Свободный человек ни о чем так мало не думает, как о смерти, и мудрость его состоит в размышлениях о жизни, а не о смерти.

Бенедикт Спиноза

К прыжку я была не готова; боль, охватившая при приземлении стопы, пронеслась по телу волной. Не удержав равновесие на скользком снегу, я упала, но Эрхарт, прыгнувший за мной следом, оказался ловчее. Он грубым рывком поднял меня на ноги, содрал с моего запястья часы, бросил их куда-то в сторону и потянул меня в лес. Не утруждая себя объяснениями.

— Что ты делаешь? — вмиг окоченев, простучала зубами я.

Тело неприятно ныло, брюки пропитались холодной влагой — такой живой, как тогда, я на небесах никогда себя не чувствовала. Боль доказывала реальность моего бытия. Реальность всего происходящего.

— Неужели не ясно? Спасаю нас! — не обернувшись, проговорил на бегу Эрхарт.

Уязвленная и переполненная подозрениями, я вывернулась из его хватки и остановилась. Ушли мы не так далеко, а лес вокруг нас уже грозился сомкнуться — очертания поезда терялись в ветвях за спиной.

— Странные у тебя методы, — с нажимом сказала я. — Своим побегом я только доказываю то, что именно меня им искать и надо. Если так подумать, ты мог уйти один, и тогда ни тебя бы не вычислили, ни меня.

Эрхарт снисходительно хмыкнул и соизволил наконец обернуться.

— Если так подумать, зачем им поднимать такой переполох из-за нарушителя? Они создали идеальные условия для побега.

Я недоуменно нахмурилась.

— На что ты намекаешь?

— На то, что странные у них методы, — язвительно передразнил Эрхарт недавнюю мою реплику. — У них была тысяча способов поймать нас без лишнего шума и не дать нам шансов сбежать. Нас могли повязать прямо на ходу поезда, и мы бы никуда не делись. Могли обыграть остановку как обычную техническую стоянку и точно так же нас повязать. Но вместо этого они применили экстренное торможение, встревожили пассажиров и проводников… И вынудили нас бежать.

Я поежилась. Мне было холодно и дурно, и разум отказывался что-либо понимать.

— Что ты хочешь этим сказать?

Эрхарт утомленно вздохнул.

— Я хочу сказать, что они специально выманили нас из поезда. Детская уловка.

— И получается, что мы на нее повелись?

— Повелись, — кивнул Эрхарт. — Но все это было частью моего плана.

— Все это?.. — переспросила я, с тревогой делая шаг назад. К поезду. — Что «все это»? Какого плана? Не было у нас такого плана! Может, я тоже была частью какой-то твоей игры?!

— Хлоя...

По мере того, как я отступала, Эрхарт подступал.

— Не подходи! — Крик мой пронесся по лесу эхом.

Эрхарт послушно замер, но протянул мне руку, и выражение его лица смягчилось, как и тон. Он принялся уговаривать меня так, будто я была ребенком. Или душевнобольной.

— Не надо, Хлоя. Не шуми. Тебе нельзя возвращаться, потому что тебя вычислили уже на поезде — часы отслеживают все действия проводников на небесах. Когда мы уйдем дальше, я тебе все объясню. На этот раз — без тайн. Без единой.

Я гневно мотала головой, продолжая пятиться. Я не хотела слушать Эрхарта, в одночасье ставшего мне чужим. Предавшего меня. Воспользовавшегося мною. Все, чего я хотела — вернуться в вагон. Проведать пассажиров, которых малодушно бросила. Продолжить поездку в Рай. Увидеть Рай. Достигнуть Рая.

Хотя после всего, что я натворила, доступ туда был мне закрыт.

— Помнишь, Хлоя, я обещал тебе? Обещал, что если ты согласишься помочь мне, я расскажу тебе всю правду о небесах. Правда о небесах — это я. И теперь, когда ты помогла мне, я открою тебе всю правду. И помогу тебе взамен. Только пойдем со мной.

Мягкий голос Эрхарта проникал в самую суть души, маня подчиниться.

— К тому же, — не прекращал он манить, — если ты вернешься, ничего хорошего тебя не ждет. Тебя осудят как преступницу. Знаешь, каково наказание за твой проступок? Это даже не заточение в Аду. Это полное уничтожение души. Лишение права на перерождение. Иди со мной, Хлоя. Иди сюда.

— Ох, правда? — В миг, когда я готова была уже подчиниться, упрямство взяло надо мной верх, и у меня вырвался истеричный хохот. — А я ведь об этом и мечтала. Мечтала не существовать. Ты усилил мое желание вернуться.

— Не говори ерунды! — вспылил вдруг Эрхарт, но тут же взял себя в руки. — Ты и представить себе не можешь, каково это — не существовать. Хоть ты и не помнишь этого, твоя душа существовала всегда. И всегда жаждала жить. А если ты вернешься, тебя будет ждать пустота. Вечная. Даже в Аду гореть лучше.

Разуму моему нравилась перспектива вечной пустоты, но моя душа — не менее древняя, чем Эрхарт, вечная душа, прожившая много жизней, — противилась этому и трепетала в первозданном страхе.

И я подчинилась. Когда я сжала теплую ладонь Эрхарта, поезд издал гудок и тронулся. Он поехал в Рай без меня.

Эрхарт, наученный горьким опытом, вел меня осторожно и бережно, но по суетливому его поведению было заметно, как его подмывало бежать. Лес тянулся и тянулся, — густые ветви скрыли железную дорогу полностью — а Эрхарт все шел, умудряясь ориентироваться в этой беспросветной глуши.

Вскоре дыхание сбилось, и я попросила отдыха. Прежде чем устроить привал, Эрхарт преодолел еще пару метров, словно отчаянно не желал их терять. Он совсем не запыхался.

Я согнулась, упираясь руками в колени. Можно было спокойно осмотреться, но смотреть было не на что — кругом раскинулся густой непроходимый лес, который Эрхарт без труда проходил.

Снег, лютый холод и лес, дикий и жуткий... И кто бы поверил, что небеса — таковы?

— Ну что? — вымолвила я, немного отдышавшись. — Как насчет того, чтобы выполнить свое обещание?

Эрхарт задумчиво глядел на оставленные нами следы.

— Сейчас не время. Нужно запутать след.

— А-а-а, так то, что мы ходим кругами, мне все-таки не показалось, — протянула я с напускной иронией, выпрямляясь.

— Мы ходим не кругами, а петлями. Дойдем до безопасного места — там и наговоримся. Оно отсюда недалеко, но мы не должны привести туда преследователей.

— Нас преследуют?

— Скорее всего. И не только. Кое-где даже ждут и готовятся принять с почестями, — поморщившись, фыркнул он. — Поэтому придется еще попетлять, чтобы и от хвоста избавиться, и не наткнуться на посты. А там нам и снег будет в помощь.

В его слова я почти не вникала. Утепленная форма проводника ни черта не грела, кожу кололо морозом, и никакая усталость не заставила бы меня больше стоять. Эрхарт порадовался моей инициативности, и мы продолжили путь.

Лес совсем не менялся, туманное небо тоже, и блуждания казались вечными. Когда меня охватило желание проклясть все на свете и обессиленно рухнуть в снег, Эрхарт остановился и поднял взгляд ввысь.

— Неужели время суток начало меняться? — наигранно удивилась я, задирая голову так же.

Но ничего не менялось. Бледный свет все так же едва пробивался сквозь белесую завесу туч, и на вечер не было ни намека.

Внимание Эрхарта привлекло не небо, а снегопад. Снегопад, который я редко здесь заставала. Из облаков загробного мира падал самый настоящий снег, напоминавший мне о покинутом доме.

Эрхарт, заметив мое остолбенение, мягко улыбнулся.

— Несмотря на то, что все усыпано снегом, снегопады — нечастое тут явление. Но чем ближе к Раю, тем они чаще... И сильнее. Теперь петлять так не будем — все следы заметет. Поторопимся, пока не попали в метель.

Глубже в лесу воздух был свежее и чище, и там, спрятавшаяся за деревьями, нас поджидала тропа. Протоптанная множеством ног, оледеневшая и защищенная от снегопадов широкими ветвями елей, она была хорошо различима. Но найти ее не так-то и просто, если о ней не знать.

Эрхарт, убедившись в отсутствии слежки, аккуратно раздвинул ветви и ступил на тропу, и я последовала за ним.

— Я помню, что ты обещал рассказать все позже... Но кое-что меня волнует сейчас, — проговорила я смятенно. — Кто-то же должен был проложить тропу. Неужели тут есть люди?

— Есть, — подтвердил Эрхарт. — В этих лесах души скрываются от бога. Точнее, не так... Души в этих лесах живут, как им и положено тут жить.

Каждый ответ Эрхарта порождал вопросы. Это настолько же было забавно, насколько и грустно: я проводник, а сама ведома, и в итоге именно я ничего не знала о месте, через которое была должна вести. И теперь Эрхарт, нуждавшийся в помощи меня-проводника, — проводник мне.

Он обернулся со снисходительной полуулыбкой. Или он умел читать мысли, или меня выдавало лицо, но его проницательность слегка меня пугала.

Неожиданно он свернул к лесу, еще более дремучему и глухому, чем парой шагов назад.

— Привал. Здесь нам не угрожает опасность, а от метели укроют ветви, поэтому можно немного поговорить. Стоит немного ввести тебя в курс дела, ведь то, что ты услышишь позже, еще больше тебя удивит.

Я рассеянно пожала плечами, приближаясь к нему. Лес был тих, но тишина его не умиротворяла, а источала угрозу. То, что где-то в этом лесу жили души, не покидало моих дум, и я каждую секунду ждала столкновения с ними. И боялась. Боялась так, словно души были первобытными дикарями или хищниками, а не людьми. Но кто их знал?

Возле Эрхарта я обнаружила скамью.

— Все для уставших путников, — жестом указал на нее он, обретая былую насмешливость. Добродушную насмешливость, которую испытывают к едва оперившемуся птенцу, предпринимающему первые попытки взлететь.

Он сел и приглашающе похлопал рядом, и я, замявшись, села с ним.

Трепеща перед этим лесом, я невольно вспоминала лес тот, который вывел меня к «тропе в небо». Лес тот был летним, теплым и полнился совсем другой тишиной — живой тишиной, создаваемой шорохом ветра и пением птиц.

Этот же лес был зимним, холодным и совершенно пустым, и тишина его была мертвой. Эта тишина не умиротворяла, а гнела. Но что-то в ней все равно завораживало, несмотря на звенящую в ней угрозу.

Возможно, именно угроза и завораживала.

— Я расскажу тебе правдивую историю загробного мира, — заговорил Эрхарт, дождавшись моей готовности.

Отпустив далекие воспоминания, я подобралась и обратилась в слух.

Мир мертвых возник с миром живых одновременно, и «небесами» он поначалу не назывался. Создатель, был он или нет, никогда не показывался, и богом себя не провозглашал.

Никаких железных дорог в мире мертвых не было. И Рая с Адом не было тоже, как не было грешников и святых.

Был обычный мир, мало чем отличающийся от живого — с летом и зимой, с ночью и днем, с солнцем и луной. И с единственным предназначением. Был этот мир домом душ, которым предстояло возродиться. Временным их пристанищем, свободным от предрассудков, осуждения и лжи. Святыней гармонии, где даже у самого отчаянного грешника не поднималась рука грешить.

И в ожидании перерождения души просто жили. Кто-то сбивался в общины, кто-то выбирал удел одиночества — но все сосуществовали мирно.

Каждой душе был отведен свой срок: кто-то перерождался сразу же, кто-то — спустя века, а кто-то сам всеми силами цеплялся за небеса, чтобы дождаться близких.

Хоть загробный мир во многом походил на живой, живым в него доступа не было. Не должно было быть. Но некоторые из древних, чутких к голосам мира, находили места, где граница между жизнью и смертью истончалась. Шаманы, знахари, смертельно больные…

Одни из тех, кто пересекал границу, так и пропадали на той стороне, обретая покой, а другие возвращались, наполненные мудростью и любовью к жизни. Но никто не пользовался потусторонними знаниями в корыстных целях и не вмешивался в дела мертвецов.

Мир не менялся столетиями, но столетия меняли людей, а люди в свою очередь меняли под себя мир. Человек возгордился, отдалился от мира и поставил себя выше. Возомнил себя венцом.

И вскоре смерть осталась единственной вещью, с которой человек не смог совладать. Чем больше люди ее боялись, тем сильнее жаждали от нее спастись — так и появились религии, которые создавали иллюзию того, что и смерть можно взять под контроль. Зачастую не те подавались в веру, кто обладал чистой душой, а те, кто жаждал ее очистить и вознестись.

Таким человеком — верующим, но с гнилой на поверку душонкой, — был Элохим, присвоивший себе это имя позже. Выросший в религиозной семье, он неуклонно следовал канонам веры и надеялся встретиться после смерти с Всевышним в Раю.

Таких, как он, было много. Но из многих лишь он умел видеть духов, еще не попавших на небеса.

Ему, как и всякому человеку, хотелось знать, что скрывается за чертой смерти — то ли, во что верил он?.. Но никакой дух не мог поведать ему о загробном мире, ведь бродящие по земле души сами загробного мира не видели.

Волею судьбы и случая он отыщет путь в небеса сам. И, не застав там ни Ада, ни Рая, ни господа, глубоко разочаруется в том, во что верил.

Тогда он и возьмет себе имя господа. Он сам станет богом, место которого пустовало.

— Так он и поселился на небесах, — подытожил Эрхарт. — Перед тем, как окончательно переехать, он собрал кружок таких же отчаянных фанатиков и просто расчетливых тварей, которые планировали воплотить собой «истинную» религию и прибрать мир к рукам. С их помощью он провозгласил себя богом. Огородил места, куда переносятся покинувшие землю души — это те самые вокзалы, которые стерегут надзиратели. Возвел Рай, Ад и Чистилище, везде посадил своих сподвижников. Построил железную дорогу по подобию земной. И запустил, так сказать, производство. Но небеса воспротивились его самодеятельности, и наступила вечная зима. Самым холодным стало место, в котором он поселился — Рай. И куда бы Элохим ни переезжал, холод его преследовал. Но для него это все — мелкие неудобства, пока он в состоянии занимать свой трон. Зато это не устраивает те души, которые обитали на небесах до него. Они-то в лесах и прячутся. Им давно пора переродиться, но они остаются тут усилием воли так же, как остаются неупокоенные на земле. И с самой первой минуты правления Элохима тут идет война. Тихая. Холодная. И нескончаемая. Он сильнее, но мы лучше прячемся и точнее бьем исподтишка. Если и сравнивать его с кем-то, то только не с богом. Он — дьявол.

Эрхарт до скрипа сжал пальцами сиденье скамьи, а я прерывисто вздохнула, пытаясь все осознать.

Лес был холодным и тихим совсем как та война.

— А ты, Эрхарт? — спросила я, когда тишина стала невыносимой. — Кто в этой войне ты? И зачем тебе нужна я?

Эрхарт, очнувшись от тяжелых дум, повернулся ко мне, но взгляд его остался тяжелым.

— А я — главный противник Элохима. С недавних пор. А ты... Ты помогла мне, и я перед тобой в долгу. Тебя не пощадят за то, что ты со мной связалась, и поэтому отпустить тебя я пока не могу. Но не переживай. Скоро правление бога закончится. И когда я буду уверен, что тебе ничто не угрожает, я верну тебя на землю.

Внутри меня затрепетала тревога. Фальшивый бог, война с ним в загробном мире и я, оказавшаяся в самой гуще этого абсурда, когда случайно упала с горы.

Эрхарт молчал и глядел на меня участливо. Но вовсе не виновато, хотя втянул меня в эту войну именно он.

Он не чувствовал за собой вины, потому что считал, что поступал правильно. И потому что был убежден, что великая цель оправдывает любые жертвы.

Когда глаза наполнились слезами обиды, а горло — горькими обвинениями, мертвую тишину леса нарушил скрип снега.

К нам кто-то шел.