Станцию «Ад» было совсем не отличить от станции «Чистилище» — такие же платформы, такое же серое здание. Если не знать, куда именно едешь, никогда не поймешь, что попал в Ад.

Но Ад от Чистилища все-таки отличался. Одной маленькой, но существенной деталью. Лютым холодом, который мне еще никогда не доводилось ощущать.

Провожая пассажиров на выход, я еле ворочала немеющим языком. Проникнувшись моей самоотверженностью, Дэрош сказал прощальную речь сам — и получилось у него куда лучше, хотя и не так хорошо, как всегда; ему тоже было тяжело говорить.

А пассажиры на холод не жаловались, словно совсем не замечали его.

Передав их «заботливым» работникам станции, которые повели их на неизвестные нам муки, мы с Дэрошем синхронно вбежали обратно в вагон, надеясь согреться.

— Души не чувствуют холода? — простучала зубами я, пытаясь растопить дыханием окоченевшие пальцы, которые начинало покалывать.

— Т-такого — нет, — вымолвил Дэрош, но скоро его дикция вернулась в относительную норму. — Для них это еще не холод. Они же мертвецы, Хлоя. Заставить что-то почувствовать их могут только в Аду.

— Их там что, всерьез жарят на адском огне? — изумилась я. — Ну, я бы сейчас тоже от жара не отказалась…

Дэрош, не отреагировав на мою иронию, над чем-то задумался, и в конце концов вздохнул.

— Это секрет, Хлоя. Пообещай, что будешь держать язык за зубами.

На миг я опешила. Я и не ожидала, что Дэрош воспримет мой вопрос так.

— Пообещать? — переспросила я и торжественно стукнула себя кулаком в грудь, надеясь сбавить накал серьезности. — Клянусь!

Дэрош насмешливо фыркнул и тихо, почти шепотом, заговорил.

— Мой предыдущий напарник уволился не потому, что слишком много болтал с грешниками и свихнулся. Ну, то есть, он свихнулся, но не поэтому. А потому, что когда мы стояли несколько часов на обороте в Аду, — примерно как сейчас, — он проник на станцию. И вот после этого свихнулся. Это ведь не просто нарушение правил, а серьезное преступление. Но ему было слишком любопытно, и за это он поплатился.

Я вздрогнула и обратилась в слух, а внутри меня сжался комок волнения. Так со мной происходило всегда — я боялась и одновременно жаждала получать ответы, которые способны изменить судьбу.

Ведь судьба меняется лишь в двух направлениях. В лучшее или в худшее. Рай или Ад. И среднего ничего не дано. И никогда не знаешь, куда тебя занесет поезд жизни, в котором ты — пассажир.

— Не волнуйся ты так, подробностей я не знаю, — беззлобно усмехнулся Дэрош, заметив мое волнение. — Когда он вернулся со станции, то просто сказал, что в Аду все совсем не так, как мы это себе представляли. Там все наоборот. В принципе, это все, что он смог рассказать. Он был сильно напуган и постоянно озирался, как будто его преследовали. И пролежал весь обратный путь, не сомкнув глаз, а по прибытии в депо сразу написал заявление на увольнение. Не знаю, что он там такого увидел, что решил все забыть… Но я бы не хотел этого видеть.

Дэрош утих, предаваясь воспоминаниям, и я сглотнула. Что же такое творилось в Аду? Хотя и так ясно, что ничего хорошего.

— Ну, если уж все наоборот, — поежилась я, — наверное, грешников там морозят. Ну а мы-то чем провинились? Почему морозят нас? Нам вообще полагается Рай!..

На мое бурчание Дэрош посмеивался.

— Ничего смешного! — наигранно насупилась я, отвлекая его от печальной памяти. — В договоре так и было написано — мол, каждый проводник, неважно, прошлый он или нынешний, удостаивается после смерти Рая. Привилегия, так сказать, за добрую службу небесам.

— А если служба недобрая? — как-то странно, с толикой грусти улыбнулся Дэрош, и в голосе его, обычно циничном и дерзком, звучала непривычная мягкость. — Что тогда?

Я призадумалась.

— А вот этого я не уточняла.

Дэрош хмыкнул в духе «чего и требовалось доказать», а я в ответ фыркнула. Что ж, невербальное общение в условиях подобной мерзлоты — полезный навык, пусть мы и успели отогреться. Пригодится на следующий раз, когда нас снова запрягут на Ад. Язык жестов тоже бы не помешало выучить.

Путь обратно обычно короче пути туда, но тот путь от Ада в пустом вагоне, который еще помнил надежды и печали усопших, был невыносимо длинным. За окном мелькали бесконечные ели в бесконечном снегу, и мне начинало казаться, что я и сама схожу с ума подобно прошлому напарнику Дэроша. Но чем дальше мы уезжали от Ада, тем теплее становилась душе, и тем больше я казалась себе живой, а не мертвецом-пассажиром, множеством которых была недавно окружена.

Они утомляли меня, но теперь мне их будто бы не хватало.

Одернув себя, я прильнула к окну. Когда я ездила в обычных поездах, то только и делала, что смотрела в окно. Глубокой ночью, когда снаружи ни капли света, солнечным днем, когда от света некуда деться, на рассвете и на закате, летом, зимой, весной и осенью — какое бы время года и суток за ним ни было, я смотрела в окно. Я восхищалась просторами мира, восхищалась тем, как горы и леса сменялись степями, а степи и леса — горами. Я никогда не спала в поездах, потому что мой необъятный и неизведанный мир манил меня. Как можно спать, когда за окном такая прекрасная в своей разности красота?

Но здесь, на небесах, не было ничего прекрасного. Не было того, чем было можно восхищаться. Я восхищалась любым временем года, любым временем суток, но я не умела восхищаться тем, что оставалось неизменным на протяжении всего пути.

Откуда вообще на небесах лес и снег?

Я задала этот вопрос скучающему Дэрошу, но он лишь пожал плечами — не быть же тут пустоте? С пустотой нам бы и не пришлось работать.

— По сути, Хлоя, этот мир — фантазия бога. Посмертный сон людей. Ты можешь думать, что замерзаешь до смерти, но невозможно умереть в мире мертвых. Поэтому-то в этом поезде и нет отопления. А лампы не предусмотрены потому, что света и так достаточно — ночи ведь нет. А в случае чего мы отсвечиваем своей формой. Прям эконом-класс.

Чем дольше я была на небесах, тем больше мне казалось, что я и вправду попала в чью-то фантазию. Или сон. Или, быть может, мечту. Но уж точно не в свою.

Но если небеса — чья-то фантазия, то и смерть, получается, тоже. Как и все ужасы, что творятся в загробном мире.

Эта догадка почему-то меня успокоила. Меня еще тревожило то, что все мои близкие однажды станут пассажирами, но вера в то, что смерть — это сказка, приглушала мои тревоги, пусть я и сочинила эту сказку себе сама.

И в этом посмертном сне я и сама смогла уснуть.

Раньше я искренне полагала, что смерть — и есть что-то похожее на сон. Ведь когда ты спишь, ты не осознаешь себя. Сон, длящийся много часов, пролетает за один краткий миг пустоты, и в этот миг ты возвращаешься в состояние небытия, из которого появился.

Такой я и представляла себе смерть. Пустотой, которую не осознаешь.

Жаль, что мои представления оказались ошибочными.

Но несмотря на то, что они оказались ошибочными, той блаженной пустотой и забвением по-прежнему оставался сон. Хотя и через его забвение временами пробивается реальность.

Я почувствовала, как кто-то меня тряс, и пустота расступилась. Открыв глаза, я увидела над собой обеспокоенное лицо Дэроша.

— Что-то случилось? — пролепетала я, еще не проснувшаяся окончательно, и осторожно отстранила от себя напарника.

— Ты спишь почти сутки, Хлоя, — с явным облегчением ответил он. — Я уже начал думать, что ты словила переохлаждение и окочурилась.

— Ты же сам говорил, что здесь невозможно переохладиться, — напомнила я с легким укором. Все-таки он выдернул меня из такого блаженного сна, который посещал меня лишь в младенчестве. — Я немного теряюсь во времени. Когда нет ни дня, ни ночи, организм и сам не знает, сколько ему нужно спать.

Дэрош с тенью беспокойства оглядел меня вновь и безнадежно покачал головой, доставая из кармана пачку сигарет. За то время, что мы ехали в Ад, я и забыла, что он курит. Просто при пассажирах он себе этого не позволял.

Зато при мне — запросто.

Очевидно, он не беспокоился о таких вещах, как вред курения. О том, что мне находиться рядом с ним опаснее, чем ему самому — курить.

О здоровье живых Дэрош не думал. Почему-то он волновался только о благополучии мертвецов. Профессиональная деформация? Или своеобразный жест доверия? Может, так он показывал мне, что я тот человек, при котором он не стеснялся отравлять воздух?..

Как бы ни звучало бредово, что-то из этого было правдой.

Ведь сейчас, Дэрош, ты не предпринимаешь и попытки закурить. Знаешь ли, о здоровье людей нужно думать тогда, когда они живы!.. А в тот день ты пыхтел как паровоз и совершенно меня не смущался.

Периодически мы делали короткие остановки — чтобы сменились машинисты, чтобы пропустить другой состав, и для бригады это была отличная возможность остудить разум, как бы ни было телу холодно. И тогда Дэрош выходил из вагона, проваливался по щиколотку в снег и продолжал курить, не жалея легких. И стоило одной сигарете выкуриться, как в ход тут же шла следующая.

Никогда он столько при мне курил. Хотя много ли я его знала?.. Не считая этого, вместе мы с ним всего два рейса. Два рейса — двенадцать дней. Можно ли за двенадцать дней узнать человека настолько, чтобы с уверенностью называть его другом?..

Все-таки, наверное, можно. Потому что именно другом он тогда мне и был, пусть я и была с ним знакома какие-то двенадцать дней. Пусть совершенно ничего о нем не знала, кроме того, что он был земным проводником, и что его напарник уволился, не выдержав правды Ада.

А считал ли меня другом он? Обуревали ли его похожие мысли?

Он подобрал меня, когда я впервые оказалась на небесах, — как давно это было! — и поэтому чувствовал личную за меня ответственность. Но дело, конечно, не только в ней, и не только в том, что он был опытным проводником, а я — его несмышленым напарником, которого многому предстояло обучить. Он искренне за меня волновался. Как, например, тогда, когда разбудил.

А если он испугался за меня потому, что я, спящая крепким сном целые сутки, напомнила ему о прошлом напарнике? Тот не смог уснуть, а я наоборот — отключилась. Боялся ли Дэрош вновь столкнуться с потерей напарника, к которому начал привыкать?

Жаль, что в итоге мы все равно потеряли друг друга.

Поезд плавно остановился — но уже в конечном пункте, в котором все началось. Дэрош открыл дверь, осторожно спустился и обернулся ко мне, поджидая.

Я подошла к двери вслед за ним и посмотрела вниз, а затем — по сторонам. Из вагонов нашего поезда выходили остальные проводники. Одни переговаривались и обнимались, со стороны других доносился смех, на лицах некоторых читалась грусть.

На губы запросилась ироничная улыбка. На небесах действительно кипела прекрасная в своей неоднородности жизнь. Жизнь, которую после знакомства со смертью еще больше надлежало беречь.

Я медленно, как-то нерешительно спустилась, приняв руку Дэроша, которую он очень вовремя подал. Я немного потопталась на месте, убеждаясь в твердости земли, — и голова закружилась, настолько она отвыкла от неподвижной опоры.

Рука Дэроша по-прежнему держала мою.

Придя в себя и смутившись, я выдернула ее и потупилась. Дэрош, словно и не заметив, протянул руку вновь, но уже для рукопожатия.

— Мне почему-то кажется, что все мужчины здороваются и прощаются с тобой за руку, как со своим пацаном.

Я невольно рассмеялась и от души пожала протянутую ладонь.

— Ты прав, Дэрош. До встречи.

— Только надеюсь, что она не будет столь скорой, как эта. — Дэрош картинно закатил глаза.

— Это будет зависеть от того, поступит ли еще приказ сверху, — ухмыльнулась я.

И наши пути разошлись, чтобы вновь сойтись в этом месте.

Я ничего не знала о Дэроше. Даже не знала, в одном ли городе мы жили, не знала почти ничего из его прошлого, не знала его родни или близких, предпочтений тоже его не знала — разве что вредную привычку курить.

А имела ли я право знать?

До́лжно ли вообще нам видеться на земле? Смогли ли бы мы сказать там друг другу хоть слово, если единственное, что связывало нас — железная дорога и мертвецы? Не разочаровались ли бы мы, если бы узнали друг друга лучше?

Но пусть и так. Пусть только на работе мы могли видеться. Я все равно чувствовала, что у меня появился надежный друг. И это прекрасное чувство, которое посетило меня лишь тогда, когда я встретила Адрагана. Но Адраган был другом земным, а Дэрош — небесным. Чью душу, почти не зная которую, можно увидеть насквозь.

Наверное потому, что, ступая на небеса, мы сами становились немного душами.

А что там творилось у каждого из нас на земле, здесь было совсем не важно.