После первого произнесения имени прошла дюжина дней. Жалких ошметков, оставшихся от моего разума, хватало, чтобы понять, в какую чудовищную ловушку я попал — но поделать ничего уже было нельзя.

Я больше не мог жить в тусклом мире. Я больше не мог есть безвкусную вату, запивая ее теплыми помоями. Я должен был называть имя, чтобы жить — но теперь оно неразрывно было связано с сексуальным возбуждением.

Фантазий и похоти у меня было больше, чем возможностей у тела. Я был истощен настолько, что едва не падал в обморок на улицах — впрочем, каждый раз мне удавалось сделать шаг Темным путем, чтобы потерять сознание уже в собственной спальне.

Я знал, что это истощение волокло меня прямо в могилу, но почему бы и нет? Не самый худший выход.

Зато я стал весельчаком. Правда, от моего смеха коллеги опускали глаза, криво улыбались и пытались поскорей исчезнуть, но это было и неважно, это ведь было для Джуффина. Нравится ли вам, о мой многомудрый создатель? Посмеетесь ли вы, если будущий держатель мира, заместитель Менина, усилиями вашими ставший живым мифом, подохнет, удрочившись насмерть? А что. Смешно, как по мне. Я наконец-то научился шутить. Здорово, правда?

Ошметки ума знали, что я превратился в маньяка. Не хватало только сотни фотографий в тусклом подвале и очерченных по карте маршрутов, как положено в триллерах, но о человеке по имени Шурф я знал уже почти все.

Я расспросил о его жизни всех, кто этого хотел или не хотел. Я нашел тех, кто знал его по Ордену, я нашел его бывших слуг, я нашел его дальних родственников и друзей отца. Я нашел даже часть его бывших любовниц и любовников. С последними разговор шел при помощи Смертных шаров — они не горели желанием рассказывать подробности постельных встреч с ним либо просто не помнили их за давностью лет, а меня как раз эта информация интересовала больше всего. Зато теперь я знал почти все о его сексуальных предпочтениях, эрогенных зонах и манере заниматься любовью.

Я не знал только, как выглядит его лицо. Мне рассказывали многие, добровольно или нет — но описания не помогали, не складывались, как будто в уме стояла заглушка, не дававшая представить и сложить воедино вполне подробные описания носа-губ-скул.

Шатался ли я по улицам, сидел в таверне или писал очередной отчет — сводящие с ума фантазии не оставляли ни на минуту.

Я представлял, будто сам поймал его на кладбище, представлял его в полной своей власти и пользовался этой властью в свое удовольствие.

А? Что? Нужен новый визит в Иафах, они все-таки что-то там надумали по моему дурацкому предложению? Не вопрос.

Я представлял себя его беспомощной жертвой, с которой он решил развлечься перед убийством — причем он мог быть как в виде Рыбника, так и новой сущности.

Я представлял когти, медленно впивающиеся в тело, я до крови царапал сам себя, сжимал рукой собственное горло, я пытался представить проникновение, язык, проводящий по губам, жестокие укусы шеи и резкие грубые толчки.

Я разыскивал его вещи. Дырявая чаша, которую я хотел найти в первую очередь, оказалась уничтожена вместе с домом — я видел это во сне. Наверное. Я уже терял границу между сном и явью.

Я представлял, как он держит над моей головой перчатку, заставляя ублажать себя ртом. Я знал, что умру, как только он кончит. Я все равно старался.

Я приходил в Иафах, обсуждал дурацкие вопросы о сновидцах. Шептал имя, чтобы распробовать вкус предложенного угощения. Представлял его связанным под собой.

Вернувшись домой, я падал на простыни. Смотрел в темное небо. Представлял.

Ему предстояли бы бесконечные страдания, если бы не помощь. Он был обязан Джуффину гораздо большим, чем просто жизнь. Он был «добычей». Я был будущим спасителем всего мира — так неужели Джуффин не подарил бы его мне, останься он жив? Хотя бы в ночное пользование?

Так волнительно было бы получить такой подарок. Я представлял, как мы проводим первый совместный вечер. Представлял, как расстегиваю его лоохи — немного неумело и неловко, но без смущения, с предвкушением, как ребенок, который пытается разобраться с новой игрушкой. Впрочем, умело или нет, все равно ему приходится терпеть.

Я представлял, как провожу пальцами по шероховатой ткани, сдвигаю ее, чтобы прикоснуться к теплой коже. Он сидит ровно и неподвижно, и я ощущаю его дыхание даже на расстоянии, и от него так щекотно и сладко, что хочется смеяться.

Потом можно положить руку на грудь и слушать, как он дышит, как бьется сердце. Можно прикоснуться губами к шее, о боже мой, к губам, настоящим живым теплым губам, а если языками соприкоснуться — это же можно тут же умереть от возбуждения.

Я представлял, как осторожно исследую его тело, велев молча лежать. Так интересно было бы наблюдать, от каких прикосновений он едва заметно вздрагивает, от каких начинает глубже дышать. Так интересно было бы раздвинуть его ноги, коснуться… о боже.

Я не знаю, есть ли в мире другой человек, который мастурбировал бы, рыдая.

Я выполнял какие-то там обязанности, слушал какие-то наборы звуков, которые вроде бы относились к последним городским новостям, в частности, о чьем-то там на кого-то там дурацком покушении.

Я представлял.

Он был умным, верным и надежным помощником, правой рукой, а я был всего лишь творением, обязанным Джуффину существованием, а значит, обязанным делать все, что велят — разве он не подарил бы меня ему?

Я видел, как он закрывал и откладывал книгу, с интересом рассматривая меня. В этих мечтах он был, конечно, совсем не таким, как я — он был пресыщенным, давно натраханым, мои книжки были для него смешным букварем, но ему нравилась моя необычность.

Я представлял, как он двумя пальцами приподнимает мой подбородок, рассматривая лицо. Потом глубоко целует, не спеша, по-хозяйски оглаживая по спине и ягодицам, задирает одежду…

Оказавшись дома, я магией до боли связывал собственные руки, раздвигал ноги, представлял его над собой так отчетливо, что доходило едва ли не до галлюцинаций — но никак не мог рассмотреть лицо, и это убивало.

Собственных ногтей было уже недостаточно, и я брал кинжал, вспарывал кожу до мяса. Эти раны не переставали болеть, даже когда я не мог в полной мере посвятить себя фантазиям, и это было прекрасно.

Я не менял залитую кровью, потом и спермой простынь — так можно было на долю секунды убедить себя, что мы правда встречались на ней.

По утрам я приползал на работу. Я представлял, что мы работаем вместе. Я представлял его прикосновения, незаметные для других, которыми он говорил бы — не забывай, что ты мой.

Я здоровался с коллегами. Я выслушивал истории о чужих делах. Я говорил то, что спрашивали о сновидцах.

Я представлял, что сам могу в любой момент отвести его в укромное место и он не имеет права отказать.

Нужен отчет для Иафаха? Разумеется, да, сейчас.

Я ненавидел Джуффина, уничтожившего его труп, мне нужны были хотя бы его кости, хотя бы одна его кость, я был готов ногтями рыть землю, чтобы достать их из могилы, пусть из самого центра этой проклятой земли. Мне нужна была хотя бы одна кость — но не эта абсолютная, жуткая, убивавшая меня пустота, в которую я падал, в которой не за что было зацепиться.

Я хотел идти искать его в прошлом (как я пытался себя убедить — чтобы предупредить), но Мост не хотел меня принимать. Мост знал, что я лгу. Я просто хотел увидеть его живым. Да ладно — я просто хотел его. Думаю, у него было бы целых пять или десять секунд, чтобы все как следует обдумать и согласиться на секс. Я бы хотел увидеть его совсем молодым, если честно. Я бы хотел быть первым во всем.

Я ходил по улицам, притворяясь, что работаю. Вы напуганы? Вам просто это снится. Я помогу.

Я хотел идти искать его, вновь прицепив собачью голову. Куда угодно: в чистилище, в ад, в преисподнюю любого из миров. Я готов был перерыть все загробные царства, переворошить сотни тысяч сгнивших душ, чтобы найти его.

Я помог уничтожить каких-то тварей из другого мира, которые что-то там хотели. Что? Почему я хожу на работу ночью? Свечусь, как сновидец? Я не понимаю, о чем вы.

Я не понимал, как можно было быть несчастным в любви, если любимый человек жив — ведь даже после отказа можно царапаться в дверь, ползти за ним на коленях, можно умолять, шантажировать или угрожать, можно обещать что угодно, чтобы только коснуться губами.

Я ходил на зеленое кладбище, я пытался взять память той могилы, на которой он сидел, чтобы хоть раз увидеть его лицо. Не вышло — могилы насмеялись надо мной, они все вместе показали разложение внутри: как в ускоренной съемке я видел гниение, набухающие и взрывающиеся животы мертвецов, скользкую плоть, сползающую с костей. Раз за разом, в каждой из могил. Еще несколько дюжин дней назад, даже в том моем замороженном состоянии, это могло бы свести меня с ума. Теперь это причинило столько же вреда, сколько причиняет горящая спичка, брошенная в эпицентр ядерного взрыва: я лишь с досадой констатировал, что не сработало, вот и все. Потом я просто лежал на земле и думал, сколько раз сменилась трава с тех пор, как он лежал тут, парализованный заклинанием.

Вкус еды и напитков, ощущения дождя и ветра на коже, то, ради чего я вначале называл имя — все поблекло, выгорело, потеряло смысл. Мне нужен был только он.

Какой-то мятежник очередной раз посягнул на короля? Устраним.

Один раз я пришел в разрушенное здание его бывшего Ордена, надеясь считать воспоминания, но стены общих залов помнили его искаженным, боялись, не хотели показывать. Часть жилых комнат была разрушена. Уцелевшие я осмотрел, но ни одна из них не принадлежала в прошлом ему.

Я представлял его объятия, я как будто пытался выманить его из загробного мира, сжимая пальцы на собственном горле, представляя его дыхание на лице, представляя его в себе, насколько это было возможно при отсутствии опыта.

Я ходил по улицам, уже не помня, зачем: то ли проблемный сновидец завелся, то ли магистра какого-то искали, то ли убийцу важного чиновника.... Да какая разница. Я боялся только, что смешаю время и сам натолкнусь на себя, бредущего по улице в виде сновидца, и тогда случится что-то жуткое.

Я представлял, как провожу рукой по его бедрам, как наматываю на руку его волосы, смотрю, как он прогибается. Представлял, как вхожу.

Я искал книги из его бывшей Орденской библиотеки — ведь он наверняка перечитал их все. Некоторые находил: покупал, обменивал, воровал. Все они сгорали в моих руках, стоило лишь прикоснуться.

Каким невыносимо сладким был бы момент перед поцелуем — только дыхание, миллиметр до губ...

Даже то, что его дом исчез, казалось теперь злой издевкой в мой адрес, это было подстроено лично для меня, чтобы я не мог заглянуть в память его стен, увидеть его.

Я представлял, как сжимаю коленями его бедра.

Его тело и его тепло нужны были мне до физической боли, до удушья — я как будто падал в пропасть на камни и не мог зацепиться, я комкал одеяла, прижимая их к себе, зачаровывая так, чтобы на ощупь они казались кожей — но это не помогало, они мгновенно начинали гнить, расползались под пальцами вонючими слизкими ошметками — он удрал от меня, удрал в смерть, весь мир без него был фальшивкой, ложью, и мне казалось, что такими ошметками скоро расползется весь мир, а за ним и я сам, заживо.

...Я даже не сильно удивился, когда сбылся мой страх, когда я увидел на улице самого себя с подсветкой сновидца. Я был уверен, что сейчас умру, но у меня уже не было сил, я был уже готов принять это, как благословенное облегчение. Скоро все должно было закончится.

Он-я прошел по улицам, и я молча следовал за ним. Я не пытался его догнать или заговорить. Я знал только, что сейчас наконец-то умру, и все, что оставалось из чувств — наконец-то.

Он-я легко прошел по Хурону. Ах, вот как это будет. Я утону. Так здорово.

Я ступил в воду. Это было таким удовольствием. Не зря он любил воду.

Интересно, а могли ли вода запомнить его лицо? Он ведь так часто проводил под ней время, она должна была помнить, ведь вся вода в мире рано или поздно смешивается… Если я смогу увидеть его лицо хотя бы перед смертью, это будет лучшая смерть в мире.

Я прошел немного дальше, и уже погрузившись с головой, усилием воли попытался вызвать память воды.

Она помнила его.

Я увидел.

...Через мгновение я вынырнул, отплевываясь, ошалевший, потрясенный, счастливый — едва увидев, я вспомнил его лицо, и воспоминания о нормальной жизни хлынуло волной, развеяло и стерло дурацкое помрачение, и сейчас мне просто хотелось хохотать до рыданий, просто кричать — он жив, он жив, он жив, все это наваждение, которое сейчас развеется, он жив, значит, я тоже жив, боже!

Я чуть не на четвереньках выполз на берег, упал на спину, с хохотом глядя в небо. Двойник развеялся, он был не важен, он-я выполнил свою роль, спас себя-меня. У меня есть другая жизнь, настоящая, живая, боже, боже, боже, жизнь, в которой есть он, в которой мы можно сказать что и счастливы.

Потом я вытер слезы и лежал, слушая шум реки и глядя в ночное небо. После вязкого, размытого, гадкого сумасшествия последнего времени я ощущал себя как человек, которого прокатили на сумасшедших американских горках и наконец вернули на твердую землю.

Потом я послал Шурфу Зов.

Потом сел, настороженно выпрямившись. Его не было в мире. Не так, как в то время, когда он отдыхал в Шамхуме от Орденской суеты, а вообще. Именно как покойника.

Я вспомнил все, я стал собой прежним — но, кажется, мир не спешил вернуться в нормальное состояние.