Как мы понимаем, что пришла зима?

«Ну и глупый вопрос, Хлоя! — вправе кто-то сказать. — Ты же смотришь каждое утро на дату?»

Но ведь зима — это не просто три месяца в календаре.

А еще кто-то скажет, что зима приходит с холодами и снегом — и тоже не ошибется. Иная зима врывается в осень метелью и не уступает место весне, а иная… Иная не приходит вообще.

И в такие годы, когда ни календарь, ни погода не убеждали меня в том, что зима наступила, в ее приходе меня убеждало другое.

Запах. Запах дыма, вырывающегося из труб. Когда этот запах окутывает весь город и вторгается в твой дом… Вот тогда и наступает зима.

Я открыла окно и подставилась прохладному ветерку, в котором чувствовалось больше свежести, чем дыма. Небо затягивалось тучами, за ветви еще держались последние листья — нынешний декабрь не был пока зимой.

Снег не посещал нас вот уже который год, но зима, определяемая запахом, всегда наступала. А я мечтала о такой зиме, о которой можно было бы смело сказать, что ее не было, как ни тыкай в календарь.

О настоящей зиме, с вьюгами и морозами, я тоже когда-то мечтала. Но не теперь. Теперь в моей жизни и так было слишком много зимы.

Вдоволь надышавшись тучами, я закрыла окно и услышала звон закипевшего чайника.

Почти полгода прошло с тех пор, как я впервые побывала в Аду.

Раньше назначение на Ад было явлением редким, особым, а задача отобранных проводников — почетной, и они тщательно к ней готовились. Нас же с Дэрошем, толком не подготовленных, заносило туда постоянно, и Чистилище все реже становилось конечной.

Мы привыкли к общению с грешниками, но внутри иногда просыпался какой-то глубинный страх — не каждый мертвый взгляд можно выдержать. Но можно привыкнуть и к страху — я всегда с ним жила. Я смирилась с ним и приняла как незыблемую часть себя, от которой никуда не денешься.

А вот Дэрош… Вроде бы он оставался собой — дерзким и на удивление чутким. И вроде бы как-то неуловимо изменился.

С каждым рейсом он курил все больше, и забота о пассажирах его сдерживала не всегда. Если «зимний» дым пах теплом и уютом, то сигаретный — разъедал все вокруг.

Но никто на запах не жаловался, и никто не просил сигарет. Наверное, духи не ощущали вкусов и запахов — ведь не ощущали и холода, который морозил нас.

Постепенно я привыкла и к холоду.

Встречать на улице обреченных призраков я тоже как-то привыкла. Они были данностью и такой же неотъемлемой частью меня, как страх. Они были моей работой — и моими проводниками в Ад, для которых я сама была проводником.

Когда после первого рейса в Ад нас вызвали туда снова, а потом снова и снова, мы удивлялись — почему так часто? Неужели число грешников резко возросло? Или же была какая-то другая причина везти в Ад столько душ?

Эти вопросы меня не отпускали, но ответов мне было не положено знать. Это не наше дело. Мы — всего-навсего проводники.

Дома я не бывала неделями, и мои отношения с близкими… Истончались. Хоть и не по своей прихоти, я отдалялась от родных. Поначалу они переживали за меня и поддерживали, а потом, кажется, махнули рукой. И я могла их понять. Стоит ли волноваться за того, кто пропускает мимо ушей все советы и предостережения? Стоит ли волноваться за того, кого не трогают твои волнения? Такая обида вполне обоснована. Когда твое беспокойство игнорируют, оно теряет смысл. Теряют смысл и беседы о пустяках и погоде, и обыденные расспросы о том, как дела.

Но то, что я это все понимала, не уберегало меня от боли. Между мной и близкими пролегла пропасть. Интересно, отреагировала ли бы мать, если бы под моим именем кто-то опять угодил в беду?..

Из меня вырвалась горькая усмешка. Ирония и противоречия — это основа жизни, сама ее суть. И суть смерти, в общем-то, тоже.

Мне вообще перестали звонить. Раньше звонки утомляли меня, порой — слегка раздражали, но всегда были желанными, были тем, отчего внутри разливалось тепло. Отчего появлялась уверенность в том, что я не брошена. Что с такой-то поддержкой я способна на все.

Зато теперь меня ничто не утомляло и не раздражало. Внутри не было тепла, не было даже холода. Ничего. Пустота.

Чтобы что-то получить, чем-то приходится жертвовать. Когда выбираешь из двух миров… Один рано или поздно становится чужим.

Какое-то подобие понимания мелькало в глазах Адрагана, когда на тренировках он выбивал из меня дурь. Но никто, кроме коллег на том свете, по-настоящему меня не понимал. И чем дальше я погрязала в том мире, тем отчетливее понимала сама, какой именно мир станет в итоге чужим.

Быть может, именно это и мерещилось мне в глазах Адрагана. Признание того, что я от него отдалялась. И его смирение с этим. И хотя мое сердце противилось этому и продолжало верить в узы с семьей и друзьями, разум твердил: этот мир тебе не принадлежит с тех самых пор, как ты оказалась в том.

Я никогда не цеплялась за узы. Потому что не умела цепляться. Не умела налаживать. Не умела разделять чувства других и отвечать на заботу заботой, но надеялась однажды научиться.

Но эта надежда иссякла вслед за узами.

Языка коснулась приятная терпкость. Зимой чай особенно вкусен.

В пространной задумчивости я перелистывала Устав. За целых полгода я так и не поняла смысла, заложенного в последний его раздел. А был ли он, этот смысл?..

Устав давно было пора вернуть архиву, но что-то меня останавливало. Суета подготовок к рейсам. Желание иметь дома хоть что-то, что способно обо мне рассказать. Доказать, что я все-таки существовала, и что существовал тот мир, которому я принадлежала. Что все это не было сном.

Допив чай, я потянулась, отложила Устав и вышла прогуляться. Погода была славная, а кроме прогулок и тренировок мне нечем было себя занять.

Когда-то у меня было полно увлечений. Я пробовала рисовать, сочинять, подавалась в спорт и танцы, изучала животных, восторгалась загадками космоса — и быстро все это бросала. Не бросила разве что самооборону, да и на ту захаживала все реже. Мне было интересно абсолютно все в этом мире — и ни в чем из этого я не находила себя. Я умела всего по чуть-чуть, отовсюду по чуть-чуть знала… И в конце концов не была пригодна ни к чему.

Не найдя себе призвания в этом мире, я отыскала его в том.

Очутившись на улице, я до отказа наполнила легкие прохладой декабря. Как бы я ни привыкла к могильному холоду, земной было с ним не сравнить.

Стоило мне немного пройти, как тучи осыпались снегом, которого я так не желала. Но желала или нет, в тот миг было неважно. Снежинки медленно опускались на землю, и я замерла, завороженная их танцем. Меня охватил благоговейный трепет, детская улыбка налезла сама собой.

Совершенно не важно, желала я снег или нет, но я всегда восхищалась снегопадом. Загробный мир был под снегом погребен, но там мне было не до того, чтобы наслаждаться зрелищем.

Это казалось истинным волшебством.

Смотря не под ноги, а по сторонам, я побрела к аллее. Передо мной распахивался родной и любимый мир — хмурый, угрюмый, с вечно спешащими людьми, с его красотами и уродствами, главным из которых был человек. Снег мягко укрывал все шрамы земли, наделяя ее первозданной чистотой.

Тогда я желала, чтобы снегопад не заканчивался никогда.

Я сидела на скамейке и не уставала любоваться миром, который меня ужасал. И даже полчище призраков во главе с богом было бы не в силах меня отвлечь.

Снегопад внезапно усилился, на волосы налипали хлопья. Рассеяно я подумала: а что бы сказала мать на то, что я без шапки? — и в картину умиротворенного мира вплелось раздражение проносящихся мимо людей. Они ворчали, прикрывали головы чем попало и ускоряли шаг — подальше от холода и снега. И не замечали холода своего.

Снег налипал и на голые ветви, и издалека могло показаться, будто они зацвели. А тогда, когда они цвели по-настоящему, издалека могло показаться, будто они — в снегу.

Примерно так же мы ошибаемся в людях. Так же ошиблась и я.

Постепенно снег разогнал всех прохожих, и наступила тишь, в которой хотелось раствориться. Но не бывает ничего вечного, тем более — тишины.

Скамейка, которую я занимала, жалобно скрипнула под чужим весом, и едва слышимый ее скрип норовил заложить привыкшие к тишине уши. Я вздохнула, наполняясь тем раздражением, что оставили после себя люди, и приготовилась обрушить его на нарушителя такого блаженного мига.

Но у этого нарушителя было такое умиротворенное лицо, что я попросту не смогла этого сделать.

— Любите снегопад? — как ни в чем не бывало спросил он, так ко мне и не повернувшись.

Возмущенно оторопев, я потратила свою заминку на то, чтобы изучить нежданного собеседника. Молодой, с зачесанными назад черными волосами и серыми непроницаемыми глазами — и я сама от него отвернулась, чтобы не создавать иллюзию того, будто проявляю к нему интерес.

— А иначе я сидела бы тут? — отчеканила я.

— И то верно, — последовал добродушный смешок, и от снисходительного его отделял полутон. — Обидно, что люди не замечают красоты этого мира…

Я собралась поддакнуть и тактично завершить беседу, как на меня, словно сугроб, навалилось:

— …красоты в том, что зачастую кажется им уродливым.

Пока я находилась с ответом, незнакомец снизошел до того, чтобы обратить свой взор на меня.

— Думаю, вы прекрасно меня поймете.

Его глаза были еще холоднее, чем показались сначала.

Как реагировать на его странные речи? Разве нельзя было наблюдать за вершащимся волшебством молча, никого не трогая своей философией?

— Я понимаю только то, что снег не уродлив, — буркнула я в надежде замять разговор.

Он приглушенно хмыкнул и затих, позволяя блаженному мигу вернуться.

Это и впрямь было странно. Подозрительных типов я всегда сторонилась. Тех, кто подсаживался ко мне, тех незнакомцев, что ко мне обращались — я отшивала всех, иногда подкрепляя слова ударами. А этот… Этот, хоть и подсел ко мне, — вся аллея пуста, садись где хочешь, только подальше от меня!.. — опасения не вызывал. Удивление — да. Подозрение — возможно. Но ничего конкретного.

Будто бы его вообще не было. И будто он был везде.

В туманной гуще все усиливающегося снегопада возник призрак. Мальчик лет десяти восторженно ловил ладонями снег, будто видел его впервые, и радостно кружился. И до боли походил на мою сущность, которую я отчаянно старалась подавить.

И вскоре исчез так же нежданно, как и появился. Отправился на небеса, на которые я тоже вскоре отправлюсь.

И меня захлестнули одиночество и тоска. Но того, что была не в одиночестве, я почему-то не учла.

— Печальная картина, — заговорил незнакомец, и я вздрогнула; это было так же внезапно, как в тот далекий день, когда кто-то подтолкнул меня на «путь в небеса». Это было так давно, что я и забыла об этом, но теперь, когда меня вновь застали врасплох…

Этот голос я начала смутно припоминать.

Взгляд незнакомца был устремлен туда же, куда недавно и мой. К исчезнувшему призраку.

— Да пребудет его душа в раю, — пробормотал он, и я, не выдержав, поднялась со скамьи.

Я была до того в замешательстве и в каком-то испуге, что не додумалась двинуть ему в нос.

Взяв в себя в руки и мысленно проклиная судьбу, я устало размяла шею, сделала вид, что никакого наглеца в моей жизни не случалась, и пошла домой.

А незнакомец остался сидеть. Спокойный и умиротворенный, сливающийся с окружающим миром, будто его и правда не случалось.

Под ногами так привычно скрипел снег.