К девятому классу Слава действительно оказался альфой. 

Теперь его чуткий нос очень хорошо улавливал и раскладывал на составляющие окружающие его запахи других альф, омежек и бет, но о старой мечте — узнать, чем же пахнет их бывший историк Мирон Янович, — Слава больше не вспоминал. 

История с приходом Татьяны Васильевны ему опротивела, а скоро надоели и другие предметы и вся учёба в целом. 

Слава вместе с неизменным своим другом Ванькой нашёл для себя занятия поинтересней — сигареты, дешёвые энергетики и рэп. Вдохновлённые примерами некоторых артистов, он и Светло окончательно пришли к выводу, что прославиться и зарабатывать деньги своим творчеством можно и без школы, и без университета — главное талант. 

Талант Слава у себя видел и большую часть своего времени теперь посвящал написанию текстов и попыткам научиться самому делать бит, чем урокам в школе. К девятому классу его успеваемость скатилась глубоко и безнадёжно, и Слава даже не хотел с этим что-то делать. 

Алёна Игоревна ещё пыталась вернуть его на путь истинный — вечно звонила маме, пыталась со Славой говорить или ругать его, договаривалась о пересдачах контрольных для него и выбивала кое-как годовые выше троек, — но после восьмого класса она ушла, уехала с мужем в другой город, и Славу ждал совсем уж безрадостный год — из оставшихся учителей взять его класс могла разве что ненавистная Славе Татьяна Васильевна. 

Но Славе повезло. 

На линейке в честь Первого сентября он сразу же почувствовал новый запах — лёгкий и солёный, морской будто бы, незнакомый: так из его одноклассников никто не пах, и из учителей тоже. 

Он подошёл к своему классу, дал пять весёлому, взбудораженному чем-то Светло. 

«Слышал, у нас будет новый классрук?» — сказал Ванька, но Слава уже не слушал и не слышал — в толпе одноклассников в паре метров от себя он увидел Мирона Яновича. 

Он изменился. Сильно. 

Стал взрослее и строже, чуть похудел, остриг коротко красивые свои кудри и даже голубые огромные глаза запрятал за очками, но это всё ещё был Мирон Янович, которого Слава помнил. 

«З-здравствуй… те», — запинаясь проговорил он, и в груди знакомо потеплело, когда Мирон Янович улыбнулся в ответ и пожал протянутую руку. 

«Здравствуй, Слава, да? — Сказал он тем самым звонким своим голосом, от которого у Славы в груди всё натягивалось, звенело и обрывалось. — А я тебя помню — лучший мой ученик. Очень рад видеть тебя снова». 

И Слава тоже был очень рад. 

У него крылья будто бы выросли от того, что его Мирон Янович снова был рядом. От того, что он был всё такой же — так же улыбался тепло и ласково, так же смотрел и на уроках так же интересно рассказывал, только вдруг оказался Славы, за эти годы неимоверно вытянувшегося и прибавившего в плечах, уже почти на целую голову ниже, и пах ещё теперь — солёным запахом моря, которого Слава никогда в жизни не видел, но так хотел бы на нём побывать. 

А ещё из нового — огорчённый, разочарованный его взгляд из-под домиком приподнятых бровей, когда Мирон Янович узнал, как тут был без него Слава. 

«Что ж ты так, Слав?» — говорил он, а Слава и сам уже понимал, что ж это он так — по-свински совсем, неправильно, нехорошо. Подвёл. 

И от этого взгляда поверх очков, от того, как потемнели грустно большие голубые глаза под длинными ресницами, Слава сам до боли, до крови в закушенной губе решил, что теперь — никогда. 

Ради Мирона Яновича. 

Чтоб больше так не смотрел. 

Чтоб улыбался широкими своими губами, самыми уголками, когда Слава заслуживает очередную «отлично». Чтобы морщинки в уголках глаз от улыбки складывались, когда Славу хвалили. 

Чтобы морем пах свежо и легко, а не грозовым озоном разочарования в Славе. 

Чтобы смотрел, как на самого лучшего, самого умного. Самого любимого. 

Чтобы «здорово, Слава, как ты хорошо написал, интересно, какие у тебя здесь образы ёмкие» и «ты обязательно всего добьёшься, тебе говорили — ты невероятно талантливый парень», когда Слава расскажет ему о своих планах в музыке. 

Чтобы опять самому Мирона Яновича с праздниками всеми поздравлять и, опять привычно обнимая, чувствовать, какой он тёплый, как крепко сжимают его руки, и как сильно и резко от него пахнет вблизи. 

Слава тогда ещё не знал, что это такое, и почему это приятно. 

Он не думал, как выглядел со стороны, таскаясь всюду за Мироном Яновичем — помогая с книгами, с уборкой в классе, вытягивая обратно учёбу по всем фронтам, занимаясь организацией дурацких литературных вечеров, которые Слава скоро боготворил, потому что главной звездой неизменно был Мирон Янович, зачитывающий собственные стихи, хлёсткие и совершенно не по-омежьи жёсткие и грубые. 

Потому что каждый раз было неизменное «спасибо, Слава» звонким уверенным голосом и тёплая ладонь на плече. 

Потому что Мирон Янович улыбался и смотрел прямо на него своими невозможными глазами. 

И Слава хотел, чтобы он смотрел так всегда.