Тишина. Давит, отдается тихим звоном в ушах, заставляет закрыть глаза. Густой дым ароматных трав душит, насквозь пропитывает полуобнаженное тело, туманит разум и успокаивает безудержно бьющееся сердце; в этой глухой тишине колдун слышит его постепенно замедляющиеся удары, слышит, как рывками бьется в венах кровь. Ломкий уголь под ногами будто становится все мягче, сглаживаются его острые углы, и легкий ветер уносит прочь дым, касается кожи хрупкими сухими листьями…
— Сэт… — в шорохе листвы голос: женский, нежный и печальный, он заставляет молодого колдуна вздрогнуть от собственного имени, которое очень давно никто не произносил вслух. Голос задевает что-то внутри, отзывается легкой болью, трогает ледяными пальцами до предела натянутые струны в груди — и он открывает глаза, чтобы увидеть ту, что знает его имя.
— Мама…
Она стоит перед ним посреди осеннего золотого леса — невысокая, хрупкая, прекрасная, и улыбается ему немного грустно. Такая, какой он ее запомнил. Ветер треплет подол ее короткого белого сарафана, но колдун не чувствует ветра, для него воздух неподвижен, и он пытается схватить край ткани, но руки проходят насквозь, а призрачная Сойка невесомо и неощутимо прикасается губами к его щеке… и отступает на шаг назад, растворяясь среди ветвей.
— Мам…
Лес за его спиной расступается, открывая узкую тропинку, заросшую и засыпанную палой листвой, и у колдуна нет выбора — он ступает на нее; но она никуда не ведет, только все гуще и плотнее становится чаща по ее краям, и щетинятся острыми шипами кусты боярышника между толстых стволов деревьев, и кроны смыкаются над головой все плотнее, превращая тропу… в лабиринт? Путь раздваивается, заставляя его решать, куда идти, а затем снова и снова, и снова, до тех пор, пока колдун не перестает понимать, где находится. Сердце бьется быстрее обычного, и босые ноги изрезаны об острые грани камней, и он не знает, что он должен делать. Бежать? Куда и от кого? Драться — с кем и за что? Но за очередным поворотом лес вдруг расступается, образуя широкий выжженный круг. Обугленные ветви будто тянутся к колдуну, стараясь прикоснуться, царапают тонкую светлую кожу на плечах, когда он идет к тьме, пылающей в центре круга огненным черным шаром. Она манит колдуна, зовет прикоснуться — такая близкая, такая знакомая, тьма вдруг взрывается хлопьями, едва он дотрагивается до нее, оставляя на своем месте… птицу? Ее человеческое лицо и получеловеческое тело прекрасны — правильные мягкие черты, теплая улыбка, высокая грудь, руки-крылья с радужным оперением; ее птичьи ноги оставляют на земле следы-руны Чернобога; ее голос сладкий и тягучий, как медовый сироп, он зовет к себе, и молодой колдун идет вперед, не умея еще сопротивляться ее чарам.
— Кто ты? — Сирин склоняется над ним, заглядывая в глаза, но ответа не ждет. — Я тебя знаю. Ты Ворон.
— Я Ворон?
Боль. Резкая, сильная — Сирин плачет, и ее плач оглушает, прижимает к земле. Кажется, будто она вынимает из него что-то, чему нет имени, и тонкие нити, связывающие это с колдуном, рвутся, как натянутые нервы — больно до темноты в глазах.
— Что… — говорить сложно, он сам себя не слышит. Тьма, поднимаясь из глубины выгоревшей земли, струится по его рукам, впитывается в тело, заполняя опустевшее место. — Что ты забрала?..
— Лети, Ворон.
Боль. Острая, короткая, уже исчезнувшая — с омерзительным треском на спине лопнула кожа, выпуская на свободу черные крылья, превращая безымянного птенца в Ворона, и тьма, переполняющая его, вскипела, подступила к горлу, просясь наружу. Крылья за спиной трепещут: сильные, молодые, они рвутся в темное небо, клубящееся над выжженной поляной грязными ватными комьями, и колдун подчиняется им. Сердце бьется бешено, почти на грани, и чувство свободы разрывает грудную клетку, заставляя забывать, зачем он здесь, и просто наслаждаться, резать воздух над бесконечным лабиринтом, раскинувшимся во все стороны насколько хватает глаз…
Птичий крик. Сирин? Нет, просто птица. Зовет, просит вернутся; не просит — требует, и Ворон переворачивается в воздухе, глядя на лесной лабиринт далеко внизу. С трудом возвращается память — старый погост, гроза, древняя мелодичная латынь, отпевающие его голоса… посвящение. Он должен идти назад. Куда назад? Плотно сплетенные ветви не дают увидеть, что под ним. Снова птичий крик; он зовет его вниз, под выжженную землю круга, где больше нет Сирина — и Ворон доверяется, падает с неба камнем, пробивая тонкую земляную корку.
Туман? Нет — удушливый густой дым, стелется по земле, расползаясь в стороны от открытой двери. Нет сил стоять на ногах, и черноволосый колдун падает на колени прямо в грязь, не обращая внимания, сплетает пальцы на рукояти ждущего в земле аутэма, прямо под когтями сидящей на нем черной птицы, и Дар, который он сумел донести, не расплескав, рывками льется в ритуальный клинок, застывает в остром лезвии, навсегда связывая колдуна и его аутэм. Тяжело дышать; грудь все еще вздымается в попытках отдышаться после полета, но дым уже расступается в стороны, открывая реальность, позволяя вернутся, заставляя взять себя в руки. Дикий, хищный оскал свободной черной птицы на лице сменяет привычная ледяная маска. Колдун встает с земли резко, одним рывком, и ворон с аутэма срывает в небо, поднимая за собой кричащую стаю; ложится на плечи тяжелая ткань, и чьи-то губы едва касаются его губ в ритуальном поцелуе, мгновенно усмиряя все еще бурлящую, рвущуюся наружу тьму и завершая ритуал.
— Добро пожаловать в мир, Ворон…