Арсений идёт вдоль старых домов, держа в руках успевший остыть кофе. Свой латте (оказавшийся, кстати, невероятно вкусным) он благополучно выпил по дороге, а теперь лишь сожалеет о том, что вообще решил купить этот чёртов эспрессо. Он не должен был этого делать, и будет лучше, если его с ним даже не пропустят внутрь. Тогда он скажет Алисе, что кофе благополучно конфисковали на входе и выдохнет с чистой душой. Арс не хочет навредить Алисе, хоть та свято клялась в том, что от одного кофе ей ничего не будет. Осознавать, что девчушка может потом сгибаться над унитазом и содрогаться от рвотных приступов, было невыносимо страшно.
— Смотри, куда прёшь, придурок, — огрызается на него какой-то мужчина, грубо толкнув в сторону дороги.
Арсений туманно смотрит ему вслед и даже не думает о том, что места на тротуаре было достаточно.
Он впервые идёт к Алисе туда. Ему страшно и неуютно от одной мысли об этом месте. Но Алиса так жалобно его просила, почти умоляла, что он не посмел отказать — ей нужна помощь. Ему, впрочем, тоже не помешала бы после внезапной встречи с Антоном.
С Антоном, чёрт возьми.
Судьба, видимо, та ещё злобная сучка, потому что так подставлять людей это та ещё мразотная черта. Арсений тогда чуть в обморок не грохнулся. Шастун так разозлился при виде него, что сердце болезненно заныло. Ну конечно, ещё бы он когда-то был рад его появлению. Но в этот раз он был даже… мил с ним, в какой-то степени. Если такое поведение вообще можно назвать милым, естественно, в чём Арс сильно сомневался. По крайней мере, Антон не набросился на него с кулаками или хотя бы оскорблениями, а это что-то да значит.
— Например то, что пора перестать себя успокаивать, — раздражённо шипит сам себе Арсений, крепче сжимая картонный стаканчик.
Он не хочет давать себе ложных надежд. Антон ясно дал понять — он не желает, чтобы Арс к нему приближался вообще когда бы то ни было. Он всё ещё отвратителен Антону, судя по всему. Арсений никогда не мог понять причину такого отношения к себе. Да, он был всегда одинок, потому что слегка чудаковат и, как говорила Алиса, не от мира сего, но такую животную ненависть вызывал только у Антона. И это резало больнее всего. Больнее, чем нанесённые ему удары, чем саднящие раны и мерзко ноющие гематомы. Антон всегда бьёт очень сильно.
А ещё он так мило поёт. Арсений и не расслышал почти из-за шума кофемашины, но это было так тепло и совсем не по-антоновски, что внутри что-то щёлкнуло. Арсений ради таких моментов, кажется, и живёт. Ради того, чтобы наблюдать исподтишка за тем, как он ласково ерошит волосы Фроловой, как заливисто и неприлично громко смеётся над чьей-то шуткой, как пишет в каком-то порыве сочинение по литературе под одобрительный и по-отцовски добрый взгляд Воли, прикусив губу, как воодушевлённо расхаживает по сцене, придумывая сумасшедшую идею для какого-то номера на очередном школьном концерте. Арсений так редко видит его поистине счастливым, что каждый такой момент у него в памяти отпечатывается. Иногда Арс представлял себя на месте Иры Кузнецовой, с которой Антон, вроде как, встречался, и, может, встречается до сих пор. Это странное чувство, будто мысленно влезаешь в чужую шкуру, но даже от мысли о том, что Антон мог бы так же его обнимать, так же брать за руку, так же нежно касаться губами и так же ему улыбаться, по телу разливается сладкая, тягучая и опьяняющая радость. Правда следом за ней приходит полное опустошение и горькое разочарование. Арса такое никогда не ждёт, и надеяться на это было бы глупо. Ему никогда не быть на её месте — на месте такой лучезарной, обаятельной и, чёрт возьми, вездесущей Иры. Она такая красивая, что иногда сложно взгляд отвести, такая искренняя и открытая, такая живая. Арсению кажется, что в сравнении с ней он жуткая, мрачная ворона. Ему не быть с Антоном, не быть в его объятиях и не быть им поцелованным.
Но ему так хотелось верить в чудо.
— Чёрт, — невольно вырывается у Арсения.
Он запрокидывает голову и утыкается взглядом в свинцовые тучи. Небосвод над его головой такой тяжёлый и громоздкий, что становится не по себе. Арсений оглядывает серо-голубое, с какими-то зеленоватыми разводами на крашеных стенах, здание, от которого так и веяло мертвецким холодом. Над вычурными дубовыми дверьми золотыми буквами красуется гордое «Центр восстановительного лечения и детской неврологии им. Бехтерева». Здание было, несомненно, красивым, но его величие — жутким и заставляющим кровь леденеть. Половина окон закрыты чугунными решётками, неправильно изящными, а из-под каждого из этих грустных окошек вниз стекают рыжие разводы, словно от кровавых слёз. На стойке регистрации Арсения встречает довольно доброго вида тучная женщина, но с такими грустными глазами, что захотелось поскорее сбежать от её сочувствующего взора. Проходя по одиноким коридорам в сопровождении сухой медсестры с чёртовым стаканчиком в руках — не забрали ведь, чтоб их, — Арсений нервно кусает губы и в панике выхватывал все мелкие детали. Трещины на краске и плитке, потёртые от времени таблички с фамилиями и сложными медицинскими названиями, тревожно мигающая лампочка в главном холле, из звуков: измождённый плач и редкий, словно из фильмов ужасов, детский смех. Словно всю жизнь отсюда забрали, как дементоры — радость.
— Сюда, — резко и непозволительно громко сообщает медсестра, кивнув в сторону двери, и почти в тот же момент уносится дальше по своим делам.
Арсений сглатывает.
Неуверенным движением парень отворяет дверь и видит довольно мило обустроенную палату. Четыре койки, три постели, не заправленные и смятые, всюду валяются какие-то книги, тумбочки захламлены личными вещами, расклеены на стенах фотографии и плакаты. Среди всего этого домашнего хаоса — капельницы, заставленные препаратами столики и, в дополнение, тошнотворный и въедливый запах лекарств в воздухе — настолько, что при каждом вдохе нос режет и глаза слезятся. Напротив окна стоит хрупкая, почти прозрачная девушка, взор её устремлён сквозь стекло, на скрытые в сизом тумане позолоченные шпили соборов и купола церквей. Рассеянный свет превращает её редкие пушистые волосы, обрамляющие узкое личико, в серебристый ореол. Больничная сорочка велика для острых и узких девичьих плеч, широкие рукава достают аж до локтей, а подол закрывает половину тоненьких икр. Арсений делает робкий шаг вглубь палаты и замечает проводок от капельницы, уходящий под бледную зелёную кожу. Он набирает в лёгкие побольше воздуха, и наконец произносит:
— Алиса?
— Арс, — девочка резко оборачивается. Лицо её светлеет, и она приветливо машет ему, подзывая к себе. Она видит замешательство Попова, который неуверенно ступает в её сторону, и растягивает губы в улыбке. — Ну, давай обниматься, — смеётся Алиса и обвивает своими тоненькими ручками шею друга, приподнимаясь на носочках.
— Ты ж моя радость, — умиляется Арс и утыкается носом в растрёпанные белёсые волосы.
— Вроде в больнице я, а выглядишь так себе здесь ты, — со смешком замечает девушка, слегка отодвигаясь от друга.
— Много мыслей в голове, — туманно отзывается Арсений и присаживается на холодный подоконник.
— М-м, какие поэтичные заёбы, — насмешливо тянет она. — Небось ещё и Земфиру слушать начал, фу-у-у.
— Ну, Земфиру я слушал и раньше, хоть и без особого рвения. И вообще, в ней нет ничего плохого, товарищ язва. Рассказывай лучше, как ты?
— Хуёвенько.
Арсений хмыкает и приподнимает брови, намекая на продолжение. Алиса недовольно закатывает глаза и плюхается на кровать — видимо, скрипучая койка у окна принадлежала ей.
— Пока что не могу понять, благодарить мне тебя за то, что я нахожусь здесь, или проклинать, — заявила девушка, почёсывая кожу вокруг пластыря для капельницы. Входящий в нежную ручку прозрачный провод вызывал у Арсения тошноту, но он мужественно держался. Всё-таки, не ему здесь хуже всего. — Меня пичкают всякими нейролептиками, что не особо приятно, но чувствую я себя очень даже ничего. Таскают по всяким психологам, психотерапевтам, неврологам и прочим логам. Пока что особо не откармливают, но сегодня пытались впихнуть в меня какое-то дерьмовое пюре. В принципе, грех жаловаться, но перспектива постоянных приёмов пищи меня пугает, и… О Боже, ты что, принёс мне кофе? — вдруг замечает стаканчик в руках Попова она.
Арсений вдруг вспоминает о напитке в своих руках и неуверенно кивает.
— Я уже жалею об этом, если честно.
— Господи, Арс, ты просто святой! Спасибо-спасибо-спасибо! — Алиса порывисто чмокает его в щёку и забирает остывший напиток из чужих рук. Она с наслаждением вдыхает аромат кофе и припадает бледными кубами к маленькому отверстию в крышке. — Охеренно. Крепки-и-ий, — блаженно тянет она. — Спасибо, правда.
— Пожалуйста, — слегка улыбнулся Арсений. — Так что там с едой?
— Да, точно. В общем, ничего особенного. Аля, соседка моя, мне сказала, что за питанием тут следят пиздец как, в принципе, чего и следовало ожидать. Туалеты и палаты по ночам наблюдают, так что возможности выблевать нет никакой, — с некой досадой отметила Алиса и пожала плечами. — Но вообще, многим удавалось. Вот второй сосед, Слава, пару раз бегал так.
— Ты же понимаешь, что это ненормально, — напряжённо спрашивает Арсений.
— Отчаянные времена требуют отчаянных мер, — легко отвечает девушка, и её тон Попову совсем не нравится. — Если они начнут заталкивать в меня еду, я этим не побрезгую. Я даже видеть не хочу цифру больше, чем ту, что есть сейчас. Я в нормальной форме, так что отсижусь здесь пару недель и меня отпустят. Или родичи заберут, если вспомнят о моём существовании.
— Какая нормальная форма? Какая пара недель?! — Арсений медленно закипает, и Алиса, судя по затравленному взгляду, видимо, понимает, что сказала немного больше, чем нужно. — Тебе нужно лечиться, твоё состояние совсем далеко от здорового. Я тебя сюда привёл не для того, чтобы ты радостная припёрлась домой спустя пару дней и сдохла голодной смертью в своей спальне!
— Ты меня приволок в эту лечебницу для психбольных! — возражает Алиса, тут же ощетинившись. — Я тебе не психичка, Арс! Ты знаешь, кто рядом со мной спит? Знаешь? Ёбаный сиротка-анорексик, у которого мать грохнул пьяный любовник, а отец сторчался в его день рождения, и конченная маразматичка с каким-то там неебическим расстройством личности, а заодно и пищевого поведения. Ты считаешь, что это отличная компания? Да я тут меньше недели, а уже хочу вздёрнуться нахер на первой попавшейся люстре!
— А тебе кажется, что ты чем-то лучше их? — яростно ревёт Попов, ледяные глаза которого искрились от злобы. — Ты точно такая же дистрофичная идиотка, которая ждёт внимания от своих беспрерывно пьянствующих родителей. А им, представь себе, плевать на все твои достижения в учёбе, на то, что трахаешься с торчками-малолетками в грязных подъездах, на то, что решила морить себя голодом, чтобы медленно и мучительно умереть. Как романтично, правда? — Арсений цедит слова сквозь стиснутые зубы с такой натугой, что становилось жутко. — А знаешь, что самое интересное? Что в твоей жизни впервые за долгое время появился человек, которому не плевать на тебя, но всё, что ты делаешь, так это отталкиваешь его от себя и продолжаешь дохнуть. Ты похожа на ёбаный скелет, Алиса! Твоя кожа обтягивает кости так, что тебя можно ставить в кабинетах биологии как наглядный экспонат. Мне, блять, страшно за тебя. Я хочу, чтобы ты по-настоящему жила. Простой дай мне тебе помочь.
Арсений выдыхает и прикрывает тяжёлые веки. Он и не заметил, как оказался прямо напротив сжавшейся от страха Алисы. Когда Попов открывает глаза, он видит перед собой блестящие от слёз болотные радужки. Белое лицо девочки порозовело, и она сдавленно всхлипывает, глядя на парня одновременно и с отвращением, и с благодарностью, и эта смесь сбивает его с толку. Арсений тянется к Алисе и заключает её в нежные объятия, боясь навредить ей и сделать ещё хуже, чем сделал уже. Девушка дёргается при каждом судорожном вдохе, хватает ртом воздух, хлюпает носом и даже не пытается остановить крупные блестящие бусины слёз.
— Прости меня, — шепчет он ей на ухо, ласково поглаживая по волосам и пытаясь хоть немного унять дрожь. — Пожалуйста, Алиса, прости.
— Ты-ы прав, — часто мотает головой Алиса, вцепившаяся костлявыми пальцами в кофту друга. — Ты как всег-гда прав…
— Я не должен был так… грубо.
Алиса фыркает и отстраняется, заглядывая в холодные озёра чужих глаз.
— Сказанного не воротишь, — она поджимает губы и выдавливает из себя подобие улыбки. — Это может показаться странным, но мне нужны были эти слова.
Арсений стирает мокрый след с её раскрасневшейся щеки, и она, неловко усмехнувшись, принимается растирать влагу по лицу. Попов мягко целует её в лоб, убирает за маленькие ушки вконец растрепавшиеся волосы и улыбается уголками губ, как будто извиняясь.
— Давай не будем больше поднимать тему моего лечения, ладно? — с надеждой просит она. — Я могу рассказывать про то, как тут живётся, если хочешь, но только не про…
— Хорошо, — кивает Попов. — Хорошо, ладно. Как скажешь.
— Спасибо. И, если ты против, можешь больше не носить мне кофе, — немного грустно добавляет Алиса.
Арсений бы и согласился, но, глядя на эту грустную девчонку, понимает, что не может ей отказать в этой мелочи. Если хотя бы этот отвратительно горький эспрессо делает её хоть немного счастливей, он готов скупить хоть весь эспрессо в мире.
— О, Алиса, у тебя гости?
Парочка оборачивается в сторону женского голоса. На пороге стоит девушка лет двадцати пяти, в костюме медсестры, только выглядит она совсем не так враждебно, как та женщина, которая сопровождала Арсения до палаты Алисы. Длинные волосы у неё стянуты в пугающе тугой хвост, а далеко посаженные карие глаза смотрят довольно приветливо.
— Здрасте, Ксень Сергевна, — улыбается медсестре Алиса, стараясь максимально незаметно стереть с лица остатки слёз. — Это Арсений, мой друг.
— Вот оно что, — понятливо тянет Ксения Сергеевна, мило улыбаясь гостю.
— Добрый день, — кивает Арсений.
— А вы разве не знакомы? Я думала, Ксюша тебя провожала до палаты.
— Нет-нет, меня довела какая-то женщина… Светленькая, низкая такая.
— Это, наверное, Юлия Александровна была, — догадывается Ксения, подходя к капельнице Алисы.
— Фу, эта грымза, — неприязненно кривится девочка, и Арсений смеётся.
Алиса была очень милой, когда не ссорилась с ним, а ругань для них уже стала обыденностью. Именно с неё началось их знакомство, когда Попов принял влезающую через окно в свою комнату соседку за мелкого воришку. Арсений тогда вышел в школу очень рано и юного нарушителя заметил совершенно случайно. Зимой, в кромешной темноте, разглядеть девчонку было непросто. Тогда он грозился вызвать полицию, пока эта язва ёрничала и оскорбляла его всеми возможными ругательствами. В конечном счёте всё, конечно же, разрешилось, но после того инцидента они ещё очень долго, ненароком встречая друг друга на лестничной клетке, с отвращением и злобой отводили взгляд.
— Не отзывайся так о медперсонале, — одёргивает подростка Ксения Сергеевна. — Сядь ровно и не дёргайся, а то больно будет.
Алиса, послушно выполнив указания медсестры, подставляет ей руку с подсоединённым к ней проводком и снова обращается к Арсению, который старался не смотреть на жуткую картину.
— В общем, эта Юлия Александровна просто кошмар наяву. Меня, Алю и Славу, к счастью, лечит Ксюша, но эта ведьма очень часто присматривает за нами и всё такое. Слава здесь уже давно, и он говорил, что — ай!
Алиса поморщилась и зашипела. Ксения тут же принимается торопливо извиняться и поглаживать её руку, успокаивая. Арсений, не на шутку перепугавшись, берёт девочку за вторую, и в ответ та благодарно и очень крепко, почти болезненно, сжимает его ладонь.
— Так вот, Слава говорил, что в самом начале его лечащим врачом была Юлия, и у неё, мягко скажем, не забалуешь. Дисциплина жесточайшая, расписание на всё, какие-то сумасшедшие графики и—
— И чудесная статистика, — заканчивает за неё Ксения, возившаяся с проводом и отмечая для себя какие-то показатели. — Почти все те, кого она лечила, выходили полностью здоровыми. Летальных исходов на её практике не было ни разу.
— Это ещё как посмотреть, — мрачно возражает Алиса. — Бедные дети, которые оказывались под её присмотром, выходили отсюда с ужасными психологическими травмами. Не факт, что с таким прошлым хотя бы половина из них доживала до тридцати и не накладывала на себя руки.
— Ты преувеличиваешь, — качает головой врач и вдруг обращается к Арсению. — Просто у Юлии Александровны своеобразные методы лечения. Раньше она работала во взрослой психиатрии, а там у людей гораздо больше тараканов, чем у детей. Не помню уже, почему она перевелась сюда, но иногда она и правда бывает излишне строга к ребятам. Я не совсем одобряю некоторые её… м-м-м, способы.
— А разве не все врачи должны работать по одному сценарию? — напряжённо спрашивает Попов, которому внезапно перестаёт нравится и этот рассказ, и эта чёртова больница. Ему хочется подорваться с места, забрать отсюда Алису к чёртовой матери и возиться с ней самому.
— Должны, — просто соглашается Ксения и идёт к столику на колёсиках, уставленному кучей различных баночек без этикеток, — но опыт даёт о себе знать. С этим ничего не поделать. Человеческий фактор.
— А что насчёт Вас? — настороженно интересуется Арсений. Алиса кусает тонкие губы и теребит рукав сорочки, чувствуя наэлектризованность воздуха вокруг.
Ксения Сергеевна едва заметно запинается и начинает перебирать баночки с препаратами словно бы для вида.
— Я работаю по специальности не так давно. Иногда, возможно, я действую слишком мягко, — нехотя отвечает девушка и оборачивается к посетителю лицом. — Но не могу ничего с собой поделать. Все ребята здесь — они же всего лишь дети.
— Которым нужна помощь, — замечает Попов и встаёт с кровати, вновь занимая место у окна.
— Я не давлю на них. Даю им выбор.
— Жить или умереть?
Тик-так. Тик. Так. Тик.
Так.
В палате замирает время. Воздух сгущается, а полное отсутствие звуков напоминает собой космический вакуум. Абсолютную тишину прорезает лишь размеренное тикание настенных часов, которое кажется неприлично громким и пугающим. Арсений смотрит на девушку с неприязнью, с осуждением, кристально голубые глаза под густыми ресницами глядят враждебно и будто бы пронзают ледяными иглами. Попов сжимает от внутреннего напряжения кулаки, и вены на руках пугающе выступают над кожей. Девчонка в больничной койке испуганно подбирается и в панике переводит взгляд от друга на врача, которая так и замерла на месте. Ксения порывисто вздыхает и с вызовом смотрит на гостя.
— Умереть или жить.
***
— Я дома!
Арсений небрежно бросает бренчащие ключи на тумбочку и лениво стягивает с себя кроссовки. На губах он всё ещё чувствует сладковато-горький привкус, а в носу пощипывает от режущего аромата медикаментов. Прощание с Алисой и её лечащим врачом прошло донельзя скомканным и неуютным. Девочка же, прощаясь, на ухо прошептала ему, что очень ждёт его следующего прихода, и Арсений только кивнул ей в ответ. Дорога домой прошла будто бы мимо него, и только однажды, проходя мимо кофейни, где работает Антон, он позволил своим мыслям уйти в другое русло. Арс через окно видел, что он стоял за прилавком и скучающе оглядывал посетителей, а потом улыбнулся в телефон, и в тот момент его резко кольнула жгучая ревность. Наверняка ему написала Ира, раз уж он так обрадовался.
— Арсюша, пришёл-таки, — мать, появившаяся в коридоре, протирает руки кухонным полотенцем и выглядит весьма мило в домашней одежде.
— Я уходил совсем ненадолго, — усмехается Попов у чмокает невысокую женщину в щёку.
— Ну-ну, обманщик, ненадолго он. Ладно, дуй руки мыть, завтракать будем сейчас. На голодный желудок же ушёл, дурень, — она шутливо шлёпает сына полотенцем по руке и упорхает обратно на кухню.
Попов наспех переодевает джинсы на растянутые домашние штаны, а тёплую толстовку на мятую футболку, которую давным давно спёр у отца, заскакивает в ванную, споласкивает ладони под струёй холодной воды и, довольный, заходит на кухню, где за столом уже сидит Сергей Попов, что-то высматривая в своём смартфоне. Он замечает сына, стоящего в проходе, и улыбается ему.
— Ну привет, блудный сын, — коротко хохочет он, и Арсений усмехается в ответ. Он помогает маме расставить тарелки и достаёт из холодильника столетнюю банку сгущённого молока для свежеиспечённых блинчиков.
— М-м-м, мамуль, пахнет просто обалденно, — с наслаждением протягивает Арсений и садится за стол напротив отца.
— Ты ещё и сомневался во мне? — женщина ерошит чёрные волосы школьника, после чего занимает место по правую руку от мужа. — Рассказывай давай, как сходил к этой своей подружке.
— Ну мам!
— Олесь, не смущай ребёнка, — со смешком просит отец и закидывает в рот большой кусок блина.
— Вообще-то, «эта моя подружка» наша соседка. И она сейчас в больнице, — уже менее жизнерадостно добавляет Арс.
— Бедняжка, — тут же жалостливо восклицает Попова, отвлекаясь от позднего завтрака. — Что-то серьёзное?
— Относительно, — неловко ведёт плечом Арсений, уткнувшийся взглядом в тарелку.
— Пусть поправляется, — вроде искренне желает женщина и переводит взгляд на работающий телевизор, однако лицо ее меняется в ту же секунду, когда она видит новостной канал и своё лицо на экране. — Боже, Серёж, меня сейчас мутить начнёт, переключи, пожалуйста.
Арсений усмехнулся. Парадоксально, но мать ненавидела смотреть телевизор, если то был не показ какого-нибудь фильма. Проводя половину времени на съёмочной площадке, она не хотела даже слышать что-либо о телевидении и её непосредственной работе, а домочадцы ей в этом не перечили. Картинка на экране сменилась на какой-то боевик, и Арсений вновь уставился в тарелку и поспешил поскорее поесть и уйти к себе в комнату. Бросив какое-то нелепое оправдание, парень быстро ставит грязную посуду в раковину, клятвенно обещая, что помоет позже, и спешно ретируется в свою комнату, где тут же закрывает дверь и ничком падает на кровать.
После такого начала дня не хотелось совершенно ничего. Арс чувствовал себя разбитым и вымотанным, а всё вокруг в одночасье перестало иметь смысл. Ему были не интересны разговоры родителей за столом, не привлекала внимания зрелищная кинокартина, вкусные блины превратились во что-то пресное и мерзкое, а внутри всё был выжжено дотла. Мысли метались то к Алисе, то к Антону, и хотелось взвыть от досады и полного, безоглядного отчаяния. Его единственный и совсем недавно найденный среди миллиардов людей друг умирал у него на глазах, причём по собственной воле, а первая и единственная любовь презирает его и ненавидит до скрежета зубов. Отвратительно, глупо, пусто.
Бесполезно.
Он хочет, чтобы Алиса была здорова. Она младше его всего на один год, но кажется таким несмышлёным ребёнком. Да она такая и есть: непосредственная, весёлая, временами хамоватая и грубая, но добрая. А ещё долгое время никем не любимая, забытая и пытающаяся повзрослеть раньше, чем нужно. Арсений её понимает в чём-то. Алиска же просто хочет вырваться из квартиры, где живут и пьют люди, что произвели её на свет, как она сама их называет. Ей бы доучиться в девятом, сдать эти чёртовы экзамены и пойти в какой-нибудь в колледж. А потом-то она заживёт. Он уверен, стоит ей только освободиться из оков, стянуть с крыльев тяжёлые цепи, и она полетит. Только вот Алиса не хочет в воздух, она хочет под гнилую промёрзлую землю и могильный камень с её юным лицом. Этого Арсений понять не может.
Он хочет, чтобы Антон его любил. Ненормально любить человека, который тебя избивал, скажет любой человек на Земле, и Арсений с этим согласится. Это ненормально. Глупо. Безумно. Неправильно. Но он любит-любит-любит: так, что колени подкашиваются, так, что пора диагностировать аритмию сердца. Потому что Антон солнечный лучик. У него солнце так в волосах путается, глаза так на свету сверкают, что сердце замирает на секунду. Арсений часто рисовал его — то на уроках, смотря искоса на его скучающий или сосредоточенный профиль, то по памяти, воспроизводя каждый мягкий изгиб его лица, сияние глаз. Он рисовал его простым карандашом, мягким и твёрдым, чирикал дешёвой гелевой ручкой на клочках бумаги в клеточку, писал в акварели и даже ненавистной гуашью. Хоть так он мог стать ему немного ближе, буквально на мгновение.
Арсению приятно думать, что он Антона понимает. Он же видел, как тот постепенно связывался не с теми людьми, как стал чаще грубить учителям, как начал пропадать в компании Егора Мартымянова, как получал удовольствие от выговоров и срывов уроков по его вине. Это было так дико — смотреть, как твой весёлый и довольно милый одноклассник превращается в последнюю скотину, на уме у которой только палёный алкоголь, второсортные сигареты, дешманские наркотики и секс с такими же отбитыми малолетками. Зрелище было ужасным, и поначалу Арсений испытывал к Шастуну просто отвращение и не понимал его. Не хотел понимать. А потом пришла Фролова, и Арс совершенно случайно стал замечать какие-то мелочи, вроде бы глупые и незначительные. Он не придал значения тому, что эти двое оказались уже знакомы, но зато обратил внимание, что Оксана пыталась оградить парня от Мартымянова и его дружков, а Антон всегда вставал на защиту новенькой, к которой эти самые дружки начали приставать с первых же дней учёбы. Ещё Арсений вдруг начал видеть, с какой теплотой Антон относится к Макарову, как ласково сморит на Оксану иногда, как светится, когда Павел Алексеевич отмечает его сочинение, как нежно держит Кузнецову за руку и пропускает все шутки на этот счёт мимо ушей. Он это всё видел, от самого ёбаного начала, и Шастун это понял. И Арсений не знает, что он сделал не так, в чём он виноват, но Антон взъелся. Возненавидел его, сделал козлом отпущения, стал гнобить и избивать за школой. Всегда отличавшийся своей нелюбовью к насилию, он вдруг превратился в личного дьявола, который готов был из Арсения внутренности вытащить через глотку и кости ему раздробить. Попов стабильно возвращался домой в синяках и нередко в крови, врал родителям, что записался в какую-то сраную секцию по борьбе, а потом запирался в ванной и безмолвно содрогался от рыданий, потому что понял, что влюбился. Безапелляционно, бесповоротно, безропотно и ещё без взаимности. Влюбился в своего дьявола.
Арсений не совсем понимает, начался этот год хорошо или нет. После лета Антон вернулся словно бы другим человеком. Вроде он всё такой же: непомерно высокий, грубый, развязный и похож на дворового кота, — а вот во взгляде, в походке что-то не то. Попов ведь заметил это ещё на линейке, когда Шастун пришёл вместе с Оксаной весь такой лучезарный, но будто бы к чему-то готовившийся, и к чему-то явно не очень приятному. Он ожидал обмана, какого-то разочарования, и настороженно здоровался со всеми, будто любой из десятиклассников мог вдруг подойти к нему и сообщить ужасную весть. Он оглядывался на Фролову, а та ободряюще ему улыбалась. Арсений видел, как Антон с облегчением выдохнул, увидев Иру и этих ребят из бывшего «Б» класса, Матвиенко и Позова.
А потом Антон ему улыбнулся.
Ему. Арсению. Арсению Попову. Улыбнулся Антон. Улыбнулся.
У Попова тогда сердце вниз ухнуло, а давно атрофированные бабочки в животе затрепетали так, что норовили его разорвать к чёртовой матери.
Арсений ничего не понимает. Он не понимает своих чувств, не понимает Антона и его действий, не понимает Алису и эту Ксению Сергеевну с её психологией, не понимает, как ему учиться в этой школе и как ему жить.
Попов устало шипит сквозь стиснутые зубы и трёт глаза ладонью в надежде на облегчение. Он подрывается с места и идёт к рабочему столу, уверяя себя, что лучше бы ему отвлечься, и неплохо было бы обратить внимание на учёбу. Пока учебников нет, как и нормального расписания, ему оставалось лишь подписывать пустые тетрадки, которых он к этому учебному году даже не удосужился купить и использовал остатки от всех предыдущих лет. Примерно прикинув количество предметов, он высыпал на стол весь цветастый и не очень набор тетрадей, что у него нашёлся, и стал откладывать хоть отдалённо пригодных для писания. Берёт одну толстую для права и экономики и такую же для истории и обществознания (всё равно один учитель), ещё море тетрадей в клетку не меньше сорока восьми листов для химии, физики, биологии и географии, потом ещё две в клетку, но уже по восемнадцать, для алгебры и геометрии, так как Валентина Петровна невероятно доёбистая и толстые тетради не признаёт, и, наконец, выбирает самые хорошие из немногочисленных тетрадочек в линейку для уроков Павла Алексеевича, понимая, что их едва ли хватит до конца четверти с его-то темпами работы. На остальные предметы идут жалкие остатки, так как на них они либо не шибко много пишут, либо смысла что-то писать Арсений просто не видит.
От этого невероятно интересного занятия десятиклассника отвлекает уведомления, которые вдруг начинают приходить с завидной частотой. Арс включает телефон и нажимает на синюю иконку ВК, рядом с которой внезапно образовалось ужасающее число четырнадцать. Ответ на такую странность находится сразу же: Оксана, предсказуемо и, по мнению Арсения, совершенно заслуженно назначенная старостой, создала две новые беседы класса. Одна называлась «23 Добровольских» с дурацким и забавным смайликом на конце, а другая «безВольные», в которой, судя по всему, не было классного руководителя. Фролова просила ребят добавить в беседы всех учеников, потому что не все (вот чудо-то, а?) наблюдались у неё в друзьях, поэтому теперь ежесекундно выскакивало оповещение о том, что какой-то одноклассник добавил ещё одного калеку.
Однако одно уведомление пришло лично Арсению, чему он невероятно удивился. Это была заявка в друзья от Алёны Красицкой, видимо, его новой соседки по парте из «В» класса, которую Попов без задней мысли принял. Но тут пришло очередное сообщение в первой беседе, причём от их классного руководителя.
Павел Добровольский
Итак, ребятня, всем снова здравствуйте, теперь буду донимать вас ещё и тут. Начну с того, что на меня уже скинули кучу работы и непрозрачно намекнули, что нам с вами полная жопа, и все концерты придётся тянуть на себе только нам. Ну, Оксанка у нас как всегда генератор идей, с ней не пропадём, но хотелось бы от вас максимальной вовлечённости в процесс, заодно и сплотитесь. Ещё Стас, прогульщик, на тебя одна надежда. Ведущий из тебя что надо (похуже меня, конечно, но есть ли кто-то лучше?), так что на тебе все мероприятия, даже не думай отказываться. А ты, Шаст, не вздумай отлынивать!
11:58
Антон Шастун
Да Павел Алексеевич, ну несмешно уже!!!
11:58
Павел Добровольский
Всегда смешно, как в первый раз:)
11:58
А вообще я очень рад, что в прошлом году ты принял участие в новогоднем концерте и выпускном. Особенно ваша сценка с Ильёй отличной вышла.
11:58
Антон Шастун
Я польщён
11:59
Арсений умилённо фыркает.
Павел Добровольский
Буду хвалить тебя чаще:)
11:59
Короче говоря, ребятки, готовьтесь к сложному году, у меня не забалуете. Всех вас люблю и обожаю, всем помогу, если вдруг понадобится, за учёбой слежу.
11:59
Оксана Фролова
Мы вас тоже любим!
11:59
Все единогласно соглашаются и начинается поток смайликов-сердечек и стикеров, в основном идущих от прежних учеников «А» класса. Всё-таки невольные новенькие Волю любили как преподавателя, а вот в роли классрука он предстал перед ними впервые.
Ирина Кузнецова
а что за смайлик такой в названии?
12:01
Дмитрий Позов
Подозрительно знакомый
12:01
Серёжа Матвиенко
Вот-вот, такое ощущение, будто бы где-то его уже видел…
12:01
Дмитрий Позов
Да, кто-то определённо очень любит его использовать
12:02
Ирина Кузнецова
не шастунец ли автор идеи?))
12:02
Оксана Фролова
А кто же ещё ахахахаа
12:02
Антон Шастун
Ну чё вы сразу контору палите
12:02
Павел Добровольский
Не дуйся, Антошка, нам всем он очень нравится:)
12:02
Арсений глупо улыбается в экран и смотрит на этот чёртов смайлик с мыслью о том, как же он влюблён. Слишком.
Потом Катя Добрачёва спрашивает про грядущие олимпиады, и Попов выходит из приложения, предварительно отключив уведомления хотя бы от «безВольных», чтобы не мешали, и бездумно заходит в инстаграм, словно там его ждало что-то интересное. Он листает безынтересные истории каких-то знакомых, на которых подписан только ради галочки, как тут чёрт дёргает зайти на аккаунт Шастуна. Он редко это делал, но сейчас будто бы и не он собой руководит, когда вводит в строку поиска выученное наизусть имя пользователя.
Вокруг иконки с его лицом горит тонкий разноцветный ободок. Арсений без задней мысли нажимает на него, запоздало думая, что, возможно, не стоит вот так просматривать его истории, но потом отмахивается сам от себя и смотрит. На экране видео с какой-то крыши, вид на море домов и хоть и не самый красивый, но живописный закат. Камера двигается вниз, показывает длинные ноги в кроссовках и пустую бутылку пива у них. Шаст слегка пинает её, и та со звоном катится по кровле.
— Слышь, юный уголовник, — звучит откуда-то из-за кадра мужской голос, насколько Арс может судить, Димы Позова. Видео резко обрывается вместе со смехом Шастуна, который весело прыскает от такого замечания.
Попов с тоской перематывает её и впервые за долгое время жалеет о том, что у него не было друзей. Ну, в начальной школе, может, и был один друг, но это так, не считается. Потом как-то не задалось, да и в средней школе все как на подбор конченные дебилы, даром что дети ещё.
Арсений окидывает взглядом профиль одноклассника и замечает новую фотографию, без подписи. Всё та же крыша, только на картинке Антон и облокотившаяся на него Оксана, тычущая пальчиком куда-то в горизонт. Свет падает волшебно, и лицо Шастуна, как, в прочем, и его подруги, освещено нежными розовыми лучами. Попов действительно умиляется тому, как умиротворённо они тут выглядят, и зачем-то листает дальше, будто бы не видел всех этих фотографий раньше. Вот видео с лета, возможно, из какой-то деревни — лицо Антона едва помещается в экран, на нём ужасно маленькие детские солнечные очки, а губы растянуты в глупой и довольной улыбке. Маленькая ладошка ребёнка елозит по его щеке и носу, потом отрывается от него и с характерным звуком шлёпается прямо ему на лоб. Антон на видео едва сдерживается, чтобы не засмеяться, но когда ребёнок за кадром произносит поражённым тоном «Симба…», не выдерживает и прыскает, вновь обрывая запись. Чуть ниже фотографии с выпускного и очередное видео (Арсения вообще забавляла эта особенность в Антоне — никогда не оставлять момент застывшим), на котором Кузнецова, если судить по части её лица в углу экрана, исподтишка снимает громко поющих песню Аллы Борисовны Пугачёвой друзей — Антона и Илью. Макаров, пьяный, качается из стороны в сторону, а Шаст, не менее набуханный, опирается на него и подвывает вместе с ним. Потом фотография из закулисья актового зала в их школе, где Антон и Серёжа в образах стереотипных стареньких бабулек стоят с каменными лицами. Под ней подпись «Я и какой-то мини-человек».
А дальше Арс листать сначала даже не решается, потому что знает, что там увидит, однако почему-то всё равно проводит пальцем вниз и натыкается на фотографию, которую в своё время изучил до последнего пикселя.
Антон стоит напротив Иры и нежно, почти с трепетом, держит её аккуратную руку, низко к ней склонившись. Кузнецова же блаженно улыбается, запрокинув голову слегка наверх, чтобы смотреть парню прямо в глаза. Они стоят совсем рядом, и, очевидно, не видят вовсе, что их запечатлевают на камеру, но их это и не заботит. Носами парочка невесомо соприкасается, а губы в паре миллиметров, вот-вот столкнутся. Они так друг в друге, что Арсению даже не ревностно обидно, а как-то горько на душе и погано. Он видит чужое счастье, наслаждается им и вроде бы даже радуется. Понимает, что не хочет его рушить вовсе, совсем не хочет, но понимает также, что мечтает быть на этой фотографии, заглянуть парню в глаза и так же чувствовать свою ладонь в его руке, дыхание на коже, и точно так же ласково ему улыбаться. Он хочет видеть Антона рядом с собой, хочет иметь возможность просто написать ему без повода, хочет, чтобы парень знал — он им дышит. Когда он рядом с ним, то каждый вдох лёгкие прорезает болью нестерпимой, но без него он вообще задыхается, загибается. Антон дарит свою любовь не ему, не Арсу, а лучезарной Ире. А Арсений готов на луну выть, от боли стонать, хоть от физической, хоть от внутренней, дикой и тяжёлой, от которой вот уже целый год отделаться не может. Единственное, что у него осталось теперь — акварельные краски, подруга-одной-ногой-в-могиле, и не взаимная любовь.
— Блять.
Арс бросает телефон на кровать и зарывается пальцами в волосы, больно их оттягивая. Закрывает глаза, а под веками снова он, и не сделать в ним ничего, не вытравить из башки, только если вместе с душой вырвать из грудной клетки.
Арсений думает, что он серьёзно болен, болен смертельно, и вирус его носит имя Антон.