Белый город затуманен дождём. По-летнему тёплым, игривым и лёгким, нежащим открытое лицо и руки, щекочущим губы невинными поцелуями. Мелкая морось собирается в тяжёлые капли на блестящих оконных стёклах, в лужицы-ручейки между камнями мостовой, в игривые струйки под воротником.

Влага тушит сигарету уже пятый раз подряд, и мне приходится оставить безнадёжные попытки отвлечься от одуряющего аромата освежённых дождём цветов, серебра, морских камней и живого дерева банальной смолистой отравой. Этими твоими запахами весь Ковчег пропитался, кажется, насквозь, они без конца будоражат и дразнят, хотя казалось бы — за столько времени можно бы и привыкнуть.

Нет, привыкнуть не выходит. Ни к ним, ни к этой музыке, периодически окутывающей белый город невесомым одеянием, ни к чёрным одеждам мелькающих на узких улочках людей. Ни к тебе самому, кого я теперь могу видеть практически ежедневно. И это мне ничуть не надоедает, право слово.

Открываю ближайшую дверь, проваливаясь в чёрную пустоту комнаты, спускаясь ниже и ниже до следующей: здесь нет ни единого источника света, но этот контур обманчиво-деревянного косяка, матово-стеклянные вставки и бронзу аляповато-вычурной ручки прекрасно видно. Дверь ложится под пальцы, послушно распахиваясь и выпуская на свежий влажный воздух.

Приваливаюсь плечом к строгой ребристой белоснежной колонне. Отсюда весь город как на ладони — такой кукольно-белый, изящный в простоте своих линий прямых узких улочек и одинаковых известняковых домиков. Здесь почти не пахнет цветами, зато резче и ярче — тобой.

Ты знаешь, что я здесь, за твоей спиной, но даже не поворачиваешь головы. Так и сидишь на коленях, раскинув, как павлиний хвост, накидку цвета февральской вьюги. Серебряная маска, небрежно сброшенная за спину, насмешливо щурится в ответ на мой взгляд.

— Неужели ты устроил этот дождь только для того, чтобы я не портил воздух дымом?

Заливаешься смехом, таким же чистым и таким же серебряным, как весь твой облик.

— Мне кажется, Тикк, ты переоцениваешь мою власть над Ковчегом, — а тон серьёзен и спокоен; никогда не устану удивляться, как умело ты жонглируешь собственными эмоциями.

— Просто ты сам ещё её не знаешь.

Шаг, второй. Опускаюсь на одно колено, чтобы удобнее было смотреть в глаза, не вынуждая тебя запрокидывать голову. Аккуратно, как филигранное сокровище, беру в ладонь твою хрупкую левую руку. Такое тонкое запястье, узкая ладонь и массивные длинные когти, выплавленные из благородного церковного серебра. Джокер-клоун, карточный хитрец с улыбкой ангела и орудием из рук самого Бога, в которого, надо сказать, мы с тобой одинаково ни капельки не верим.

Мне очень нравится эта серебряная корона на твоём запястье, но слов не требуется; вместо этого касаюсь её губами. И ниже, червлёное серебро кожи, и изящных пальцев.

Эти когти весят, кажется, по килограмму каждый. Как ты с такой лёгкостью с ними управляешься?

Не устаю восхищаться, мой коронованный Шут, смотрящий сейчас на меня со снисходительностью и теплом.

Простил ли?

Не знаю. Так и не решился спросить. Но за эти дни, последовавшие сумасшедшим, сошедшим с рельс обезумевшим поездом за тем волшебным вечером, когда прикосновение этих изящных пальцев к клавишам обернуло все козни Графа против него самого, многое изменилось.

Мы с Роад заперты здесь, в Ковчеге, скованы по рукам и ногам твоей волей, выраженной через несколько звенящих нот; не выйти, все двери, ведущие наружу, отвергают даже вездесущие Грёзы. Но в минуту, когда лезвие чёрного, как завязанные в хвост волосы его хозяина, меча рванулось ко мне — серебряные когти остановили его. И ты улыбался, сказав: «нет».

И тебя совершенно не волновало, какими глазами смотрели на тебя все твои товарищи. Тебя, кажется, вообще ничто не волновало, кроме недовольного бурчания голодного желудка.