Я очень хотела снова заснуть, чтобы следующее «завтра» поскорей наступило, но отоспавшееся тело противилось сну. Каждую минуту предстояло отсчитывать и проживать наяву, лишь бы не раствориться в безвременье.

Всмотрись в кромешную тьму — и единственным, что ты рассмотришь, будет страх слепоты. Вслушайся в тишину, ничего не услышь — и испугайся за слух. Издавай звуки, чтобы хоть что-то услышать, и попробуй поверить в то, что ты действительно их услышал, а не вообразил.

Погрузись в эту тьму, беспросветную и безмолвную — и усомнись в том, что вообще существуешь. Ощути эту тьму всей душой — и пойми, что ты и впрямь существуешь, ведь тот, кто не существует, не чувствует ничего. Даже кромешную тьму, которая его поглотила.

И опять начни сомневаться — откуда ты можешь знать, что чувствует тот, кто не существует, если не знаешь, существуешь ли сам?..

Но я все-таки надеялась, что перестану что-либо чувствовать, когда перестану существовать. Оставалось дождаться завтра.

Но «завтра» не торопилось, а темная и безмолвная пустота продолжала обступать меня со всех сторон. Продолжала окунать в безумие.

Я забилась в холодный угол своей клетки, зажмурившись и заткнув уши. Если ты создаешь пустоту себе сам — ту, которая окружила, попросту перестаешь замечать.

Я глубоко дышала и отсчитывала каждый вдох, а вместе с тем шел счет секундам. Тревога унималась, но решимость не появлялась. Решимость открыть глаза и уши.

Меня пугали пытками, но пребывание в подобном месте — уже пытка само по себе. Неужели что-то могло с ним сравниться? Я молилась о телесных муках, лишь бы душевная подошла к концу. Молилась богу, который не был настоящим и не слышал молитв, но в конечном итоге вершил мою судьбу. Все это было выше моих сил и моей выдержки, которой я когда-то гордилась.

Боль, доводящая до криков — уже хоть что-то. Уже лучше, чем безмолвная пустота безвременья. Пустота времени, тянущегося вечность.

Руки и ноги затекли от неудобной позы, и по ним пронеслось покалывание, которое доказывало реальность моего бытия. Я позволила себе шевельнуться, чуть меняя положение ног, но рук от ушей все так же не отнимала.

Время тянулось вечность.

Скрипу двери, рассекшему эту вечность, я обрадовалась как родному, и распахнула веки в предвкушении пыток. Мир поплыл цветной рябью — тот крохотный свет дверного проема, что достигал глаз, был для них непривычен. И пока глаза вспоминали о своем умении видеть, дознаватель — родной не меньше дверного скрипа — подошел к решетке впритык.

Он молчал, и я не заговорила первой. Отняв от ушей ладони, я подняла на него полный вызова взгляд. Как если бы во мне еще оставалось гордость. Как если бы эта гордость чего-то бы еще стоила.

Как если бы я не была жалкой.

Но я была жалкой, и ответный взгляд дознавателя, наполненный жалостью, это подтверждал, разрушая иллюзию моего достоинства. Втаптывая в грязь мою иллюзорную гордость.

Гордись, не гордись — а толку никакого, когда ты унижен и сидишь в тюрьме.

Долго еще терпеть?!..

— Ну как, ты согласна говорить? — на сей раз без обиняков спросил дознаватель, но я покачала головой, слабо ухмыльнувшись.

— Мертвым положено молчать, разве нет?

Дознаватель протяжно вздохнул. Он предсказывал итог своего визита, — такого гордого пленника он наверняка встречал не одного — но все-таки надеялся, что я окажусь умнее тех, кто сгинул в муках.

Зря он на что-то надеялся. Он меня жалел, а я себя ненавидела.

— Ты упустила шанс уйти с миром. Потом не вини меня, не проклинай и не говори, что я не предупреждал.

Его слова что-то во мне всколыхнули. Нет, не страх и не осознание своей ошибки. А мою память. Я вспомнила, как долгими рейсами мы с Дэрошем обсуждали незавидную участь душ и свою в ней роль.

Грешники, считали мы, возненавидят нас за фальшь и милые улыбки. За то, что скрыли от них правду. За то, что привезли их в Ад.

И теперь дознаватель был в нашей с Дэрошем роли, а я была той наивной душой. Только от меня не скрывали правду. А я все равно выбирала дорогу в Ад, находясь в Раю.

Дознаватель, окатив меня волной едва не отеческого сострадания, ушел, но привычного скрипа не раздалось; дверь за ним не закрылась. Она оставалась открытой, приглашая кого-нибудь зайти, но никто не заходил, и ожидание терзало меня больше пыток.

Зайдите и закройте уже эту чертову дверь!..

Будто услышав мой внутренний возглас, кто-то ко мне и впрямь зашел, наконец закрывая дверь. Гости, которых было двое, несли с собой керосиновые лампы подобно дознавателю.

Закрепив лампы на стенах, они приблизились к моей клетке, и я сумела разглядеть их лица. Лица, которые я узнала.

Внутри меня все заклокотало, но я не поняла, отчего. От злости ли, ярости? Или от пробудившегося превосходства, которое я успела уже похоронить?.. Я не знала.

Но у меня были причины чувствовать свое превосходство над теми, кого прислали ко мне пытать. Ведь, в конце концов, я расправилась с обоими этими стражниками, когда они пытались силой меня увести.

— Ну что, сбили с тебя спесь? — едко проговорил тот, которому я разбила нос.

На нос его была наложена повязка, и я преисполнилась гордостью и злорадством, видя результат своих действий воочию.

Но то, что он до сих пор был травмирован, показалось мне странным. Стражников ведь тоже набирали среди живых. Разве они не должны быстро восстанавливаться от травм, как я?..

Но в тот момент меня это заботило мало.

— Кажется, ты забыл, с кого именно здесь сбили спесь, — хмыкнула я надменно. — Но это и немудрено — удар был неслабым… Может, и повредил черепушку, хотя я пыталась ее не повредить.

Стражник гневно засопел и дернулся в мою сторону, и только решетка его сдержала. Загремели ключи — он торопливо перебирал их и поочередно втыкал в замок в попытке подобрать нужный.

— Ты даже не представляешь, чего стоило уговорить дознавателя пустить на твои пытки именно нас. Пора вернуть тебе должок, дрянь.

Пока он ковырялся в замке, а его напарник Роберт молчаливо стоял рядом, я поднялась на ноги — и чуть не упала обратно. Все из-за того, что слишком долго сидела в дурацкой позе, слишком долго страдала и жалела себя. А итог — ослабшие мышцы, не готовые к драке.

Но я не собиралась так просто сдаваться.

И поражалась себе в очередной раз.

Недавно я принимала свою судьбу и ждала избавления, а теперь намеревалась бороться, свою гордость так и не поборов. Неужели я все-таки цеплялась за жизнь, которую ненавидела? Или это и в самом деле была просто глупая слепая гордость?

А гордыня, вообще-то, грех. Один из множества моих грехов, с которыми я так или иначе попала в Рай.

Нескончаемый лязг ключей начинал действовать мне на нервы. Времени, которое тратили на отпирание решетки, мне бы хватило на элементарную разминку, не будь я такой ослабшей.

Подобное состояние сводило вероятность победы к нулю, но кончики пальцев все равно подрагивали от сладостного предвкушения драки. Несмотря ни на что, во мне кипел азарт, напоминавший о беззаботном прошлом, которое было утрачено невосполнимо.

Когда ворота наконец отворились, впуская стражников, я не удержалась от пренебрежительной усмешки.

— Пока вы возились с ключами, я тут вспомнила предупреждение дознавателя. Он предупреждал, что те, кто займут его место, не будут так мило со мной беседовать, как это делал он. Но, похоже, он солгал. Как-то слишком много болтовни.

И едва я договорила, как в мое лицо врезался кулак.

Неприятно, будет синяк, но в целом — ничего страшного, бывало на тренировках не раз. Страшно то, что я этот удар пропустила. Даже не заметила, когда среагировать была должна на рефлексах.

Я растерялась. И пока я приходила в себя, мне сдавили горло и прижали к стене. Дыхание перехватило, и помутилось зрение.

— Да, болтовни как-то много, — донеслась до меня глухая гневная речь. — И болтаешь тут в основном ты. Интересно, почему же ты сейчас замолчала? Куда же делось твое остроумие?

Хватка на шее усилилась, стало тяжелее дышать — куда уж тут проявлять остроумие!.. Я пыталась глотнуть воздуха, но не могла. Я судорожно пыталась вспомнить похожие ситуации на тренировках — но не вспоминала, хотя из таких захватов нас тоже учили вырываться.

Все мысли сводились к тому, как сильно хотелось вдохнуть.

— Если расскажешь, где принц — отпущу, — по-змеиному ласково прошипел мучитель мне в ухо.

Но этим меня было не пронять. Они не знали, что с паникой я давно свыклась, что она всю жизнь преследовала меня, и что я приняла ее с распростертыми объятьями.

И я выдавила из себя прежнюю ухмылку. Не отпускай. Сдави посильнее, и если повезет — сознание меня покинет, а ты провалишь заветную миссию, которую еле выпросил.

Поняв что-то в моей ухмылке, стражник отпустил меня, напоследок приложив о стену головой. Я рухнула оземь и закашлялась, жадно глотая воздух. Но этого было мало, чтобы меня расколоть.

Даже обиды на Эрхарта оказалось мало. А значит — не под силу ничему.

Но полагать, что мне позволят отдышаться и оклематься, было бы крайне наивно.

Мне заломили правую руку за спину, а в спину уперлись ногой. Давление усиливалось и усиливалось вместе с болью, и мне подумалось, что руку мне как минимум вывихнут, если не сломают и не оторвут.

— Это еще не пытки, — злорадно проговорил стражник. — Это так, мирная беседа. Ты еще можешь заговорить, пока не начались настоящие пытки.

Боль нарастала, место удара на лице горело и опухало, формируя синяк, зато дыхание постепенно выравнивалось — но у меня не возникало желания говорить.

— Ладно, Гильберт, — скучающим тоном протянул Роберт, до этого момента наблюдавший молча, и я узнала имя своего мучителя, пусть и смысла в этом знании не было. — Не думаю, что сейчас она в состоянии трезво мыслить. Как там сказал дознаватель? Дать понять, что ее ждет, и предоставить ей время на раздумья?

— Тц, — раздраженно цыкнул Гильберт и все-таки меня отпустил.

Подавляя стон, я пошевелила настрадавшейся рукой; серьезно повредить он ее не успел, но был близок.

— Но ведь она разбила мне нос, — опомнился шагнувший к выходу Гильберт и развернулся.

И мое лицо окатила новая волна боли. Нос повредили уже мне, но я поняла это только тогда, когда внутри него разлилось странное тепло, а во рту появился металлический привкус.

— Теперь мы квиты. — И с чувством выполненного долга Гильберт покинул мою клетку.

Роберт неодобрительно покачал головой.

— Политика у бога такая — всегда давать шанс раскаяться добровольно, — миролюбиво сказал мне он. — Ты посиди пока, подумай. В следующий раз мы принесем иглы. А если и иглы не помогут, придется готовить дыбу.

Он вышел вслед за напарником, который снова загремел ключами, запирая решетку.

— Дурацкая политика, — пробурчал Гильберт, ненавистно поглядывая на меня исподлобья. — Толком и не поразвлечешься.

— Скажи спасибо, что тебя вообще к ней пустили, — безучастно ответил ему Роберт, снимавший лампы со стен. — И изувечивать ее лицо никто тебя не просил. Ладно еще нос, но зачем фингал?

— Она сама напросилась, — сплюнул Гильберт, и они, переговариваясь вполголоса, ушли.

Тишина, которую я раньше проклинала и ненавидела, исцеляла меня, как и недавно пугающая пустота. Тишина была единственным собеседником, готовым всегда выслушать и неспособным предать. Пустота погружала в себя не для того, чтобы свести с ума, а для того, чтобы дать возможность отстраниться от всех мирских бед и в кои-то веки услышать себя.

Кровь, текущая из носа, просачивалась в горло и капала с подбородка. Я сглатывала ее и белоснежным рукавом вытирала с лица. Рука ныла и плохо слушалась, но я все равно заставляла ее двигаться, чтобы не терять ощущения того, что она осталась со мной, а не была оторвана.

Так бахвалилась — и что сделала? Растерялась, раскисла и забыла, как управлять своим телом. А результат — поврежденная рука, заплывший глаз, разбитый нос и испачканная белоснежная форма. Пачкать форму, в общем-то, было приятно — так я лишала ее ауры величественности и святой чистоты.

Только жаль, что кровь, которой я ее пачкала, была моя.

Боль я воспринимала отстранено и равнодушно, потому что привыкла к подобным повреждениям. Но получится ли у меня так же спокойно ее воспринять, когда мне загонят под ногти иглы? Или когда растянут на дыбе?

У меня вырвалась усмешка. Все эти пытки были стары как мир, но по-прежнему пользовались спросом. Не иначе потому, что они были эффективны. Интересно, заканчивался ли на этом список пыток, или же для меня припасли что-нибудь еще?

Ирония иронией, но проверять у меня желания не было. Хотя то, что уже приготовили, все равно придется стерпеть — тогда и узнаю, будет ли этого достаточно, чтобы наконец умереть.

Но с таким унижением никак не получалось смириться. Если бы я сама унизилась, пришла с повинной и меня бы наказали — прекрасно. Если бы дознаватель сам взялся меня пытать — вперед.

Но как смириться с тем, что на мне отыгрывались те стражники, с которыми я расправилась сама? Их пустили ко мне назло. Им позволили допрашивать меня не для того, чтобы они самоутвердились или отомстили, а для того, чтобы унизить меня и указать мне на мое место. Чтобы надо мной поглумиться.

И как же с этим смириться?

А я ведь еще надеялась, что мои страдания закончатся за день. Что от меня избавятся, когда немного помучают и ничего не добьются. Но как же они откажут себе в удовольствии помучить того, кто не умрет от мучений? Посмотреть, что бывает за той чертой, за которой нормальные люди не выживают?

Надо мной будут издеваться всласть, не особо заботясь о том, чтобы меня расколоть — расколюсь сама. Мучить бессмертную душу можно вечность, и торопиться некуда.

А впрямь ли вечность?..

Я вдруг задумалась о том, были ли пределы у обещанного мне бессмертия, и не обманывали ли меня. Неужели духовное тело выживет, если пробить ему череп? Свернуть шею? Перерезать горло или отрубить голову?

Проверить вот это у меня желание было. Но резать горло было нечем, а сворачивать шеи надо еще уметь.

Каждый вариант самоубийства я обдумывала тщательно, серьезно и хладнокровно. Четкость и ясность суицидальных мыслей должны были пугать меня, но искра страха потухла, так и не разгоревшись.

Терять было нечего, кроме самой себя. И если единственный оставшийся выбор заключался в том, быстро потерять себя или медленно — лучше уж закончиться быстро.

Надоело.

Растягивание мук сводило меня с ума. Я бы предпочла одну самую жестокую пытку, оканчивающуюся смертью. Но мои пытки смертью не оканчивались, и не было у них конца. Это были моральные пытки, под которыми мне надлежало сломаться и заговорить.

Неужели они считали, что я этого не пойму? Забавно.

Но если я убью себя, то все их планы пойдут прахом. Если я убью себя, то обставлю самого бога.

Перед внутренним взором замелькали яркие картинки. Я убивала себя бессчетное множество раз всевозможными способами, наслаждаясь видом своего трупа. Я вершила свою судьбу и разрушала чужие планы. Я была выше бога.

Но фантазии о том, как мои мучители обернутся моими жертвами, вскоре меня утомили, и я провалилась в сон, а на моих губах застыла торжествующая улыбка.