Влага текла по широкой прозрачной перегородке между ним и панорамой города, собираясь на потемневшем от осадков тонком водоотводном желобе. Здания впереди давно покрылись пёстрыми гематомами зажигающихся к ночи вывесок, отчего на фоне рыжеющего даже в кромешной тьме неба картинка перед глазами выстраивалась совсем уж футуристичная — торжество технологий, научный прогресс, безграничные возможности, — но сквозила во всем этом какая-то фальшь, нереализм абсолютный, как если бы происходящее ребенок на конкурс школьный акварельными карандашами описывал: прекрасная Россия будущего, расцвет неофутуризма, яркие огни повсюду — только летающих машин не хватает. И неба голубого.

Теплицы отныне горели круглые сутки — участившиеся случаи выбросов вынуждали ускорять темпы производства, вокруг каждого мегаполиса теперь цвели бесконечные стеклянные ангары, выцвечивающие небосвод ночью до оттенка грязной ржавой меди — Сергеев беспокойный сон стал ещё хуже, биологические часы сбоили, визжали среди ночи внезапными будильниками-пробуждениями: чего спишь, день на дворе, вон как солнце светит, вставай! Не солнце. И не день, а два тридцать четыре утра.

Белые ночи в Санкт-Петербурге теперь были круглый год. Стали оранжевыми. Совсем как в том старом фильме про будущее, который ещё Олегу нравился, как он там назывался?..

Первые дожди прошли в июле тридцать четвертого: военные действия только отгремели, оставив после себя несколько сожженных дотла городов, взорванных теплоэлектростанций и сотню салютов, прогремевших в честь этого радостного дня на каждом федеральном канале — а спустя неделю из озёр и рек начала выбрасываться рыба. Кислота с неба пролилась по всей центральной России — первыми тревогу забили фермеры, за месяц потерявшие весь урожай, вторыми на уши встали экозащитники, призывавшие немедленно собрать необходимые пробы и принять меры, пока тяжёлые металлы не добрались до грунтовых вод. Пока не стало слишком поздно.

В день, когда у сфинксов на Университетской набережной поплыли от осадков морды, по телевидению начали крутить кадры счастливого возвращения солдат к родным.

Рухнувшая с началом военных действий связь со всемирным интернетом заранее обрубила возможность докричаться до мировой общественности; информации практически не было, недовольным оперативно прикрыли рты, и вот тут госпропаганда сработала как надо: во всех медиа одновременно запестрели сообщения о химическом оружии, вероломно примененном противником, о нагнетании обстановки оппозиционными СМИ, решившими сыграть на болезненной теме, со всех сторон вмиг посыпались обвинения экологических организаций в связи с иностранными спецслужбами, и ни слова о тоннах разлитого в округе топлива, ничего об утечке веществ с военных танкеров в выходящие в океан реки, и абсолютная тишина там, где было нужно кричать.

Словом, не происходило ничего, к чему бы население России не было привычно.

Беспокоиться, кажется, стали, когда начались проблемы с продовольствием: прилегающие страны соглашения на импорт продуктов проигнорировали, и с полок внезапно начала пропадать продукция; правительство спешно выкатило тонны патриотичных заявлений о необходимости единения державы перед лицом опасности и начало застройку близлежащих территорий стеклянными склепами-фонарями, в которых круглый год стали выращиваться овощи. Законсервировать природу в банке оказалось дешевле, чем восстановить убитое.

Сергей проследил за стекающей по уплотнённому стеклу каплей, робко пробежавшей вниз, к россыпи истлевших под гнетом кислоты листов, и задумчиво покрутил в руках бокал. Последние восемь с половиной месяцев его прессовали: стихийная волна пикетов, плацдармом для которых стали посты в некоторых группах, которые ему настойчиво рекомендовали к блокировке, прошла почти в каждом городе, о чем не написал, кажется, только ленивый, экозащитные организации, спонсируемые им в рамках благотворительной деятельности, оповещали о ситуации неравнодушных пользователей сети, опровергая один тезис провластных СМИ за другим, и сделать с этим нынешняя верхушка ничего, по факту, не могла — «Вместе» осталась единственной соцсетью в стране, отказавшейся выдавать ключи шифрования и каким-либо образом содействовать власти, Разумовский об этом позаботился лично. И если сначала с ним пытались договориться — государственное спонсирование и покрытие содержания серверов, поддержка правительства, статус главной социальной сети страны, Сергей, что вы, от такого не отказываются, — то потом методы убеждения поменялись: депутаты кусали локти и поливали его помоями на каждом углу, журналисты на него чуть ли не статус террориста повесили, штат техподдержки от еженедельных налетов начинал методично рвать на голове волосы, и кто знает, сколько ещё Разумовскому удастся пробегать на свободе, пока у него не найдут минимальный объем чего-то увеселительно-запрещённого или не пришьют ему сфабрикованное дело. Это ведь вопрос одной-двух минут и нескольких ударов судейного молотка, способного за пару громом прозвучащих перестукиваний разрушить с десяток судеб: присесть в места не столь отдаленные всегда было просто, им это доходчиво разъяснили еще после первой драки в детдоме.

Иными словами, его начинали душить; он, в свою очередь, терял терпение.

— Ты опоздал, — он не стал оборачиваться, когда за спиной хлопнула дверь: только один человек имел доступ в его кабинет круглосуточно, почти всегда врываясь без стука — для него у Сергея границ почти не существовало; он вгляделся в полупрозрачное отражение окна, расфокусировав взгляд, пока весомая, но вместе с тем пружинистая и почти беззвучная поступь гулко простучала по темному полу. — Но это неважно; хорошо, что пришел. Надо кое-что обсудить.

Олег замер в метре от него, встав параллельно плечу, и тоже уставился в омываемый смертельным серным коктейлем город. От него, Волкова, пахло свежестью, порохом и едва уловимыми нотками терпкого одеколона — странное сочетание, но Разумовскому нравилось: он неосознанно вдохнул глубже, втянув носом охлажденный кондиционером воздух, и закусил губу; полурасстегнутая рубашка, облепившая чуть валжную после душа кожу, говорила сама за себя — вечерняя тренировка прошла в установленном режиме — и Сергею, по-хорошему, продолжить бы разговор в более неформальной обстановке, положить голову на плечо, выдохнув после нервного муторного дня устало, потереться щекой о шею, но обстоятельства. Дела. Время — деньги, в их же случае — целая жизнь.

— Так больше продолжаться не может, — он начал в лоб, словно с головой в ледяную воду окунулся, и впервые на своей памяти понял, что не знает, к чему сегодняшний разговор приведет; выдержал паузу, проследив за вспышкой молнии в небе, и сделал вид, что не заметил, как напряглись после его слов Олеговы плечи. — Почти два года, и — ничего. Ситуация не меняется. Сколько мы еще вот так протянем, впустую расходуя ресурсы? Неделю? Месяц? Год? Больницы уже почти переполнены, люди травятся ежедневно, туман над каждым вторым городом висит и все, что они делают — пишут о новых рабочих местах и празднике урожая. Какой урожай? Мы на грани гибели экосистем, а они празднуют. Пируют во время чумы.

Он передернул плечами, нервно отпив из бокала, когда Волков прищурился, сильнее вглядываясь в оранжевое свечение в небе. Тучи расходиться не собирались, только темнели, клубились над шпилями высотных зданий, и отражали цветущее вдалеке медью свечение; не Питер — картина фантаста самая настоящая. Антиутопия. Кошмар.

— Что ты предлагаешь? — Олег забрал из его рук бокал, отхлебнул и поморщился, ощутив на языке вязкую сладость — ему никогда не нравился вермут; поболтал его содержимое, заставив поударяться об стенки, и снова поднял взгляд на город. Теперь к его запаху добавился лекгий алкогольный шлейф, и Разумовский снова глубоко вдохнул, лишь после одернув себя: нельзя отвлекаться. — Новые акции? Протесты? Помнится, в прошлый раз это не особо помогло.

— Активизм устарел, — Сергей отошел от окна, невольно начав мерить шагами комнату; Волков не сводил с него взгляда. — Мы предлагали решения — они игнорировали. Мы выдвигали идеи — они закрывали нам рты. Сколько, думаешь, они вложили в проект очистительных станций, предложенный спонсируемыми мной компаниями? Ни рубля. Ни гребаной копейки, — руки взметнулись в воздух. Волков нахмурился. — Ничего больше с безоружной толпой не поменяешь, на дворе не десятые; мы пробовали решить все мирно — и получали сроки. Реальные сроки для реальных людей, Олег, для людей, которые шли под верными лозунгами. Которые мне в том числе верили. Пора закругляться.

Разумовский замер, обняв себя руками, и замолчал; как сказать то, что вертелось в голове последние несколько недель, он не имел ни малейшего понятия. Было страшно.

— Говори уже, — Олег подошел ближе, заглянув в глаза, и коснулся невесомо его предплечья; в повисшем в воздухе напряжении Сергей чуть не дернулся в сторону, отскочив от прикосновения, но вовремя себя одернул. Ночное свечение его струящиеся вдоль плеч волосы заставляло отливать насыщенным терракотовым.

— Я… Мы взорвем ангары с запасами, — на выдохе. — Лишим теплицы электроэнергии. Магазины опустеют, люди потеряют работу, начнется паника, все увидят, насколько эти уроды беспомощны, как они манипулируют ими, как…

В разорвавшей пространство на мгновение тишине было слышно, как с ритма вдруг сбилось два сердца.  

Ливень усиливался.

— Ты понимаешь, что предлагаешь? — перебили его, и в карих глазах, неотрывно следящих за ним последние пару десятков минут, он не увидел ничего, кроме ледяной изморози сомнения. — Ты развяжешь войну. Погибнут люди. Чем она будет отличаться от предыдущей?

— Ту войну устроили идиоты, — голос у Сергея потяжелел, заклубился в воздухе, как грозовые тучи, и заставил напрячься. Хотелось непроизвольно поежиться, завернуться во что потеплее, но не слышать в нем ледяную безапелляционную уверенность. В такие моменты он пугал. До безумия. — Как и все войны до этого, ты солдат, ты-то знать должен. Территориальные вопросы и отстаивание шаткого авторитета на мировой арене — сейчас, глядя на это все, скажи, оно того стоило?

Олег промолчал.

— Нет, не стоило, — Разумовский победно улыбнулся, и не было в этой улыбке ничего хорошего, только горечь бесконечная, глубокая уверенность в деле — каким бы кровавым оно ни было, — но сейчас стоить будет. Мы вытащим политических заключенных. Снимем с сети железный занавес. Откроем людям глаза. Мы страну, Олег, поменяем, потому что пора уже. Дальше все — финиш. А я еще пожить планировал.

Глубокое, как бескрайние воды, «с тобой» виснет в воздухе, но оба все прекрасно понимают, не говорят ничего — смотрят в глаза только друг другу, неотрывно, протяжно, синее к карему, холод к теплу, война к миру — и все вдруг понятно становится. Словно всегда было, словно все слова до были просто бессмысленны.

Олег подходит вплотную, тенью нависая над его плечом, когда на мониторах начинают мелькать строчки кода, схемы ангаров и темный макет странного, вытянутой клювообразной маской напоминающего средневековый, костюма.

— Что теперь?

Сергей улыбается — так, как улыбаются только те, кто добровольно шагают в бездну, — безумно и абсолютно счастливо, — и в оранжевом свечении ночного Санкт-Петербурга его глаза загораются обжигающими языками пламени.

— Теперь мы играем по-моему.

Снаружи прогремел гром.