Нападающего я не заметила — потеряла сознание до того, как что-либо поняла. Да уж, расправилась с двумя, а третьего — прозевала. Адраган за такое бы точно не похвалил, а для профилактики бы еще и добавил, и был бы прав.

Меня окружила тягучая, как кисель, темнота. Порой мне чудилось, что я что-то сквозь нее слышала. Слышала голоса — но не разбирала слов. Слышала стук колес.

Мерещившийся стук напомнил мне о прошлой жизни, из которой меня выдернул Эрхарт. Я была бы не прочь проснуться и осознать, что все случившееся было сном, навеянным рейсом, но боль от удара была слишком ясной, чтобы быть навеянной.

Порой мне чудилось, что меня трясло. Трясло как в поезде, трясло и так, как если бы меня кто-то нес, и от этой бесконечной тряски мне становилось дурно.

Что из того, что мне чудилось, было реальностью? Поскорей бы ощутить под собой опору.

В какой-то момент меня бросили на твердую поверхность, и тряска наконец прервалась. Когда я оклемалась, боль, притупленная в бессознательности, вспыхнула с новой силой. Она окончательно вернула меня в реальность, пусть темнота и тишина вокруг были такими же, как в забытьи.

Я очутилась в каком-то помещении на холодном каменном полу. Воздух был сырым и затхлым. Глаза постепенно привыкали к полумраку, и я, изучая это место, вскоре обнаружила перед собой прутья. Прутья решетки.

Я была заперта в клетке. За прутьями раскинулось пустое пространство камеры, которое заканчивалось массивной дверью, и поблизости не было ни души. Полная изоляция. И поэтому — полная тишина.

Что ж, стражники не солгали и посадили меня в тюрьму, хотя «горячий прием» организовать забыли. Интересно, могло ли нападение на них усугубить мое наказание, если мне и так была положена казнь?

Свое положение я приняла без удивления или страха. Все было так, как и должно было быть. Я сама добивалась этого, и все, чего оставалось дождаться — такого желанного забвения смерти. А напоследок не грех и поглумиться над тем, как легко я попалась, и над нелепой моей судьбой, достойной анекдотов.

Мой приглушенный смех отражался от каменных стен эхом.

Скоро все будет кончено.

Раздался натужный скрип двери, и я умолкла. Из коридора в камеру пробился тусклый свет, позволявший лучше осмотреться и оценить расстояние от клетки до двери. Оценить шансы на побег.

Несмотря на мое желание поскорее отмучиться, мой разум работал не в том направлении. Он просчитывал шансы. Искал пути. Продумывал план спасения, когда истинным моим спасением должна была стать смерть. И даже боль отступила перед его усердной работой.

Я выдохнула. Страже я тоже собиралась сдаться мирно — и что же вышло? Почему мое тело и мой разум совсем не подчинялись моим желаниям? Почему противились и отрицали то, к чему стремилась я? Или желания мои просто не были искренними?

Дверь, впустив гостя, закрылась, но темнота не вернулась. Вошедший человек нес с собой керосиновую лампу, и ее свет буквально вбирался его белой формой, а потом и моей, когда он приблизился.

Вот тебе и освещение пути души во тьме.

Остановившись перед решеткой, незнакомец долго на меня смотрел, прежде чем заговорить.

— Очнулась...

Я сосредоточенно нахмурилась. Угрозой от этого человека не веяло — лишь усталостью, но что-то мне подсказывало, что нельзя было не воспринимать его всерьез. Это была усталость палача, многое на своем веку повидавшего, жалеющего своих жертв где-то глубоко внутри, но рука бы его не дрогнула, потому что отрубать головы он давно привык.

— Меня ждет наказание? — напустив безразличие, поинтересовалась я, но мне было не по себе от спокойствия собеседника.

— Ты совершила тяжкий грех. Но твое наказание было определено не нами, а принцем, который оставил тебя одну. Это ведь он вовлек тебя во все это, а сам не помог?

Я сжала ткань своей чертовой формы, пытаясь совладать с накатившей злостью.

— Да что вы понимаете... — выдавила хрипло я. — Не он оставил меня одну, а я сама от него ушла.

И тут же прикусила язык.

Информация. Из меня вытягивали информацию, а я так глупо повелась.

Я была их единственной зацепкой к Эрхарту. Я помогла ему подобраться к Раю, я была с ним везде, знала его планы — и знала, куда он держал путь. Моя информированность не спасала меня от казни, но отдаляла от нее. От меня избавятся, когда вытянут все. И будут мучить, пока не вытянут.

Придется еще потерпеть эту поганую жизнь.

На тускло освещенном лице дознавателя мелькнуло странное выражение. Это было удовлетворение оттого, что он нащупал правильный путь. Нащупал мои болезненные темы, с помощью которых надеялся меня расколоть.

Не дождется.

— Не просто же так ты от него ушла? — спросил он тоном бывалого психотерапевта, и я с омерзением передернулась. — Была же какая-то причина?

Таким же голосом Эрхарт уговаривал меня пойти с ним, обещая рассказать всю правду. Я хорошо научилась его различать.

— Причина была, — впившись ногтями в ладони, процедила я. — Но она не касается никого, кроме меня.

— Понимаю, — ничуть не огорчился дознаватель. — Понимаю, что причина была в обиде. И именно потому, что Иммануил тебя предал, у тебя нет причин его покрывать.

— У меня есть причины не доверять вам, — отрезала я и с вызовом хмыкнула. — Что же вы, дознаватель? Заделались в психологи? Я не душа, которую нужно успокоить и мягко сопроводить к поезду. Я сама — проводник душ, так что не пытайтесь заговорить мне зубы. Всеми вашими приемчиками я пользовалась сама.

Скосившись к своим погонам, выдававшим его должность, главный тюремный дознаватель безнадежно покачал головой.

— Дело твое. Если бы ты выговорилась, тебе стало бы легче, а мы бы изловили принца, который испортил всю твою жизнь. Ты бы покинула мир с легким сердцем, но коль тебя гложет гордыня... Выговариваться ты будешь не по зову сердца, а под пытками. Завтра я вернусь. И послезавтра. Но если ты не изменишь свою позицию, разговор душевным уже не будет. Тебя будут ждать мучения, которые не снились тебе и в Аду.

Он по-прежнему был спокойным, и прежняя усталость исходила от него, и от предупреждений, сказанных с таким настроем, в жилах стыла кровь.

Я криво усмехнулась, унимая дрожь. «Завтра». Чем же в его понимании было «завтра»?

Ах, точно. У всех слуг божьих были часы, которых я лишилась. Я не была их коллегой, и проводником душ не была, — я была тут преступницей. Врагом бывших своих товарищей. Врагом Дэроша.

Как у него прошел рейс? Успокоил ли Рай его душу? Что ему про меня рассказали? Разочаровался ли он во мне? Возненавидел ли? И свыкнется ли с новым напарником?

Я подвела Адрагана. Подвела и Дэроша. Подвела всех. И не заслуживала существования.

Так и не получив ответа, дознаватель развернулся к выходу, закрывая собой свет лампы. Достигнув двери, он, не оборачиваясь, добавил:

— Иммануил не рассказывал тебе, что душа, которая попала на небеса при земной жизни, здесь бессмертна? Она может испытывать боль, но она не в состоянии умереть. Подумай об этом.

Дверь, мучительно проскрипев, выпустила дознавателя, и вокруг меня вновь сомкнулась темнота. Предупреждение продолжало отражаться стенами — или в моей голове.

Если я не расколюсь добровольно, меня будут пытать. Будут пытать, не осторожничая и не сдерживаясь, ведь я не умру, какую ни испытаю боль.

Я съежилась в сыром углу. Перспектива боли меня не пугала, но это не значило, что я жаждала ее испытать. И вообразить было сложно, как будут издеваться надо мной те, кто не сочтет нужным сдерживаться.

Но перспектива боли меня не пугала именно потому, что ее было сложно вообразить. Затея Эрхарта когда-то не пугала меня точно так же — тогда, когда я и представить себе не могла, чем она обернется.

И меня вдруг пронзила догадка.

Бессмертной на небесах я была не одна. Почти все слуги бога — живые люди с земли. Все проводники... И основная масса стражи.

Какими бы дилетантами стражники ни были, перед людьми Эрхарта они обладали решающим преимуществом. Бессмертием. Получив любое ранение, они встанут, а у Эрхарта каждый человек был на счету. Он должен был оберегать каждого и успевать каждого лечить, иначе потеря в его рядах будет невосполнимой. Ведь все его соратники — истинные жильцы небес.

Расправившись с двумя стражниками, я посмеивалась над беспомощностью Эрхарта, но теперь понимала все трудности, которые у него возникали. Его положение не было выигрышным, с какой стороны ни глянь.

Но при этом на поимку блудного сына папенька тратил столько сил!.. Эрхарта страшились, и больше всех его страшился собственный отец, который знал его лучше, чем кто-либо. И у этого страха были причины, которых, возможно, не знала и я.

Эрхарт пугал уже тем, что пугал самого бога, но меня он пугал и без того. После всего, что я с ним перенесла, я не была уверена, что хоть раз видела его настоящее лицо.

И это было по-настоящему страшно. Гораздо страшнее, чем угрозы дознавателя, страшнее, чем где-то в отдаленной перспективе невыносимая боль. И мучительнее.

Тогда почему бы просто не сдать его и не умереть спокойно?..

Хах, если бы это было «просто»...

Я поерзала, вытягивая вперед затекшие ноги. Клетка была пустой, прилечь по-человечески было негде, и оставалось ютиться на холодном полу.

Несмотря на все страдания, которые мне причинил Эрхарт, я ему мстить не буду. Не потому, что я его простила, и не потому, что испытывала к нему что-то помимо ненависти. Обида моя никуда не делась, и чем больше мне по его вине доставалось, тем сильнее я его ненавидела.

От того, чтобы поплакаться дознавателю о несчастной моей судьбе, меня удерживало упрямство. Дознаватель угрожал мне, пытаясь добиться своего — и поэтому он не добьется. Когда меня к чему-то принуждали, все мое естество бунтовалось и призывало поступить ровно наоборот.

Но было бы глупо наживать себе кучу проблем из-за какого-то там упрямства, и главная причина была не в нем.

А в том, что Эрхарт был не один.

Если бы он был один, я бы сдала его, не задумываясь. Отомстила бы ему напоследок и без сожалений бы покинула мир.

Но за Эрхартом стояли люди. Много людей. Человек тридцать — песчинка в масштабе армии, но огромное количество жертв. Непричастных жертв. Бессмысленных. И чудовищных.

И если бы я сдала Эрхарта, вместе с ним пострадал бы и Йохан, который и без того намучился из-за меня же. Я бы себе этого не простила, особенно после того, как подвела под удар Адрагана и предала Дэроша.

Уж лучше самой вечность пострадать, чем кого-то еще подставить.

К тому же вряд ли меня будут мучить вечность — наверняка убьют сразу же, как поймут, что не сумеют расколоть. И все, что было для этого нужно — не расколоться. Вот и все.

Определившись с планом действий, я почувствовала усталость. Веки потяжелели, и каменный пол показался периной. Слишком много мыслей и слишком долгий день, который так и не сменился ночью. Уснув, я упустила момент, когда наступило «завтра».

Разбудил меня скрип двери. Свет, ворвавшийся в темницу, вынудил меня сощуриться. Дознаватель наносил обещанный визит.

Негоже было приветствовать гостя лежа; собравшись с силами, я поднялась на ноги. Пока дознаватель неспешно брел ко мне, я распрямила плечи и придала себе уверенный вид, наполняясь уверенностью и внутренней. Я не собиралась трепетать перед ним в страхе и показывать, что его угрозы меня задели.

— Смотрю, после вчерашнего тебе стало лучше, — остановившись перед решеткой, прокомментировал он мой настрой. — Ты поразмыслила над ответом?

— Да. Я хорошо подумала и решила, что не буду ничего рассказывать.

— Напрасно ты так, — вздохнул дознаватель с почти натуральной горечью. Почти. — Почему нет? Разве тебе не хочется уйти без мук?

— Мне нет дела до этих мук. Я не боюсь боли. Все равно помирать, так хоть помру с музыкой, даже если это будут крики.

Тусклый свет лампы блеснул во взгляде дознавателя жалостью — и вот эта жалость была искренней. Он жалел меня. Жалел за глупость. Он уже немало повидал таких молодых да дерзких, и каждый из них кончил одинаково. И приговор назначил каждому он.

Но свои причитания дознаватель оставил при себе. Все-таки он не забывал, что его задача — строить из себя не учителя, а психиатра. А я была у него душевнобольной, с которой следовало общаться поласковее.

— Все-таки я не понимаю, что тебя удерживает. Разве боли, которую тебе причинил Иммунуил, не достаточно, чтобы его наказать?

— Еще как достаточно. Но месть ему — это мое дело, а не ваше, — цедила я сквозь зубы, подавляя эмоции из последних сил. Этот дядечка умело давил куда надо, задевая мою гордость на раз-два. — Если я сдам его вам, то не почувствую такого удовлетворения, как если бы разукрасила его сама.

— Ребячество, — проворчал-таки он. — Ну, смотри сама. На раздумья тебе дано не так уж и много времени. Я приду еще завтра. Но если я уйду отсюда с тем же результатом, мое место займут те, кто разговаривать не будут, пока ты не заговоришь сама.

У меня на языке вертелось много колкостей, но я их проглотила, не поддаваясь на провокацию.

Когда дознаватель дошел до двери, я, успокоившись, его окликнула.

— Подождите, а можно вопрос? — Он с легким недоумением обернулся. — Где мы вообще сейчас находимся? Я понимаю, что это вроде как тюрьма, но где?..

Дознаватель ответил с заминкой.

— Мы находимся в священном месте, но тебе, наверное, так не показалось. Мы сейчас в обители бога, но темница — обратная ее сторона.

Его речь пробежалась по стенам эхом, а эхо оборвалось привычным скрипом двери.

В мою камеру вернулись мрак, пробирающийся в душу, и давящая на уши тишина, от которой было некуда деться. Разве что нарушить обреченным смехом, да и то — ненадолго.

Оказаться в Раю, из которого сама себя изгоняла, но уже не в качестве проводника, а в качестве пленника. Видеть не станцию, но и того, что за ней — не видеть, а видеть то, что «под». Подобраться к богу впритык, о чем кое-кто лишь мечтал — и быть не в силах до него дотянуться, чтобы избавить от его гнета мир.

Все равно что потерять возможность умереть, когда этого по-настоящему захотелось.

Напускная уверенность меня покинула, и плечи опустились. Единственное, на что я была способна — ожидание завтрашнего дня, рамки которого так для меня и не прояснились. Томное ожидание своей участи, которую я приняла, но не смирилась.

Богу из легенд понадобилось семь дней, чтобы сотворить жизнь.

А на прощание с жизнью этот бог давал три дня, и отсчет третьего уже начался.

Если только оставшиеся четыре не уйдут на мои пытки.