— Почему птенец на улице? — Нефрит отодвинула занавеску всего на пару сантиметров, выглянула в темный двор сквозь образовавшуюся щель; только тусклые фонарики светились по краям выложенных камнем тропинок, толком ничего не освещая, лишь обозначая границы. Шестилетний мальчик сидел посреди заросшего лохматой травой, давно нестриженного газона, обняв колени, и вокруг него крутились едва различимые в темноте черные птицы.
       — Пускай сидит, — выключив воду, Яшма вытерла полотенцем мокрые руки. — Ему кошмары часто снятся, вот он и… выходит. Тянется к своим.
       Голос не дрогнул, но все равно чувствовалось: ее это задевает. К ней он никогда не приходит ни с кошмарами, ни с синяками, ни с чем-то еще. Казалось бы — и что с того? Он ни к кому не приходит; и все равно неприятно тянуло чувство, что она для этого мальчика уже должна была стать… хотя бы чуть более значимой, чем остальные. Потому что для нее чужой птенец уже давно стал ее ребенком.
       — Не простынет?
       — Тепло же.
       Слишком серьезный для шестилетки, он чаще молчал, пытаясь со всем справиться сам. Как долго еще прошлое будет его преследовать? Год? Два? Всю жизнь? И она никак не могла достучаться до него, спрятавшегося в свой уютный безопасный кокон, подпускающего к себе только птиц. Даже Рубин уже смирилась, что вороны и галки вечно сидят на подоконниках…
       — Надеюсь, мои давно в постелях, — Нефрит зевнула, едва успев прикрыть рот рукой. — Если Демьян снова под одеялом с книжкой, я его убью.
       — Иди уже, я сама закончу.
       Тарелки тихо звенели, задевая друг друга, пока Яшма убирала по местам чистую посуду — такой уютный домашний звук. Слабый ветер шевелил невесомые занавески сквозь приоткрытое окно, заносил в дом размеренный и усыпляющий стрекот цикад. Трава еще хранила тепло, нагретая за день раскаленным южным солнцем, когда она босиком вышла в темный сад, пропахший сладкими медовыми нотками цветов; птенец, свернувшись клубочком, дремал на том же месте, и черно-белая сорока еще оставалась рядом с ним, будто охраняя хрупкий сон.
       Но он даже не проснулся, когда Яшма взяла его на руки, когда поднималась с ним по лестнице, когда уложила в разметанную постель и укрыла тонким пледом; только во сне доверчиво ткнулся лбом в ее ладонь, когда она пригладила растрепавшиеся черные волосы. Может, она все же значит для него чуть больше, чем все остальные?
       — Вот и все, теперь спи спокойно, — сухая рыжая веточка можжевельника, натрое обернутая красной нитью, легла в изголовье кровати, чтобы ловить кошмары, не подпускать их слишком близко. — Хороших снов, моя маленькая птица.