Дункан до сих пор не знает, кто его родственная душа. Впрочем, сейчас это последняя вещь, которая беспокоит мятежного герцога. Выполняя свой долг не перед узурпаторшей, провозгласившей себя святой, но перед своим народом, он попадает в плен садиста и фанатика Аларика. И ему на полном серьёзе кажется, что наверно уж лучше смерть, чем заточение в застенках красной церкви.

       Из исторических хроник, которые герцога в детстве заставляли изучать, он знал о том, как когда-то давно бушевала святая инквизиция Эльрата. Сколько невинных жертв она погубила, замучив их до смерти в своих темницах. Тогда маленькому Дункану это казалось чем-то непостижимым, почти нереальным — за четыре века, в конце концов, достаточно многое изменилось. Сейчас же герцог Оленя на полном серьёзе мог утверждать, что все рассказы исторических трудов — цветочки, в сравнении с теми методами, которые использует Аларик и его прихвостни для получения информации.

       С каждым днём пытки становятся всё более и более невыносимыми, и даже такому сильному духом и телом человеку, как Дункан, от них становится не по себе. Ему кажется, что боль сопровождает его ежесекундно, даже тогда, когда он в одиночестве сидит запрятанный в специальной камере под присмотром целого гарнизона красных войск. Это наваждение медленно сводит с ума, заставляет малодушно мечтать лишь об одном избавлении от всех мучений — о смерти. Дункан до онемения стискивает зубы, из последних сил пытаясь бороться и держать себя в руках, из последних сил хватаясь за ускользающий рассудок.

       «О Эльрат, дай мне сил пережить всё это!»

       Это первая фраза, которую Дункан в порыве отчаяния выводит затуплённым зубцом вилки на собственном запястье. Безумное послание неизвестно кому и неизвестно куда — сокрытый крик о помощи, дарующий призрачную надежду. Живя в мире, где все слова, выведенные на собственных руках, отражаются на руках родственной души, герцог беззвучно молит о том, чтобы кто-то разделил с ним его безумие.

       Он не надеется получить ответ на своё послание, однако получает его спустя несколько мучительно долгих минут: он выведен крупным почерком, угольной сажей проявляясь на покрытой ранами коже: «Что случилось?».

       «Я попал в плен», — новая боль — ничто по сравнению с той болью, что иглами впивается в мышцы, разрывая их, кажется, изнутри. А эти слова — тот самый отправной пункт, та самая соломинка, что хоть немного придаёт сил, позволяет отвлечься и окончательно не тронуться рассудком.

       Так и начинается заочное знакомство герцога Оленя со своей родственной душой. С той самой родственной душой, которую он знает большую половину своей жизни; той самой, которая, несмотря ни на что, до сих пор продолжает оставаться для него лучшим и единственным настоящим другом.

       Они общаются так всё время заточения Дункана. Это общение помогает ему отвлечься, с ним легче переносить ужасы пыток, с ним время продолжает свой ход, а не замирает аморфной желейной массой, которая никак не двигается, сводя с ума не хуже пыток. И от этого момент, когда Фрида разрушает темницу, вытаскивая заключённого на свет божий, наступает куда быстрее, чем долгожданное облегчение в виде смерти.

       Дункан бежит на границу с Гримхеймом, к своему старому другу. И когда Вульфстан встречает его там, он поначалу его даже не узнаёт. Похудевший, осунувшийся, уставший, замученный, с потухшим (к счастье, ещё не совсем) взглядом, он разительно отличается от того Дункана, которого Вульфстан знал до этого. Гном неодобрительно качает головой, пряча своё беспокойство за привычной маской балагура и весельчака, и в глазах старого друга вновь слабо вспыхивает искра. Дункан рассказывает о своём спасении, опуская подробности заточения, которые, тем не менее и так известны Вульфстану.

       Гном незаметно улыбается в бороду, старательно пряча за наручами шрамы-фразы, выцарапанные на чужой коже тупой вилкой, и тихо даёт приказ временно отменить боевую готовность войск, направленных на Талонгард вызволять одного конкретного неудачливого пленника.