Упросить повелителя о поездке в Айналы Кавак оказалось проще, чем казалось Халиме. Обычно султан с большим подозрением, пусть и обоснованным, относился к каждой ее попытке покинуть дворец, где следили за каждым ее шагом. Но в этот раз он даже почти не колебался. Сыграло ли свою роль его доверие к тетушке, которую, как знала Халиме, Ахмед считал неподкупной, или же причиной послужило что-то еще, но она не посмела упустить такую возможность. Она поспешила велеть заложить карету и вскорости приехала во дворец на побережье.

— Я не ожидала тебя так скоро, Халиме, — сказала Хюмашах, пригласив ее в красивую гостиную, украшенную новыми вещами. — Надеюсь, во дворце все в порядке?

— Насколько это возможно, учитывая, что в нем заправляет Кесем.

Хюмашах прикрыла глаза, собираясь с силами. Она не была уверена, что готова участвовать в интригах спустя неделю после переезда, но кого на этом свете действительно волновало ее мнение, кроме самых близких? Это случилось бы рано или поздно, так что оставалось лишь смириться. И вступить в игру так рано, как это было возможно, чтобы упустить как можно меньше всего.

— Ты обещала рассказать, что изменилось. Постарайся быть краткой и емкой, как ты умеешь.

Дважды просить Халиме не пришлось.

— Как прикажете, госпожа, — кивнула она, прикрыв глаза. Она подумала немного и заговорила. — За эти годы Кесем-султан, будучи наложницей, успела приобрести такое влияние, какое приобрела Сафие-султан лишь став валиде. Она сумела убедить повелителя, что Насух-паша уже безопасен и продвинула его по службе, сделала великим визирем и отдала за него дочь, тем самым укрепив его положение. Щедро жертвуя на благотворительность, она руками Хюдаи завоевала сердца и умы имамов, улемов и шейх-уль-ислам, отчего решения вопросов веры также стали приниматься исходя из ее потребностей. Советуясь за спиною повелителя с его советниками, она стала сведуща в политических делах и получила достаточно знаний, чтобы советовать нашему господину. Вкупе с ее мудростью и хитростью это принесло такие плоды, что султан Ахмед теперь советуется с нею чаще, чем собирает Диван. Наконец, она добилась права управлять гаремом и избавилась от всех неугодных слуг, тем самым став единоличной хозяйкой. Нужно ли говорить, какой стала жизнь в нем.

— Коли зашла речь о гареме, — зацепилась за это Хюмашах. — Что случилось с маленьким шехзаде Сулейманом? И его матерью — Аслы, если я правильно помню? Я не видела их за обедом.

На глаза Халиме набежали предательские слезы, которые она поспешила смахнуть.

— Боюсь, этот грех лежит и на мне, госпожа, — сказала она чуть дрожащим голосом. — Я не уследила за ними, не защитила. Вскоре после вашего отъезда по столице снова пошла оспа, истинная в сей раз. Аслы заразилась от приходящей служанки, и шехзаде забрали от нее на время болезни. Она выжила, однако, малыша ей не вернули. Говорят, крошка погиб от крупа, задохнулся без присмотра. Я не могу подтвердить, правда то или нет, меня к несчастному шехзаде и на шаг не подпустили, как я ни старалась, даже повелитель не принял меня и не выслушал. Боюсь, в том мог быть злой умысел Кесем. Никто не провел расследования, как можно подозревать ту, что увезла детей в Эдирне, лишь бы они не заразились. Аслы, моя бедняжка, обезумела от горя и повесилась в собственных покоях. Порою… случается, что я вижу ее во снах, и ее боль все еще моя боль.

— Это ужасно, Халиме, однако, ты не должна себя винить, — Хюмашах, также растроганная, погладила ее по плечу. — Но теперь возможность установить справедливость больше. Расскажи мне о слугах. Что Кесем сделала с Элиф-хатун?

— Услала в Дворец Плача вскоре после рождения шехзаде Касыма и никогда не интересовалась ее судьбой. Я заезжала туда порою, навещала ее, но недавно повелитель запретил посещения. Сказал, если я хочу дальше также посещать сына, мне нужно всегда быть подле него. Наверняка и здесь не обошлось без Кесем. А ведь я была так близка…

Халиме спохватилась, поняв, что чуть не проговорилась о чем-то, что ее тогда давно волновало. Но было поздно — Хюмашах поняла, что здесь что-то нечисто, и ее взгляд затвердел подобно опущенному в воду клинку, едва выкованному талантливым кузнецом.

— Расскажи, Халиме, — сказала Хюмашах. — Если за этим что-то стоит, это постараюсь выяснить я. Повелитель охотнее позволит мне навестить Элиф-хатун, если она еще жива, но я должна знать, о чем с нею говорить.

— Я колеблюсь, госпожа, — признала Халиме. — То, что я так долго пыталась выяснить — миф, шутка, бред казненной госпожи. Я сама не понимаю, почему поверила в это, но что-то не давало мне покоя. Я не хочу смущать вас тем, чего, возможно, и вовсе нет.

— Позволь мне судить.

Халиме колебалась еще какое-то время, но все же что-то на ее внутренних весах перевесило.

— Элиф-хатун в последнее время сильно сдала, — призналась она. — Все чаще начала вспоминать покойную Рукийе-султан. И как-то раз упомянула некую тайну, что та унесла с собой в могилу. Мне всегда казалось, что Рукийе султан и вправду могла знать гораздо больше, чем довелось нам выяснить, расследуя ее заговор. И я была уверена, что она посвятила в это Элиф-хатун как свое доверенное лицо. Неделями я посещала ее, пыталась разговорить. Но потом повелитель запретил поездки, и все мои труды рассыпались прахом.

Слушая эти слова, Хюмашах чувствовала, как ее пальцы холодеют. Только одну вещь достаточно серьезную могла Рукийе раскрыть старой кормилице — правду о происхождении Искендера, за эти десять лет продвинувшегося по службе от хранителя покоев до члена совета. И, возможно, опасаясь потери еще одного шехзаде, даже не подозревавшего о своих корнях, Элиф хранила свой секрет от настырной Халиме. Однако, момент, когда даже она сдалась бы, был вопросом времени. Поэтому Хюмашах во что бы то ни стало обязана была выяснить это.

— Я съезжу к ней, — пообещала Хюмашах. — И поговорю. Теперь мне и самой интересно, что такого знала Элиф.

— Скажите мне, если султан позволит, — попросила бывшая наложница. — Я передам для нее подарки и гостинцы. Скоро осень, в Старом дворце станет холодно и неприятно, уж я-то помню. Посему я сделаю все, чтобы Элиф-хатун не нуждалась на старости лет.

Хюмашах хотела было возразить, что вряд ли старая кормилица нуждается на султанском-то обеспечении, но передумала, вспомнив, что из них двоих лишь Халиме какое-то время пожила во Дворце Плача.

— Я поговорю с племянником завтра. Мы с детьми приедем в гости.

Эти слова явно обрадовали Халиме. Хюмашах не до конца поняла, почему, однако, думать еще и об этом ей сейчас хотелось меньше всего. Решать проблемы — так по одной.

Халиме явно осталась удовлетворена ее словами и больше ничего не попросила. Они поговорили немного о том, что еще изменилось в гареме и дворце, и к вечеру Халиме покинула Айналы Кавак, оставив Хюмашах в размышлениях.

Утром, после отъезда мужа в гарнизон, Хюмашах и правда выехала в Топкапы вместе с детьми. Хамид, получивший разрешение посетить дворцовую школу, отправился на урок истории и тактики к знаменитому лале, выписанному для шехзаде и их сверстников. Дерью и Менсу отправили играть с маленькими шехзаде и султаншами в покои Кесем-султан, уехавшей по делам вакфа. Убедившись, что все ее дети заняты, Хюмашах попросила аудиенции у повелителя. К ее удаче, он был свободен и смог принять любимую тетушку.

— Наконец-то мы можем поговорить с тобою лично, без посредников и чужих ушей, — сказала Хюмашах, когда, обменявшись приветствиями и ничего не значащими фразами, они с Ахмедом устроились на балконе. — Я о стольких вещах хочу тебя спросить, дорогой племянник, что даже не знаю, с чего начать.

— Я весь в вашем распоряжении, тетушка, — рассмеялся Ахмед, пожимая плечами. — Спрашивайте обо всем, чем хотите, как в прежние времена.

— Боюсь, дорогой, за десять лет изменилось больше, чем я себе представляла, и вопросы, какие ты счел бы уместными тогда, сейчас могут показаться грубыми. Потому, если я переступлю через черту, прошу, не серчай.

— Я никогда не смогу рассердиться на вас, тетушка, особенно за вопросы. Спрашивайте обо всем, что угодно.

— Ну что же… коли тебе угодно. Во время обеда в нашу честь меня смутило то, как ты говорил о своей семье, ваших отношениях с Кесем, будто она такую власть приобрела, что даже ты без разрешения не можешь подойти к собственным детям, — не без осторожного напряжения в голосе начала Хюмашах. — Ты говорил, смеясь и улыбаясь, но есть ли в этих словах хоть доля правды?

Лицо Ахмеда мгновенно переменилось. Он отвел взгляд и тяжело вздохнул, словно только сейчас вспомнив о проницательности Хюмашах и пожалев о собственном разрешении задавать ему любые вопросы. Но сопротивляться своей верности ей и доверию он не мог.

— Как султан я не имею права признаваться в подобном, даже допускать мысль, что я могу не иметь власти где-то, особенно в своей же семье, — ответил он. — Но как ваш племянник, боюсь, не могу скрыть то, что уже очевидно… За время вашего отсутствия Кесем и вправду стала иметь на меня гораздо большее влияние, чем прежде, все так. Вы, должно быть, и сами уже о том знаете от Халиме-султан.

— Точно так же я знаю, что далеко не всем словам ее можно доверять, и потому я сочла правильным поговорить с вами напрямую. Кто, если не вы, знает истинное положение дел во дворце, особенно когда речь идет о ваших отношениях с главной его женщиной.

— Хотел бы я сказать, что осведомлен обо всем, что между нами происходит, но, боюсь, Кесем давно отступила от своего правила действовать открыто и честно и выбрала интриги и уловки, — Ахмед поднялся и прошелся немного по балкону, сбрасывая таким образом спонтанно захватившее его напряжение. — И если ее политические решения я еще могу контролировать и по необходимости предотвращать, то влияние, оказываемое ею на детей, мне, к сожалению, не обуздать. Отчасти поэтому я вызвал вас с пашой в столицу. Мне не нравится лала Омер, которого нашел для шехзаде Османа Насух-паша. Я хочу рассчитать его и сделать Зульфикара-пашу лалой как шехзаде Османа, так и шехзаде Мехмеда. Они —старшие наследники, им пора приносить клятву и выезжать в санджаки, но едва ли они готовы к этому, имея плохого наставника или не имея его вовсе. Что вы об этом думаете?

Хюмашах была так огорошена услышанным, что не сразу собралась с мыслями и смогла ответить.

— Я одобряю твое решение рассчитать плохого лалу, если он не исполняет своего долга и не обучает шехзаде должным образом, — согласилась Хюмашах, говоря при этом медленно, так как все еще раздумывала, но понимала, что совсем не отвечать долгое время было бы невежливо. — Что до назначения Зульфикара… Я понимаю, почему ты выбрал его, он воин, к тому же несколько лет весьма успешно управлял Египтом с благословения Всевышнего. Согласится ли он — только он может сказать, посему придется обсуждать это с ним отдельно. Если ты хочешь знать мое мнение, то, полагаю, он сочтет это честью. Однако, я удивлена, что ты, не попавший в санджак, хочешь отправить туда сыновей, многие будут удивлены не меньше моего. Понимаешь ли ты, что именно это все будет значить для твоих сыновей? Твердо ли уверен?

— Как никогда, тетушка, — сейчас голос Ахмеда звучал уверенно, чего Хюмашах давно в нем не замечала. — Вы не застали первых дней моего правления, вы не видели, как тяжело мне было взойти на трон без всяческого опыта. Я не успел должным образом обучиться и не служил на благо народа в санджаке, мною было легко манипулировать и управлять, и, как вы видите, я не смог искоренить этот недостаток даже спустя столько лет. Позволить моим сыновьям оказаться в подобных условиях — слишком жестоко. Думаю, вы понимаете это как никто.

— Теперь, зная твои мотивы, я понимаю тебя лучше. Что же еще ты собираешься изменить, дорогой племянник? Я по твоим глазам вижу, что ты задумал больше, чем рассказал пока что.

— Закон Фатиха.

— О, Аллах, и как же?

— Я должен запустить изменения в законодательстве и создать систему, в которой множество наследников не ослабляет династию, а укрепляет ее. Пока еще решения, как сделать это лучшим из всех возможных способов, я не нашел, и это еще одна из причин, почему я в вас нуждаюсь. Вы как никто знаете, как обескровил этот закон Османов, какому риску нас подверг, какими сделал уязвимыми перед шакалами, желающими нас сместить. Я нуждаюсь в вашей мудрости, тетушка.

— Все мои знания и мысли, дорогой, в твоем распоряжении, — вздохнула Хюмашах, тронутая его словами. — Но, боюсь, ты задумал столь великое дело, что никому из нас не под силу завершить, и эта ноша ляжет на плечи наших потомков.

— Пусть так, — согласился Ахмед. — Но это необходимо, если мы хотим выжить. Годы идут, сменяются столетия, мы должны меняться вместе с ними. Предстоит большая работа.

— Истинно так, дорогой племянник. Есть ли что-то еще, ради чего ты вызвал нас с Зульфикаром?

— Если только желание увидеть вас после долгих лет разлуки, — возмужавший султан улыбнулся ей счастливой улыбкой. — И дать моим детям узнать вас, обрести такую же умную и добрую наставницу, какую имел я. Я благодарен за то, что вы согласились изменить свой привычный образ жизни ради меня, поэтому… если есть что-то, что я могу сделать для вас, только скажите, и я все устрою.

— Вообще-то, Ахмед, есть кое-что, — султанша не преминула воспользоваться такой возможностью, — что ты мог бы для меня устроить. Я услышала от кого-то из наложниц, что Элиф-султан, наша дорогая кормилица, еще жива. Я привезла ей подарки из Каира и хотела бы лично их передать. Позволено ли мне будет ее навестить и передать их лично?

Ахмед снова задумался — это оказалась очередная вещь, которую, как поняла Хюмашах, он вряд ли разрешил бы ей из-за влияния Кесем, но теперь, пообещав, оказался в затруднительном положении. И он, и Кесем очевидно не знали секрета Элиф, и если Ахмед о наличии какого-то секрета не подозревал, то Кесем наверняка что-то слышала и тоже пыталась разнюхать. Или же она попросту избавилась таким образом от кого-то, выбранного управлять гаремом, и оградила старую женщину от всех посетителей, способных вытащить ее из Дворца Плача, невзирая на то, что Элиф при всем желании неспособна уже выполнять прежние обязанности, и ни о каком вынюхивании речи не шло. В любом случае, Кесем явно будет недовольна просьбой Хюмашах, и справляться с ее недовольством придется Ахмеду, явно сейчас размышлявшему о том, насколько он к этому готов.

И любовь к тетушке, которую он давно не видел, должно быть, пересилило его нежелание в очередной раз усмирять недовольство любимой наложницы, с которой он виделся ежедневно, поскольку Ахмед дал Хюмашах свое согласие навестить Элиф-хатун в Старом дворце. Эта серьезная просьба сделала невозможным для Хюмашах обращение к Ахмеду с новыми просьбами на какое-то время, но, полагала она, его хватит, чтобы лучше разобраться с тем, что она уже знает, и подготовиться к грядущим испытаниям. Успокоившись на этот счет, Хюмашах позволила Ахмеду сменить тему на более приземленную.

— Прекрасно, шехзаде Осман, — сказал лала Омер, оценивающе рассматривая только что вонзившуюся в центр мишени стрелу. — Ваша рука окрепла.

— Этого недостаточно, — отрезал Осман, хмурый и мрачный с самого утра. — Мехмед со ста шагов сбивает яблоко с чужой головы, говорят.

— Быть может, яблоко и сбивает, — ответил лала, пропустив грубость мимо ушей. — Но вот со ста ли шагов? Пустое, шехзаде. Ваш брат неплохой стрелок, но до умелых янычар или вас ему далеко.

— Не перехваливай меня, лала Омер. Я недостаточно хорош. Буду еще тренироваться.

Осман взял из колчана стрелу и, положив ее на палец, натянул тетиву. Он уже был готов выстрелить, но его прервал зычный клич слуги:

— Дорогу!

Юноша опустил лук и посмотрел в сторону, откуда раздался зов. К ним с лалой степенно и чинно направлялись две девочки — Айше-султан и Дерья-султан, дочь недавно вернувшейся из Каира султанши. За ними, обгоняя друг друга, бежали братья Мурад и Касым, следом семенил, перебирая крошечными ножками, султанзаде Менса. Последним плелся грустный Баязид, успевший обзавестись новой парой синяков и царапин за время, что они не виделись. Сердце у Османа екнуло при виде грустного братишки, такого же чужого в компании детей Кесем-султан, как и он.

— Шехзаде, — поклонилась ему Дерья-султан, когда Осман поприветствовал и обнял сестру и улыбнулся братьям. — Как поживаете?

Осман окинул ее взглядом, рассматривая получше. В отличие от стоящих перед ним братьев и сестры, худых и поджарых, русоволосых или пепельноволосых, с четкими, ровными чертами лица, Дерья сильно выделялась. Она была весьма высокой для своего возраста девочкой с волосами цвета золотой пшеницы и округлым лицом. Ее синие глаза, отливающие морской зеленью, смотрели спокойно и уверенно, но в лице и движениях чувствовалось понимание своего положения.

Она знала, что является непростым человеком, что она — член династии Османов, но было в ее движениях и осанке что-то непривычное тому, что видел обычно Осман в своих сестрах и братьях. Дерья как будто понимала: между наследниками Падишаха Мира и ею есть разница. Быть дочерью султана и дочерью дочери султана — разные вещи. Последняя, быть может, чуть менее знатна, однако, более свободна. Должно быть, оттого, подумал Осман, эта девочка держится так спокойно и сдержанно, что знает цену себе и своей свободе.

— Хорошо, спасибо, — ответил он, кивая девочке. Повернувшись к наставнику, он кивнул на него. — Оттачиваю свои навыки под чутким присмотром лалы Омера.

Лала склонил голову, явно польщенный.

— Для меня огромная честь и радость быть наставником шехзаде, — сказал мужчина. — Тем более, что шехзаде делает большие успехи. Его рука тверда, крепка и уверенна не только в военных науках, но и повседневных заботах. Такой ученик — гордость для учителя.

— Звучит замечательно, — улыбнулась Дерья. Однако, ее нахмуренные брови выдавали некое замешательство. — А где же шехзаде Мехмед? Разве вы с ним не занимаетесь?

— Нет, госпожа, я наставник лишь шехзаде Османа хазрет лери.

— Значит, у шехзаде Османа другой лала?

— Почему вас это так интересует? — не дал Омеру ответить Осман. — Какое вам дело до моего братца?

Дерья смутилась его помрачневшего лица и озлобившегося голоса, но не подала виду.

— Я спрашиваю, — медленно сказала она, — потому что маменька много рассказывала мне про обучение шехзаде, и теперь мне интересно, как все обстоит на деле. Если вам так неприятно отвечать, шехзаде, ничего страшного. Я больше не буду спрашивать. Простите ли вы мою грубость?

Ее слова, сказанные добрым и искренне мягким тоном, какой Осману был почти непривычен, и виноватый вид, растопили сердце заносчивого и завистливого юноши. Он с виноватым видом протянул девочке руку.

— Боюсь, я сам виноват, что так грубо вам ответил, госпожа. Мне очень жаль. Прошу, прогуляйтесь со мной по саду, пока наши братья играют.

К удовольствию Османа и удивлению Айше и лалы Омера, Дерья приняла протянутую ей руку и взяла шехзаде под локоть. Они, провожаемые взглядами оставшихся на тренировочной площадке детьми и сопровождаемые следующими на отдалении наставником и слугами, направились в сторону пышущего зеленью сада.

— Нравится ли вам наш сад, Дерья-султан? — спросил Осман, когда они прошли пару перекрестков и задержались у цветущей клумбы.

— Он прекрасен, — девочка ответила искренне, и ее невинная улыбка заставила улыбнуться и Османа.

Они продолжили свой путь. Пока девочка восторженно озиралась по сторонам, Осман раздумывал — может ли он поверить этой малознакомой родственнице свои потайные мысли? Он никогда не был близок с братьями и сестрами. По мере взросления Мехмед и Айше, бывшие ближе всего ему по возрасту, отдалились от него, видимо, завидуя тому вниманию, что уделяла юноше Кесем-султан. Лишь маленький Баязид, такой же чужой среди всех, как и он, и Мурад, юный бунтарь в стаде мирных лебедей, смотрели на него с беззаветной любовью и привязанностью. Они были слишком юны, чтобы делиться с ними своими горестями, и потому Осман отчаянно нуждался в друге, близкой душе, с которой можно было бы побеседовать о сокровенном.

— Скажите, госпожа, — сказал он, когда они остановились посмотреть на рыбок в пруду, — тяжело ли было вам расти с неродным братом?

— Я не понимаю, шехзаде, — удивленно воззрилась на него девочка. — Как кто-то из моих братьев может мне неродным быть?

— Разве не приняла ваша матушка в семью сына своей покойной сестры?

— Для меня это никогда не имело значения, как и для моих родителей. Они растили нас с Хамидом как родных и не делали различий, любили, хвалили нас одинаково, наказывали справедливо. У меня даже и помыслов не было таких, что Хамид мне неродной. Он всегда был моей опорой и защитой и лучшим примером для Менсы. Он наша кровь, наша душа, как может быть иначе?

— Как же я вам завидую! — воскликнул, забывшись из зависти, Осман, и тут же пожалел о своих неосторожных словах.

— Почему? Что расстраивает вас, шехзаде?

Осман потупился, снова засомневался. Но добрые слова девочки о ее брате вдруг внушили ему надежду на то, что она поможет ему наладить отношения с братьями и сестрами и заслужить отцовское доверие, которого ему недоставало.

— Я расскажу вам, если вы пообещаете хранить мой секрет.

— Клянусь моей честью, шехзаде, — со всей серьезной пообещала Дерья. — Я ни за что не предам ваше доверие. И сделаю все, чтобы вам помочь, если в том будет нужда.

Обернувшись к сопровождающим, Осман знаком велел им держаться подальше. Они склонили головы и задержались на добрую дюжину шагов. Только после этого Осман почувствовал себя достаточно безопасно, чтобы заговорить. Он рассказал ей обо всех своих невзгодах, о том, каким отверженным себя чувствовал в последние годы. О том, как ему опротивела опека султанши и как не хватало отцовского участия.

— Ах, вы бедняжка, — воскликнула тихонько Дерья, выслушав его. — Это так ужасно! Ваша матушка, уж простите меня за такие слова, очень некрасиво, даже дурно с вами обращается!

— Не гневайтесь на нее, госпожа. Кесем-султан в действительности не так уж ужасна. Она добрая, любит нас всех. Меня, потерявшего мою матушку, Махфирузе-султан, она воспитала так, как если бы я был ее родным сыном, и делала все, чтобы между мной и ее детьми не было никакой разницы. Однако… между нами все равно есть некая преграда, что мешает нам сблизиться подобно вам и султанзаде.

— Как же так?

— Хотел бы я знать. Быть может, виной тому ее сильное влияние на отца-падишаха. Ее мудрость, конечно, большое подспорье, поскольку она умна и образована, однако… боюсь, повелитель слушает ее там, где ему стоило решать самому. Особенно в том, что касается нас. Мне… его очень не хватает.

— Так почему бы вам не попросить с ним встречи самому? Придите к его дверям и попросите провести с вами время.

— Увы, госпожа, сейчас во дворце никто не может просто так взять и прийти к султанским покоям и попросить у султана аудиенции без ведома Кесем-султан. Даже его собственные наследники.

— Почему бы вам в таком случае не передать эту просьбу через того, кто может поговорить с вашим батюшкой? Через мою матушку, например?

— Вы думаете, госпожа выслушает меня и согласится? — недоверчиво нахмурился Осман. — Разве не согласится она с методами Кесем-султан, подобно всякой матери?

— Конечно же нет! Она безумно любит вашего отца и вас всех! Для нее будет большой радостью помочь вам с вашими горестями.

— Что же, это звучит разумно. Если только мой отец вообще примет их доводы.

— Вы, наверное, не помните этого, ведь, как говорила матушка, вы и я были слишком малы, когда мои родители покинули Стамбул. Но до отъезда из Стамбула они были теми людьми, к кому повелитель обращался за советом и позволял приходить к нему, когда в том есть нужда. Мою матушку повелитель и вовсе очень любит, почитает своей любимой тетушкой.

— Откуда вы знаете?

— Иногда она читала мне его письма. О, слышали бы вы, с какой теплотой он ей писал! И с каким уважением отзывался о моем отце! Он безмерно их уважает и обязательно прислушается.

Эти слова убедили Османа.

— Полагаю, это удачный повод получше познакомиться с ними, — улыбнулся он девочке. — Только вот как нам устроить эту встречу?

— Тут нет ничего проще, — Дерья улыбнулась. — Сейчас они на аудиенции у падишаха. Нам всего лишь нужно подождать, пока они придут забрать нас с братом. Тогда вы сможете поговорить.

Лицо юноши просветлело.

— Я рад, что вы приехали, — сказал Осман, разворачиваясь в обратную сторону.

Они прошлись до места, где играли их братья и сестры, и немного поговорили о жизни Дерьи и ее семьи в Египте. К их возвращению для детей накрыли стол с ранним обедом в саду. Служанки порхали туда-сюда между детьми, помогая старшим девочкам ухаживать за ними. Маленький Менса капризничал, отказывался есть, и Дерья поспешила его успокоить.

— Что такое, малыш? — пожурила она мальчика, помогая ему очистить лицо от сиропа, которым он измазался. — Такой взрослый, а капризничаешь.

— Что же вы ругаете его, — удивилась Айше, кормившая с ложки Касыма. — Он же еще кроха, ему тяжело есть самому.

— Он достаточно взрослый, чтобы есть, не пачкаясь, и не привередничать, — возразила Дерья, и под ее строгим взглядом Менса и правда начал есть. — Просто решил воспользоваться моментом и установить свои порядки.

— Я просто не хочу кашу, — пробурчал Менса, прожевав очередную порцию. — Хочу фатир. Или лепешку с дуккой.

— Мы больше не в Каире, чтобы нам такое готовили, — Дерья усмехнулась. — Мы в Стамбуле, столице мира, здесь все по-другому. Если ты не будешь капризничать и съешь то, что тебе подадут, я попрошу отца, и он велит приготовить тебе то, что ты хочешь, вечером.

Айше и Осман переглянулись, гадая, сработает ли уловка Дерьи. И каково же было их удивление, когда Менса энергично кивнул, забрал у служанки ложку, которой та его кормила, и вскорости опустошил свою тарелку. Тем самым он, к тому же, подал хороший пример маленьким шехзаде — не желая отставать от дядюшки-ровесника, они все принялись есть самостоятельно, хотя раньше капризничали и изводили своих нянюшек. К моменту, когда в саду появились Кесем-султан и Хюмашах-султан в сопровождении остальных детей, они покончили с обедом.

Между султаншами завязался разговор, едва различимый в шуме детских голосов и ничем особенно непримечательный. Кесем старательно избегала острых тем, а Хюмашах не торопилась их обнаружить, зная, что рано или поздно они всплывут сами собой. Так закончился еще один день их пребывания в гостях у семьи падишаха, и, когда приличия перестали оправдывать всякие задержки, Хюмашах с детьми засобирались.

— Встречались ли вы уже с Искендером-пашой? — спросила Кесем, провожая их. — Видели, как изменился он за эти годы?

— Пока нет, но вскоре пошлю ему приглашение в гости, — ответила Хюмашах, удивившись втайне тому интересу, что проявила к ее брату наложница. — Мы, однако, поддерживали связь. Искендер писал нам с пашой не реже повелителя и держал в курсе своих новостей. Разве что мы так и не узнали, кто же родился у них с Аминой.

— Два мальчика, погодки, как я слышала, — Кесем сказала это с каким-то отрешенным видом, чем вызвала еще больше подозрений у Хюмашах. — Помню, он недавно упоминал повелителю, что Амина ждет еще ребенка. Аллах благословил его семью.

— Аминь, — улыбнулась против воли Хюмашах, искренне обрадовавшаяся этой новости. — Повышение явно пошло ему на пользу.

— Как и его ставленнику, Абдулле, помните его? — заметила наложница. — Он воевал с пашой и служил в военном министерстве на низкой должности какое-то время. Получив повышение, Искендер рекомендовал его на свое место. Многие уверены, что и Абдулла ненадолго в этой должности задержится. Интересно, что такого в учениках Зульфикара-паши, что они так скоры на повышения…

— Что бы это ни было, оно не поможет им получить султанское помилование за совершенные преступления и избавиться от запрета на какие-либо повышения в принципе, — не удержавшись, возразила Хюмашах, поняв, что Кесем опасается за положение Насуха-паши. — Воля повелителя для нас всех недостижима в любом случае, не нам обсуждать его решения.

У Кесем, явно забывшей, какова Хюмашах даже в самом простом противостоянии, слова султанши отбили все желание пытаться разведать ее намерения или как-то поддеть. Оставшийся путь они проделали молча, почти не обращая внимания на попытки детей их развлечь, и сухо распрощались. Хюмашах усадила в карету детей, забралась следом, и вместе они отправились домой.

— Маменька, — сказала Дерья, когда заметила, что Хюмашах перестала активно размышлять о своих взрослых делах и стала доступна для разговора. — Могу ли я попросить?

— Смотря о чем, — честно ответила Хюмашах. — Расскажи, что тебя тревожит, моя ракушка, и мы подумаем, что можно сделать.

Выслушав дочь, Хюмашах переглянулась с читавшим до этого момента Хамидом.

— У тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет? — видя недовольное лицо юноши, поинтересовалась султанша. — Стоит ли нам помочь шехзаде?

— Пустое, Дерья, — сказал сестре юноша. — Шехзаде Осман выставил себя лучше, чем он есть. У нас было общее занятие, и он сделал его невыносимым. Да простит меня повелитель, но его старший наследник очень чванливый и эгоистичный юноша. Он и десяти минут не выдержал и сбежал на стрельбище в саду. С ним решительно не о чем разговаривать. Вот его брат, шехзаде Мехмед, другое дело. Он вежливый, разносторонний и хорошо образованный. Должно быть, поэтому повелитель не общается с шехзаде Османом и наверняка предпочитает его брата — с первым решительно не о чем поговорить. Оставь его.

— Не думаю, что дело в этом, — возразила девочка. — Он, конечно, не особенно приятный собеседник, особенно первое время. Но он так себя ведет только потому, что пытается привлечь отцовское внимание. Думаю, шехзаде Мехмед делает то же самое, но по-своему.

— Почему ты так решила? Он ведь просто избалованный и капризный наследник.

— Потому что если бы с нами так плохо обращались, мы поступали бы так же. Поэтому я и попросила, маменька, — повернулась Дерья к Хюмашах. — Пожалуйста, попроси повелителя быть добрее к ним, проводить с ними время. Мне невыносимо думать, что вы и на минуту можете про нас забыть, а повелитель шехзаде и девочек гораздо дольше избегает. Мне так жаль их!

— Моя ты добрая госпожа, — потрепала девочку по щеке женщина. — Я подумаю об этом, но ничего тебе не обещаю. То, что ты заботишься о других, делает тебе честь, но не все в нашей власти.

Другая бы на месте Дерьи расстроилась, решив, что ей отказали, но девочка с улыбкой отвернулась к окну. Она знала, что если Хюмашах пообещала подумать, то, скорее всего, уже планирует, как помочь — другого она и не видела. Хюмашах же, наблюдая за своими детьми, думала о причудливых играх, в которые с ними играла жизнь, в этот раз решив изменить положение дел с единодушного согласия обеих сторон.

Новый разговор с повелителем, но уже о детях, Хюмашах пришлось немного отложить. Она, воспользовавшись занятостью вынужденного нагонять упущенное Зульфикара в совете, навестила почти всех, кого за долгое время не видела.

Абдулла, так и не создавший семьи, но купивший себе дом в городе (куда он едва возвращался по причине занятости в султанском гареме), пообещал пригласить их с пашой и семьей сестры на ужин в честь их приезда.

Хюдаи хазрет лери, постаревший изрядно, с большой благодарностью принял очередное пожертвование, но уже переданное лично, и с радостью узнал, что теперь госпожа будет навещать их чаще. Кесем, как и следовало ожидать, забыла его, избрав более традиционные способы жертвовать нуждающимся, чем, вкупе со своей славой, затмила славу чудотворца и даже заставила многих о нем забыть. Это не уменьшило поток нуждающихся, но его способность им помогать урезало, и возвращение Хюмашах оказалось как нельзя кстати.

Дом Искендера же оказался пуст. Соседи сказали Бюльбюлю, сопровождавшему госпожу, что хозяин отправился по делам службы, хозяйка ушла на базар поблизости, а дети, как и все их сверстники, учились в школе с самого утра. Решив навестить их позже, Хюмашах велела повезти ее в Старый дворец, даже не рассчитывая, что найдет брата именно там.

Но именно Искендера Хюмашах застала выходящим из покоев, к которым отвели местные слуги, стоило им сказать, что она приехала навестить старую кормилицу. Он почему-то был бледен и мрачен и не сразу понял, что вот-вот столкнется с кем-то, идущим навстречу, если бы не услышал привычное «Дорогу».

— Госпожа, — растерянно склонился он, вжимаясь спиной в стену. — Я… прошу простить мою грубость. Я не знал, что вы приедете сюда.

— Ничего страшного, Искендер, я как раз сегодня проезжала мимо твоего дома и думала, как бы нам встретиться, — сказала Хюмашах. Бледность мужчины бросилась ей в глаза, и султанша встревожилась. — Что с тобою? Здоров ли ты, Искендер?

— Не беспокойтесь, госпожа, это пройдет, — ответил Искендер, неспособный никак взять себя в руки.

Он собирался совсем уж отмахнуться от разговора с госпожой, до сих пор не веря в услышанное от Элиф-хатун, которую по доброй памяти навещал все эти годы. Тайна, которую она ему открыла, услышав историю его жизни, оказалась столь страшной и тяжелой, что голова шла кругом, как от удара тяжелой дубинкой. Но почему-то обеспокоенный взгляд госпожи и память о том, как она и ее близкие были добры к нему все это время, внушили ему надежду на то, что Хюмашах может быть единственной, кому он может довериться.

— Не сочтите за дерзость, госпожа, — попросил все же он перед тем, как Хюмашах отвернулась от него в сторону двери, — но могу ли я попросить вас о разговоре, как вы закончите с делами здесь? Это… весьма серьезная и щекотливая тема, которую, боюсь, мне больше не с кем обсудить.

— Ты многое сделал для меня, Искендер, кроме того, после стольких лет верной службы ты почти что член семьи, — Хюмашах сказала это намеренно, чтобы проверить, не об их родстве ли проговорилась Элиф, и то, как вздрогнул и еще сильнее побледнел Искендер, ответило на ее вопрос однозначным «Да». — Меньшее, что я могу сделать, так это выслушать тебя. Подожди меня на улице, я не задержусь здесь надолго. Лишь поздороваюсь с доброй кормилицей и оставлю ей подарки.

Искендер кивнул и ушел, шагая как пришибленный. Проводив его взглядом, Хюмашах понадеялась, что он не натворит глупостей за время ожидания, и вошла в комнату.

Элиф-хатун, постаревшая за эти годы многократно, была так слаба, что даже не смогла поприветствовать должным образом вошедшую госпожу. Она, явно уставшая от разговора, что вела с Искендером, даже задремала на несколько мгновений и не услышала тихих шагов Хюмашах. Одна из служанок, ухаживавших за кормилицей, хотела было ее разбудить, но не стала, повинуясь жесту Хюмашах. Султанша села на подушку у дивана, на котором дремала кормилица, поправила длинную, теплую шаль, которой укрывали мерзнущую даже в хорошо прогретой комнате женщину, и принялась терпеливо ждать, думая, как начать разговор.

Как Хюмашах и ожидала, Элиф долго не проспала. Ее тревожный сон был так хрупок, что его под силу было нарушить даже треснувшему куску полена в камине. Элиф вздрогнула, открыла глаза и с удивлением воззрилась на Хюмашах.

— Хюррем-султан, вы ли это? — пробормотала она слабыми губами. — Что же, Аллах забрал меня к себе?

— Боюсь, добрая Элиф-хатун, вы все еще на этой грешной земле, — сказала Хюмашах, беря ее за руку. — И я немного рада этому, ведь мы смогли увидеться. Это же я, ваша Хюма, Элиф-хатун. Что же вы меня не узнаете?

— Ах, моя маленькая госпожа, — простонала женщина. — Теперь-то узнаю, конечно, спросонья-то показалось иное совсем. Как малышкой были — как две капли воды на госпожу походили, а как выросли, так и вовсе словно копия ее, немудрено, что я перепутала. Что же вы тут, госпожа? Откуда взялись? Не ждала я вас тут, ой, не ждала. Даже поприветствовать не могу как следует.

— Оставь это, пустое. Что же мы, чужие друг другу, чтобы этикету следовать? Лучше поговорим. Откуда же я взялась? Дело нехитрое. Повелитель снова обрел нужду во мне и моем муже. Оттого и вернулись из Каира. Соскучилась я по вам, моя дорогая Элиф, вот, заехала, с подарками. Не только от себя, но и от друзей.

— Так уж и от друзей?

— Представьте себе! Я и сама удивилась, но не смогла отказать. Все вас помнят, Элиф-хатун, скучают по вам. Говорят, без вас в гареме совсем не то.

— Так и говорят?

— Как слышала передаю. Халиме-султан особенно скучает, говорит, места себе не находит, как повелитель посещения запретил…

— И слава Аллаху, что запретил! — Элиф-хатун разволновалась от этих слов так сильно, что вздрогнула и сжала своей морщинистой рукой руку Хюмашах. — Это я его попросила, мол, устала, умирать мне скоро, пусть в покое оставит. Настырная лиса эта Халиме-султан, все неймется ей. Проговорилась я случайно в ее присутствии, а она возьми и запомни, вот и пыталась остальное выведать.

— Я бы не беспокоилась на вашем месте, Элиф-хатун. Халиме крайне мнительная особа, готова в любую чушь поверить, если та сулит хоть долю надежды на исполнение ее желаний.

— Боюсь, госпожа, в этот раз ее нюх учуял верное направление. Рукийе-султан перед казнью своей доверила мне страшную тайну, способную погубить всю династию, и Халиме готова на все, чтобы ее выяснить. Но вы… думаю, вы единственная из всей династии, кому я ее доверить в свои последние часы…

— Элиф-хатун, ты меня пугаешь. Но если все так серьезно, только скажи, и я все сделаю, чтобы тебе помочь.

Элиф слабой рукой сделала служанке жест оставить их. Девушка, явно привыкшая за этот день, что ее отсылают, вышла. Какое-то время в комнате слышался лишь треск поленьев и шорох кустов за окном.

— Видели ли вы юношу, что вышел из покоев перед вашим приходом, госпожа?

— Да, Элиф-хатун.

— Его зовут Искендер. Вы что-нибудь о нем знаете?

— Я знаю Искендера много лет. Он служил охранником моей матери до ее казни и хранителем султанских покоев. Более того, он спас мою жизнь и жизнь моего сына. Он хороший друг моей семьи.

Каждое слово почему-то далось Хюмашах тяжело. Она уже знала, что собирается ей сказать Элиф, и надеялась на ее старость и немощность как на последних помощников в том, чтобы этого не выдать. И, должно быть, Всевышний был на ее стороне, потому что кормилица ничего не заметила.

— Сегодня днем я открыла этому достойному юноше тайну его рождения и теперь открою ее вам. Видели ли вы при нем мешочек, который он время от времени носит с собой?

— Кожаный? На длинном черном ремешке?

— Да, госпожа, его. Это очень важный мешочек. В нем Искендер носит свою заговоренную рубашку, на которой написано все про него. Когда он родился, как его зовут, кто его семья. Сделал ее Салаатин, великий мастер, десятилетиями изготавливавший подобные рубашки для династии Османов. И в день рождения Искендера на той рубашке, что он носит при себе, Салаатин записал его истинное имя, Яхья, и имена его родителей, султана Мурад-хана и его любимой наложницы, Сафие-султан...

Даже то, что Хюмашах знала, не помогло ей справиться с услышанным. То, как Элиф произнесла эти слова, и то, что эта тайна все-таки вышла в очередной раз на поверхность вопреки всем ее, даже самым несбыточным надеждам, ранило султаншу в самое сердце. Она тихо вскрикнула, чувствуя, как на глаза набегают слезы.

— Я знаю, вы не можете мне поверить, — продолжала Элиф. — Но я проверила. Я, своими глазами видевшая родимое пятно этого ребенка, знала о его существовании еще до того, как Рукийе-султан прочла о нем в книге рожденных шехзаде. Я заставила его нарушить приличия и показать мне это место, и я готова поклясться вам своей жизнью, которую вот-вот заберет Аллах — это пятно там есть, оно той же формы и соответствующего цвета. Нет никаких сомнений. Искендер — чудом спасшийся шехзаде.

— Зачем же вы об этом рассказали мне и ему, — вскричала, поддавшись эмоциям, Хюмашах. — Этот страшный секрет следовало бы унести, скрыть ценою жизни! Я едва обрела его и теперь рискую потерять… Пережить это еще раз немыслимо для меня…

— Госпожа, он рано или поздно доискался бы правды, — Элиф сказала это так тихо и слабо, что Хюмашах против воли затихла и прислушалась. — Или нашелся бы кто-то еще, вспомнивший эти маленькие детали и сверивший их со знаниями Искендера. В конечном итоге… я скоро умру. Вы же останетесь рядом с ним и сбережете его от необдуманных поступков. Я расспросила его об отношении к вам и убедилась, что только вас он послушает, только вам доверится, ибо вы и ваш добропорядочный муж единственные люди, способные удержать его непокорный нрав в узде благоразумия. Прошу, госпожа… сберегите его ради всех нас, ибо он не сделал ничего, чтобы погибнуть так нелепо, как его братья. Пообещайте мне на моем смертном одре.

— Я… обещаю, — Хюмашах как в тумане поднялась. — Обещаю.

— Вот и хорошо. Я рада, что смогла открыться вам, госпожа. Храни вас Всевышний.

Элиф выдохнула так глубоко и свободно и с такой блаженной улыбкой закрыла глаза, что Хюмашах не сразу поняла — душа старой кормилицы, словно бы только ее дожидавшаяся ради этого странного разговора, получила долгожданное облегчение и смогла отлететь прочь. Потрогав ее холодные руки и лоб, Хюмашах в слезах позвала слуг и, прочитав с ними молитвы, ушла, позволив им заняться привычной работой — подготовкой к погребению.

Искендер все еще дожидался ее на улице, но Хюмашах не обратила на него внимания в первый миг, как вышла из дворца. Слезы ручьями текли по ее лицу, а тело так ослабло, что Бюльбюлю, ждавшему у кареты, и Искендеру пришлось подхватить султаншу под руки, чтобы не дать ей упасть в обморок прямо на дорогу.

— Что же это такое, — бормотал испуганный евнух. — Что вам такое сказала эта Элиф-хатун?

— Элиф-хатун к Аллаху ушла, Бюльбюль, — с трудом ответила Хюмашах. — Перед смертью… она открыла ту самую тайну… мне и Искендеру… открылась и испустила дух… Воистину, все мы едины перед Аллахом…

Побледневший Бюльбюль позволил ей дальше бормотать молитвы и бросил испуганный взгляд на смущенного и озадаченного Искендера.

— Господин, сопроводите нас до Айналы Кавак. Я боюсь за состояние госпожи, — попросил он. — Когда госпожа придет в себя, вы поговорите…

— Разумеется, я еду с вами. Скажи мне только одно, Бюльбюль.

— Что же?

— Вы знаете? Вы оба знаете?

Бюльбюль оглянулся, убедиться, не подслушивают ли их.

— Только одно могу вам пока сказать, господин, — сказал он так тихо и быстро, что даже движения губ его Искендер почти не разглядел. — Если хотите сберечь свою семью и семью госпожи — ни с кем не обсуждайте услышанного, кроме Хюмашах-султан. Иначе не видать нам ничего, кроме пустого столбика на общем кладбище.

Эти слова впечатлили и без того пережившего немало в этот день Искендера, и больше вопросов он не задавал. Оседлав своего коня, он выехал в Айналы Кавак следом за каретой Хюмашах-султан.