, они думали: как им утешить госпожу, если их худшие опасения подтвердятся.

***

Первым, что ощутил Зульфикар, очнувшись, был адский холод. Вместе с мелким, рано выпавшим снегом его приносил в большую палатку, заполненную ранеными вроде него, сильный ветер. Следующим ощущением была боль. Ужасная, ноющая, непрерывная и интенсивная, она терзала все его тело. Зульфикар хрипло и сдавленно застонал, и тут же к нему кто-то подошел.

— Зульфикар-паша! — в юнце, склонившемся над ним в этой едва освященной палатке, Зульфикар узнал Абдуллу. Он казался повзрослевшим на несколько лет, но голос его еще сохранил часть его юношеского задора. — Слава Аллаху! Вы очнулись!

— Где я? — с трудом произнес Зульфикар обледеневшими губами.

— Неподалеку от крепости Ван, в полевом госпитале, — Абдулла потянулся за кувшином, стоящем на куске полена, что заменяло прикроватный столик, и налил оттуда немного воды в маленькую глиняную кружку. Он помог Зульфикару попить и, повинуясь его молчаливой просьбе, договорил. — Мы проиграли, паша. Много людей потеряли. Все, кто цел остался, отступают дальше или присоединяются к полкам в других частях фронта, а раненых скоро отправят в лечебницы в крупные города. Но это все мелочи, паша. Как вы себя чувствуете?

— Бывало и лучше, — горько улыбнулся Зульфикар.

— Я могу для вас что-нибудь сделать?

Зульфикар задумался ненадолго.

— Можешь ко мне Али-агу позвать?

— Никак нет, паша, — покачал головой Абдулла. — Он повел уцелевшую часть роты дальше. Здесь остались только раненые. Вас, к слову, должны потом в столицу отправить.

— Ты тоже ранен, Абдулла? — удивился Зульфикар. По тому, как двигался парень, и не сказать было, что он был ранен.

— В плечо несильно был ранен, но все уже прошло, благодарение Аллаху, — Абдулла широко ему улыбнулся, польщенный вопросом. — Меня оставили помогать за другими смотреть. Хорошо, говорят, справляюсь. Вот я за вами и смотрел, паша.

— Я рад, — Зульфикар усмехнулся. Подумав еще немного, он спросил. — Посылали уже новости в столицу?

— Не знаю, паша, мне никто ничего такого не говорил.

— Ладно уж, тогда вот о чем попрошу. Найдешь для меня посыльного, бумагу, перо да чернила? Надо бы отписать, пусть знают, что я жив.

Абдулла кивнул и ушел куда-то. Вскоре он вернулся с горящей свечой, папкой с бумагой и чернилами и стал для Зульфикара руками, писавшими письма.

— Вы так тепло султанше пишете, — как-то по-доброму и удивленно сказал Абдулла, запечатывая сложенные вчетверо письма. — А кажетесь таким суровым… Почему так?

— Потому что с вами, сорванцами, по-другому нельзя, — хрипло засмеялся Зульфикар, и смех этот ему дорого дался. Легкие болели, грудь и вовсе ощущалась как сплошная ноющая рана, и Зульфикар поспешил подавить смех, лишь бы прекратить эту агонию.

Убедившись, что он в порядке, Абдулла ушел отправлять письма. Зульфикар думал, что в такое время посыльного он будет искать долго, но Абдулла, удивив его, вернулся быстро.

— Неужто уже отправил? — спросил Зульфикар.

— Да, паша, — хитро улыбнулся Абдулла. — Как раз один человек с поручением должен был в Диярбекир поехать, но я сказал, что эти письма — срочные депеши от вас повелителю, и что вы приказали их немедленно в самую столицу отвезти. Посыльный так впечатлен остался, что согласился отложить свое поручение и вместо него письма повезти.

— Ишь ты, хитрец! — Зульфикар также остался впечатлен. — А ведь хорошо придумал! Ты точно янычаром хочешь стать? А то, быть может, другую задачу тебе подыщу… Да хоть в помощники себе возьму. Мне бы такой пригодился.

— Звучит заманчиво, паша, но я откажусь, — Абдулла смущенно хмыкнул. — Все-таки мечом махать мне больше по душе, уж не серчайте.

— Да куда там, — хотел было отмахнуться Зульфикар, но не смог от слабости в теле.

И так начался первый из множества дней, потребовавшихся ему, чтобы достаточно окрепнуть для путешествия домой. К моменту, как лекари сочли Зульфикара оправившимся и готовым к обратному пути, пришли ответы на его письма. Султан Ахмед в своем приказывал ему немедленно возвращаться в столицу и обещал более не отправлять его на фронт из чувства благодарности и восхищения проявленной им храбрости — слава о его вкладе в поход и последний бой дошла до самого Стамбула, — и любви к тетушке, чье сердце было измучено волнениями о нем.

Хюмашах же помимо множества приятных его сердцу слов сообщила о том, что должна разрешиться от бремени со дня на день, что немного расстраивало ее. Зная о том, что Зульфикар должен в скором времени вернуться, она хотела бы, чтобы он застал появление их первенца на свет. Зульфикар и сам бы этого хотел, но в текущих обстоятельствах он мог лишь отправиться домой в компании Абдуллы, надоевшего лекарям своим стремлением помогать до такой степени, что они буквально умоляли пашу забрать его с собой. Зульфикар был не против, и в один из самых удачных для путешествия дней он и Абдулла отправились домой.

***

— Не дело это все, госпожа, — сказала Джаннет, помогая Хюмашах одеваться. — Переносили вы этого ребенка… Надо бы с лекарями посоветоваться…

— И они скажут мне все то же самое, — вздохнула Хюмашах. — Ребенок здоров, вы здоровы, ждите, все произойдет в правильное время. Столько уж лекарей меня осмотрело, и все, как заведенные, одно и то же твердят. Так есть ли смысл спрашивать снова?

Джаннет, качая головой, ничего не ответила и занялась ее волосами. Перевязав их простой лентой, как и каждый раз в последние несколько месяцев, Джаннет отступила, позволяя Хюмашах осмотреть себя в зеркало.

Рассматривая свое отражение, Хюмашах тяжко вздохнула. Она совсем не узнавала себя в женщине, которую видела в отражении. Скромная мягкость ее щек пропала, черты лица заострились, словно бы все мягкое и живое, что было в ее теле, ушло в круглый, плотный живот, в ребенка, что она в нем носила. Но ощущала она себя совершенно другой. Оплывшей, отяжелевшей, лишенной всякой жизни вовсе. Измотанная вечной тяжестью, ломотой в теле, ноющей грудью и весом ребенка, Хюмашах превратилась в подобие той себя, какой она была и чувствовала себя раньше. Даже темные круги под уставшими глазами, измотанными бессонницей, были чем-то ей непривычным.

— Я не узнаю себя, Джаннет, — сказала она. — Неужели беременность действительно такая? Трудная, неприятная… Почему так? Все описывали ее иначе…

— Ничего удивительно в этом нет, госпожа. Посудите сами, — сказала Джаннет. — Если все женщины, ставшие матерями, расскажут, как непросто было выносить и родить малыша, захочет ли кто после этого следовать их примеру?

Эти слова вызвали грустную усмешку на губах Хюмашах.

В дверь постучали. Вошел Бюльбюль.

— Госпожа, ваши сестры приехали, — сказал он, поклонившись. — С ними еще Халиме-султан.

— Наконец-то, — Хюмашах, уже несколько дней ждавшая приезда сестер, с облегчением выдохнула. Зная, что они сами уже стали матерями, ей было легче в их компании. — Я сейчас приду.

Бюльбюль, снова поклонившись, вышел прислуживать гостьям. Хюмашах же не без поддержки Джаннет пошла следом. Сестер и Халиме она нашла в своей любимой гостиной в компании их детей и Хамида. Мальчик, впервые встретившийся с Махмудом, сыном Фатьмы, играл с ним и Дильрубой большими фигурками животных. Они показывали Халиме жизнь обитателей степи, вызывая у нее на губах улыбку своими пародиями на голоса животных. Близняшки же с интересом рассматривали маленькую дочку Михримах-султан.

— Когда мы сможем наряжать ее и играть вместе? — спросила Назлы, позволяя малышке крепко держать ее за палец.

— Еще нескоро, — ответила Михримах. — Но обещаю, как только будет можно, вы будете первыми, с кем она будет играть. Обещаете мне научить малышку хорошим играм?

Близняшки, довольные ее словами, забросали тетю обещаниями и предложениями, и Хюмашах, впервые испытавшая искреннюю радость от того, что была не одна, улыбнулась, наблюдая за ними.

— Как хорошо, что вы приехали, — сказала она, когда к ней подошла заметившая ее Фатьма и помогла ей сесть на диван. — Иначе бы я рассудка лишилась от неизвестности и тревоги.

— Мы не могли тебя оставить, — как нечто само собой разумеющееся сказала Фатьма. — Это само по себе время непростое — в конце концов, дитя вот-вот появится, — а ты еще и новостей с фронта вынуждена ждать…

— Самую главную новость я уже получила, — Хюмашах улыбнулась, вспоминая письмо Зульфикара. — Зульфикар уже должен был выехать домой. Поначалу я хотела, чтобы он был рядом, когда начнутся роды, однако… Сейчас мне кажется, что ему лучше этого не застать. Не хочу, чтобы он видел меня такой.

— Какой такой? — удивилась Михримах, отдав малышку служанке, чтобы та унесла ее спать в другую комнату.

— Вот такой, — горько усмехнувшись, Хюмашах кивнула на свой живот. — Неповоротливой, опухшей, вечно уставшей и неспособной думать ни о чем другом, кроме как «Поскорее бы это уже закончилось». В таком виде меня и разлюбить не грех.

— Не говорите так, госпожа, это все вздор, — возмущенно сказала Халиме, подошедшая к ним. — Ни один мужчина в здравом уме не разлюбит женщину, сотворившую чудо и подарившую ему ребенка. Да, выносить ребенка очень трудно, а то, что бывает потом, навсегда меняет наши тела и разумы, и меньшее, что может сделать мужчина в благодарность за такое благословение — любить нас еще больше и признать принесенную нами жертву. Не всем дано познать эту благодарность. Но я более чем уверена, что Зульфикар-паша никогда вас не разлюбит только потому, что вы изменились за время вашей разлуки.

— Это так, — согласилась Фатьма. — Зульфикар-паша хороший человек. Одной встречи с ним достаточно, чтобы понять, как он тебя любит, и как он будет счастлив вернуться и взять на руки дитя, что ты ему подаришь. Если бы он был рядом сейчас, увидел, какой ты стала, и как много ты делаешь, чтобы сохранить этого ребенка, он несомненно полюбил бы тебя еще сильнее.

Хюмашах, растроганная их словами, улыбнулась каждой из них, и они улыбнулись ей в ответ, довольные тем, что смогли ее утешить. Принесли обед, и вскоре все разместились за столами — взрослые за одним, дети за другим.

— Султанзаде Хамид так вырос, — отметила Халиме, поглядывая на мальчика в компании детей. — И так изменился. Совсем не тот ребенок, что навещал моего Мустафу. Вы растопили его сердце, госпожа.

— Надеюсь на это, — улыбнулась Хюмашах. — Все эти месяцы он был моей опорой в отсутствие Зульфикара. Во многом лишь благодаря ему я выдержала это испытание. Трудно найти более терпеливого, умного и жадного до знаний ребенка, с которым мне хотелось возвращаться к книгам даже в дни, когда и жить не хотелось.

— Должно быть, он очень скучает по паше, — вздохнула Фатьма. — Как он переносит эту разлуку?

— Стойко, держится ради меня, — Хюмашах бросила на довольного общением со сверстниками мальчика взгляд, полный тепла и ласки. Она успела привязаться к мальчику, и его поддержка и безусловная любовь растопили ту ее часть, что могла полюбить дитя, но не делала этого с дня, как она потеряла братьев. — Искендер, хранитель покоев, каждую пятницу берет его на молитву с повелителем. И как-то раз он по секрету поведал мне, что Хамид молится за возвращение Зульфикара и скорое появление малыша не только тогда, но и каждый раз, когда молится. Что самое трогательное в этом… он называет нас с Зульфикаром родителями, просит Аллаха ему братика послать. Я была так счастлива услышать это.

— Это так прелестно! — ахнула Михримах, прижав к груди руки. — Так славно, что вы стали такой хорошей, крепкой семьей.

— Я рада, разумеется, — сделав глоток щербета, Хюмашах вздохнула. — Но с другой стороны… порой я стыжусь того, как мне нравится это его обращение. Я не хочу, чтобы он забывал своих настоящих родителей или считал, что мы пытаемся их заменить, но мне так нравится, что я могу назвать его своим сыном.

— Я думаю, что он не забудет их, — Фатьма улыбнулась и погладила сестру по плечу. — Когда он достаточно подрастет, ты сможешь поговорить с ним об этом. Уверена, он все поймет и не будет плохо о вас думать. Дети все чувствуют. Они всегда знают, когда их любят, когда о них заботятся, когда лучшего желают.

Фатьма хотела было сказать что-то еще, как вдруг заметила выступившую на лбу Хюмашах испарину и положила ей на лоб руку.

— Дорогая, ты вся горишь, — воскликнула она. — Как ты себя чувствуешь?

— Немного устала, но это ничего, — отмахнулась Хюмашах. — Я с утра слабость чувствую, но к ней я уже привыкла.

Она не договорила — в животе словно что-то скрутило сильной судорогой. Такое бывало иногда, несколько раз даже очень сильно, но лекари успокаивали Хюмашах, называя это ложными схватками, так что и к этому она привыкла. Но сейчас все было иначе. Гораздо сильнее, интенсивнее. К своему удивлению и стыду Хюмашах вдруг почувствовала, как растекается между ее ног влага, но это было не самое худшее — хуже стыда была только интенсивная боль, заставившая ее застонать.

— Хюмашах, что такое? — вскрикнула бросившаяся к ней Михримах. Увидев мокрый подол платья, она тут же все поняла. — Машаллах, началось!

— Бюльбюль, веди лекаря, скорее! — принялась раздавать указания опытная Фатьма. — Джаннет, уведи детей и присмотри за ними! А вы помогите мне ее поднять…

— Мама, — к Хюмашах подбежал испуганный Хамид. — Что такое? Что-то болит?

— Все в порядке, Хамид, — улыбнулась Хюмашах бледными губами в попытке успокоить мальчика. — Это малыш, он собирается появиться на свет. И я хочу попросить тебя. Побудь с твоими братом и сестрами, успокой их, займи чем-нибудь. Ты очень меня выручишь, если побудешь за главного. Джаннет-хатун, твоя добрая нянюшка, поможет тебе. Поможешь мне?

— Да, — кивнул Хамид, стараясь не показать своего страха потерять ее.

— Вот и славно! Храбрый ты мой львенок, — Хюмашах поцеловала его в лоб. — Ступай же!

Хамид повиновался и пошел к дверям, но он постоянно оглядывался в ее сторону. Когда дверь за ним и другими детьми закрылась, Хюмашах почувствовала, как приходит конец ее выдержке, и снова застонала.

— Аллах помоги, как же больно, — выдохнула она, тяжело дыша.

— Все будет хорошо, Хюмашах, — сказала Фатьма, помогая ей подняться. — Сейчас мы отведем тебя в комнату, разденем и уложим, а там и лекарь с повитухой подоспеют.

— Я не дойду, Фатьма, — Хюмашах посмотрела на сестру испуганными глазами, полными слез. — Я не дойду. Так больно…

— Дойдешь, дорогая, — Михримах, поддерживающая ее с другой стороны, казалась невозмутимой. — Мы поможем. Халиме-султан, помогите, откройте для нас двери.

Халиме, оставившая ради такого случая всю ее печаль в стороне, беспрекословно помогала. Путь от гостиной до спальни сейчас показался им всем таким долгим, страшным и мучительным, что впервые Хюмашах обрадовалась своей пустой кровати, добравшись до нее.

— Вот так, ложись, — сказала Фатьма, когда они помогли ей снять халат и сесть на край кровати. — Раздвинь ноги пошире. И, что самое важное, дыши.

— Я пытаюсь, — сбивчиво простонала Хюмашах, укладываясь. От нестерпимой боли все ее мысли спутались, и следовать указанием ей сейчас было очень трудно. — Пытаюсь… Но это так трудно. Аллах, помоги!

Следующие мгновения вытеснила боль, еще более сильная, чем прежде. Схватки участились, стали интенсивнее, и стоны Хюмашах превратились в душераздирающие крики.

— Я и не знала, что это так больно, — прорыдала она Фатьме между схватками, сжимая руки сестер. — Как вы вынесли это?

— Не думай об этом! — сказала Михримах, обмывая ее лоб и шею влажной тряпкой. — Дыши и тужься, дорогая. Ну где же запропастились лекари? Бюльбюль, скорее!

Прошло еще несколько томительных мгновений, показавшихся для Хюмашах настоящим адом. Но вскоре пришли лекарка и повитуха, и султанши поспешили передать ее в их умелые руки и вышли из комнаты, чтобы не мешать им и слугам, хлопотавшим вокруг.

— Аллах, сохрани ее! — вздохнула испуганная Михримах, слушая крики сестры. — Как же страшно ее там одну оставлять… Может, вернемся?

— Не стоит, — сказала Халиме, скрестив руки на груди. — Мы иначе лекарям помешаем. Не беспокойтесь, госпожа. Хюмашах-султан молодая, здоровая и сильная. Она справится.

— Халиме права, — Фатьма кивнула, соглашаясь с этими словами. — Мы будем ждать. Все обязательно будет хорошо.

И потянулось время. Часы мучительных родов тянулись один за другим, испытывая не только тело и душу Хюмашах, но и сердца ее близких. Склонилось за горизонт солнце, бирюза небес сгустилась, стемнела, превратившись в иссиня-черное полотно, на котором любимицы Всевышнего заново вышили звездные узоры, а ребенок все словно не желал появляться на свет. По крайней мере, так всем казалось до самой середины ночи, пока Хюмашах не затихла.

— В чем дело? — встревожилась Михримах, вместе с сестрой и Халиме ожидавшая в соседней комнате, откуда все хорошо было слышно. — Неужто наконец разродилась?

— За нами бы уже тогда пришли, — возразила Халиме-султан. — Дадим им немного времени…

Ждать еще дольше им не пришлось. За стеной послышался новый крик, но уже другой. Пронзительный, более звонкий и тонкий, очевидно детский голос кричал со всей силы своих крошечных легких, делая свое первое заявление миру, куда он пришел. Женщины, ждавшие этого момента несколько часов, с облегчением выдохнули и подняли руки к небу, благодаря Аллаха.

Закончив молитву, они вышли в коридор и столкнулись там с уставшей Джаннет.

— Все закончилось, — сказала она. — Хюмашах-султан и ее малыш в полном порядке. Они оба устали и уже крепко спят.

— Вот и славно, — улыбнулась Фатьма, обнимая счастливо смеющуюся Михримах. — Вот и хорошо. Пусть они отдыхают. Мы навестим их утром.

— А я возьму Дильрубу и вернусь во дворец, — сказала усталая Халиме-султан. — Если позволите, я сообщу повелителю радостную новость.

— Разумеется, — Фатьма кивнула. — Спасибо, что была с нами сегодня, Халиме. Твоя поддержка неоценима. Хорошей тебе дороги.

Халиме поклонилась и ушла за дочерью. Фатьма и Михримах, немного поговорив, разошлись по своим комнатам. Айналы Кавак, ставший домом для еще одной, новой жизни, погрузился в безмятежный и счастливый сон.