Иногда человек, оказавшись сытым по горло своею будничной рутиной, озаряется секундным просветлением и задаёт сам себе вопрос: «кто я и что я здесь делаю?». Им вдруг движет желание понять своё место в этом мире, своё предназначение, осознать целесообразность своего нынешнего положения, если таковая вообще была. Не каждый способен пробудиться в сером потоке дней, ещё меньше людей способны проснуться надолго. Но если ты очнёшься, и очнёшься насовсем, разве найдёшь ты себе теперь покой?

      Хоть от рутинной жизни я не страдала, проблема понимания того, чего конкретно я хочу от жизни и кем хочу быть, меня тоже не мучила. Вопрос сущности моего бытия не вызывал у меня интереса — ну, есть я и есть. Я полагаю, я просто хотела тихо-мирно жить. Не мудрствуя лукаво. Не знаю, было это хорошо или плохо, но факт был налицо: высший смысл жизни, как и великая цель, у меня отсутствовали, и, признаться, я не переживала по этому поводу.

      В общем, с самоопределением у меня и до неожиданной «встречи» с кирпичом, свалившимся внезапно на меня с крыши, были проблемы, а после неё всё стало и вовсе печально. Ситуация, однако, происходила со мной из ряда вон выходящая, так что вопрос пресловутого «поиска себя», как ни странно, теперь стал для меня ключевым. Первое время я решительно не могла понять, где я и в каких условиях нахожусь. Мир вокруг казался мне какофонией ярких пятен и назойливых звуков, образы то менялись один за другим, то совсем пропадали, оставляя меня наедине с собой и с розоватым потолком. Хотя то были краткие мгновения, потому что в основном я спала. А пока спала, видела всё, по чему успела соскучиться — лучших друзей, Дена и Макса, музыкальную студию, маленькое кафе и даже дружелюбную Маринку, яркие улицы родного города и закаты, видимые в щелях меж многоэтажек.

      «Как там ребята?» — повторяла я сама себе каждый раз, как просыпалась. Я всё думала, где же это я оказалась, что никто меня не навестил, и как долго я пробуду в таком беспомощном состоянии (может, меня и навещали, решила я, просто моё сознание было настолько мутным, что я не могла понять, кто вообще вокруг меня ходит). Всё чаще подкрадывалась апатия.

      Голова едва ли могла даже поворачиваться, всё, что я могла — вяло поднимать руки и ноги, неожиданно округлые и гибкие, да моргать. Говорить по-прежнему не выходило совершенно, рот будто онемел: зубов я не чувствовала, а язык был до того неповоротлив, что я сомневалась, что с речевым аппаратом у меня всё в порядке. И понять то, о чём говорили изредка возникающие вокруг меня люди, у меня тоже не получалось, так что и за слух я не ручалась. Последним моим помощником оставалось зрение. Впрочем, и оно работало с перебоями.

      Единственное, что оставалось неизменным — загадочное улыбчивое лицо. Не врач и не медсестра, оно всё же услужливо хлопотало вокруг меня денно и нощно, и, наверное, лишь благодаря ему, продолжающему постоянно появляться передо мной, я не голодала и не чувствовала дискомфорта. Слов его я всё ещё не понимала, но улавливала интонации: голос лица, явно женский, изливал ласку и тепло, почти материнские, больше никто так не делал здесь и не показывался мне столь часто. Поэтому не было ничего удивительного в том, что я запомнила только его.

      На загадочное лицо я возлагала большие надежды. Однажды, думала я, я обязательно расспрошу его обо всём: что произошло, кто кому кем приходится, где мы, зачем и почему. Но пока я этого сделать не могла, я была попросту не в силах. Тем не менее, загадочное лицо оставалось в моей ситуации единственным ориентиром, моим ласковым маяком, милой путеводной звездой, к мягкому свету в спокойных глазах которой я успела привыкнуть.

      Передо мной была неизвестность, пугающая и туманная, но я знала, что близок уже был тот поворот, за которым меня ждёт нечто новое и, возможно, более ясное и понятное.

      И долго ли, коротко ли, время шло.

***

      Осознание свалилось как снег на голову. Я и глазом моргнуть не успела, как туман перед глазами оказался рассеян, а звуки вокруг стали чистыми и хорошо различимыми. Просто… В один прекрасный день до меня дошло.

      Я. Превратилась. В ребёнка.

      В маленького такого, кругленького, пухленького младенца, беззубого и беспомощного. Раз за разом я ошарашенно опускала ладошки на глаза — мало ли, это чей-то неудачный (или очень даже успешный, тут мнение может разниться в зависимости от того, с чьей стороны на это смотреть) розыгрыш и на мне VR-очки. Очков не было. А люлька была.

      И я тоже была, лежала в люльке и растерянно хлопала глазами. И одновременно не была. Не было моих двадцати четырёх лет от роду, не было моих «боевых шрамов» с приютовских времён, не было моих друзей и работы. Я чувствовала себя так, будто от меня безжалостно оторвали маленький кусочек, запихнули его в эту несчастную маленькую кроватку в комнате с этим тошнотворно-розовым потолком, а всё остальное, что и было мной, выкинули.

      На смену апатии пришла паника. Догадки, одна страшнее другой, сыпались из моего измученного мозга градом:

      «Я что, помолодела?»

      «Это был сон? Вся моя жизнь — это сон?»

      «Или я увидела своё будущее?»

      «Господи, надо мной ставили опыты? Это пересадка мозга, эликсир молодости?»

      «Может, меня вообще наркотой накачали? А я лежу на самом деле в холодном подвале…»

      Хотелось звать на помощь. Вышли только невнятный детский писк и горячие, горькие слёзы. Прибежала мой Маячок и сунула мне в рот бутылочку с безвкусной жидкостью, проверила пелёнки и провела беглый осмотр. Откуда ей было знать, что у меня просто страшный стресс?

      Дитя двадцать первого века, я свято верила в силу исторического прогресса и сыпала рациональными или научно-фантастическими предположениями. Однако дело, как я позже выяснила, было совсем не в человеческом факторе и даже не в чуде инженерной мысли.

      Мой слух не был безнадёжен — я не могла понять речей других лишь потому, что говорили все вокруг на инородном, чужом языке. Врачей и медсестёр рядом не наблюдалось, но это не было странно — зачем бы они крутились у того, кто, согласно всеобщему мнению, не был болен?

      Я оказалась не в своей стране, не в своём теле, в кругу не своих людей. Это я поняла. Оставалось понять, в какой именно я стране, в каком теле, среди каких людей я по странному стечению обстоятельств находилась. Единственное, что мне, как беспомощному младенцу, можно было поделать, — это наконец успокоиться и начать думать и наблюдать.

      Я стала приглядываться к мельтешащим надо мной то и дело фигурам и лицам, в особенности — к улыбчивому Маячку, которая была мне уже почти как родная. Стоило мне взглянуть на них детально лишь один раз, и я с ужасом поняла, насколько была невнимательна — всплыли такие детали, которые было просто стыдно не заметить ранее. Эти люди… Были одеты как прислуга богатого дома века так из восемнадцатого. Может быть, жизненного опыта в сфере моды мне едва ли хватало, чтобы вспомнить, кто придумал маленькое чёрное платье, но одежду и примерную принадлежность к эпохе я определить могла. «Что за извращение? — подумала я, глядя на накрахмаленные воротнички и фартуки поверх строгих, но изящных тёмных платьев. — Так аляповато наряжать людей, и это в наше-то время… Никогда не понимала». И ладно, если бы это касалось только их! Меня тоже кутали в какие-то старомодные пелёнки, если давали игрушки, то только деревянные, и в целом меня окружала эта древняя, местами излишняя, считай, царская, вычурность. Маячок — чуть ярче других. Видимо, она была среди них главной. А «они» были, как я путём нехитрых умозаключений установила, кем-то вроде горничных. Впрочем, они мне не были интересны — кроме Маячка со мной никто близко не контактировал.

      Маячок часто говорила со мной, её приятный, сквозящий заботой голос окутывал меня мягким облаком ежедневно, и я мысленно благодарила её за это — в этом чужеродном языке я различала всё больше. Язык, возвышенный и по-настоящему красивый, по звучанию был ближе к античности и чем-то напоминал латинский. Слушать его было одно удовольствие. «А где вообще до сих пор говорят на чём-то похожем на латынь? — размышляла я, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь в понимании ситуации. — Греция? Это вообще в Европе?»

      Язык был красивым, еда была вкусной, постель была тёплой, Маячок была милой, а я хотела домой. Я чертовски хотела домой. Однако то, как туда вернуться, представить не получалось. Я решила сперва-наперво подождать и освоиться, а там, глядишь, и узнаю, как мне вырваться отсюда. Может, подумала я, Маячок мне поможет. По старой дружбе. Я, знаете ли, была просто ангелом, а не ребёнком — никаких публичных истерик и капризов, ем и сплю исправно, вообще никаких со мной хлопот (конечно, физиология иногда брала своё… Но тут я была бессильна).

      Составить план побега, в сущности, дело нехитрое (спасибо тяжёлому детству) — действовать нужно по единому алгоритму: во-первых, изучить обстановку; во-вторых, найти доступные малоохраняемые пути наружу; в-третьих, выбрать нужное время; в-четвёртых…собственно бежать. Конечно, эта схема довольно обобщена, в каждом отдельном случае полно своих особенностей и мелких деталей, которые нужно учесть: где-то с кем-то договориться, где-то подготовить дополнительное снаряжение, где-то быть хитрым, где-то быть ловким… До этих самых деталей мне было как до луны пешком.

      «Тебе бы хоть ходить да говорить научиться», — скептично подсказывал внутренний голос.

      «Да мне бы хоть понимать их болтовню научиться», — чуть обиженно передразнивала я его, прекрасно, впрочем, понимая, что мы оба были правы. Я начала следовать первому пункту плана, то бишь тщательно наблюдать…и внимать. Я прислушивалась, приглядывалась, примерялась — в общем, прикидывала свои будущие возможности.

      И вот один прекрасный день сдвинул наконец дело с мёртвой точки, точнее, сдвинул с одной точки и поставил другую, окончательную, — в моей спокойной жизни.

      — Доброе утро, «…»! — склонилась надо мной Маячок с несколько взволнованным, но оттого не менее радостным выражением лица. Я спустя многие дни аккуратных наблюдений уже догадывалась о смысле некоторых каждодневных рядовых фраз, освоила «да» и «нет», «один» и, в качестве особо ценного достижения, что-то вроде «молодец». Вдобавок ко всему, я поняла, что у людей ко мне здесь есть некое обращение, которое я могла слышать и распознавать, но не была способна перевести. Это вряд ли было моим именем, все вокруг даже между собой меня так называли. Я разумно предположила, что это нечто из разряда «ребёнок» или «девочка». Можно же так говорить о младенце?.. Маячок продолжила щебетать надо мной, и я, не понимая ни слова, всё же гордилась тем, что смогла разобраться хотя бы с приветствием.

      Пришли ещё несколько горничных. Это были знакомые лица, и взволнованы они были едва ли не больше, чем Маячок. После нехитрого завтрака из бутылочки меня начали в три пары рук пеленать особенно тщательно, заворачивая в ткани побогаче и покрасивее. Тут-то до меня и дошло, что день сегодня был необычный и меня готовят к выходу если не в свет, то точно наружу.

      «Наконец-то!» — хотелось взвыть мне. От этого розового потолка меня уже мутило. К тому же, открывалась прелестная возможность осмотреться вне комнаты, в которой я провела последние несколько недель. Хотя общий мандраж передавался и мне, я нервничала лишь слегка и была скорее заинтригована, чем обеспокоена, испытывая по большей части деловой интерес к происходящему. Мне по путям, которые я смогу увидеть уже совсем скоро, предстояло прокладывать путь домой.

      Маячок ласковым голосом обронила какое-то междометие и подняла меня, с ног до головы, завёрнутую в плотную ткань, как шоколадный батончик в фантик, на руки. Я любила быть у неё на руках — там было тепло, уютно, и окутывало такое чувство защищённости и безопасности, что хотелось только беззаботно смеяться и спать. Даже волнение моё будто почти целиком растворилось в этом комфорте, так что я не удержалась и улыбнулась, глядя на Маячка. Та разразилась в умилённых восклицаниях, едва не плача.

      «Ладно, ладно, неси уже», — мысленно подначивала я свою сиделку и неосознанно дёргала ногами, невербально намекая на продолжение шествия.

      Один шаг, другой — и я услышала скрип массивной двери, цвет потолка надо мной, к моей великой радости, сменился, и передо мной предстал цепляющий взгляд при своей флегматичной простоте дорогой белый гранит, наверняка забавно торчащий из складок тканей кончик носа уловил новые запахи в едва заметно посвежевшем воздухе. В коридоре, необычайно светлом и широком, настолько большом, что мне не доставало поля зрения, чтобы охватить его целиком, тонко и размыто ощущался до лёгкой дрожи приятный аромат старого дерева, и к нему удивительно естественно примешивались запахи живых древесных листьев и цветов, доносимые тёплым ветром, очевидно, из открытых окон. Каблучки Маячка почти не издавали характерного звука при ходьбе, приглушённые мягким ковром, наверняка, тоже довольно богатым. Я невольно задумалась о том, что мне ещё довольно долго не суждено увидеть этот ковёр, который, определённо, был жутко красивым, судя по остальному убранству, и меня волной удручения накрыло желание взглянуть на него хотя бы одним глазком.

      «М-да, нарядами они не ограничились», — всё так же скептично хмыкал внутренний голос, и я с ним была абсолютно солидарна. Я снова подняла глаза на красивый потолок и даже кивнула, пока отвлечённо считала: «Из комнаты направо, потом опять направо, потом вниз по лестнице…».

      «А перила-то золочёные!» — ахнули мы на пару с внутренним «я», чуть не сбив счёт поворотов.

      «Нет, ну это уже вообще маразм, — продолжила я свои рассуждения. — Хотя красиво, конечно…»

      Бодро минули лестничные пролёты, стремительно пролетели несколько коридоров, с почти торжественным звуком отворились огромные двери наружу, и тёплый, явно весенний ветер залихватски потрепал меня за щёку, игриво подбросил светлые волосы Маячка и умчался прочь, продолжая шалости в листве ближайших деревьев. Стоял восхитительно погожий денёк. Прозвучало ещё буквально пара звонких ударов каблучков, и уплыл в сторону массивный каменный навес, открывая взор на ярко-голубое небо. В этот самый момент, когда такая маленькая я столкнулась с безразмерной широтой пристанища солнца и луны, я поняла, как я истосковалась по нему. Лениво брели по лучистому своду облака, огромные и будто пуховые, а белые их кудри задорный ветер тоже нагло колыхал, как мгновение назад делал с Маячком. Безграничная, глубокая, полная света синева приковывала взгляд, поражая невыразимой чистотой и спокойствием. Такого неба я будто никогда не видела.

      Пока сиделка на ходу своим мелодичным голосом продолжала со мной беседовать, я неотрывно рассматривала завораживающее лазурное с белым зрелище над нами. Мы свернули, и в глаза ударили солнечные лучи, так что взор свой от неба всё же пришлось отвести. Я умиротворённо прищурилась на Маячка, скользнула по насыщенно-зелёным кронам деревьев вдоль дорожки, по которой мы шли, примечая задорно снующих в ветвях птичек и увлекаясь их незамысловатой игрой. Кажется, я даже увидела белочку с орехом, прямо как в мультфильме, рыжую-рыжую и донельзя очаровательную.

      Вновь поворот. Солнце теперь оказалось за светлой головой Маячка, отчего последняя и сама будто сияла. Это был чудесный вид, практически не уступающий природным пейзажам, — с самим Небом, увы, сравнятся разве что боги. «Не туда тебя что-то потянуло, кажется», — пронеслось в голове. Может быть, как раз туда. Я задумалась. Развернувшаяся сцена мирного сада под нежно согревающим солнцем и то, как я, поглощённая восхищением, наблюдала её, мгновенно забыв о проблемах последних дней, подтолкнули меня к мысли о том, как всё для меня изменилось. Я впервые всерьёз размышляла о том, что теперь моя жизнь — совсем иная.

      А Маячок всё размеренно вышагивала вперёд — топ, топ, — и заботливо поддерживала спину руками, по-домашнему легко и уютно улыбаясь и всё реже разговаривая. По всей видимости, мой лиричный настрой заразил и её.

      Я также внезапно пришла к полному осознанию того, что я — дитя. Всё мне было ново, всё мне было интересно, всё цепляло взгляд и заставляло охать, хотя бы про себя. И вряд ли это было только потому, что я несколько недель света белого не видела. Подкралась вдруг лихая мысль о том, что я и была ребёнком, обычным любопытным в силу возраста маленьким человеком, в голову которого впихнули воспоминания взрослой тёти. Родился себе малыш, чистый, как новый лист бумаги, и вдруг вспомнил что-то эдакое. А что же делать этой «взрослой тёте»?

      Безвозвратно погрязнуть в пучине уныния мне не дали — у меня вообще все мысли из головы вылетели, как будто вообще они меня никогда не посещали и не знали, что я есть. Надо мной возник новый потолок.

      «Оу, нет, ошибочка вышла. Вот это — шикарный маразм, — внутреннее «я» пришло в себя чуть быстрее. — А вот то, что у тебя там гранитное — это вообще так себе, не переживай».

      Потолок — чистейший белый мрамор. А от него вниз — такие же идеально-прекрасные мраморные колонны с золотой окантовкой. Такие вещи мне доводилось видеть разве что в исторических фильмах. Во дворцах каких-нибудь. А мраморный потолок был ой как высоко! Всё это великолепие подозрительно напоминало сказочный замок.

      «Помнится, там, где я до сих пор пребывала, мне хотелось осмотреться: посмотреть на ковёр, там, на мебель… — мысленно бормотала я. Именно бормотала, потому что мозг до сих пор работал довольно вяло и нерасторопно. — Так вот. Здесь я даже чуть-чуть в сторону глаза повернуть боюсь».

      «Да вообще никуда не смотри, не травмируй себя», — посоветовало с искренней заботой альтер эго, и я, не колеблясь, послушно зажмурила глаза и послала к чёрту этот счёт поворотов, который, что греха таить, был скоропостижно забыт ещё на улице.

      Каблучки Маячка то цокали, то вновь заглушались, мы вновь шли по ступеням — на этот раз всходили — и когда мы наконец пришли, я услышала, как с грохотом отворяются двери, которые, даже по одному лишь звуку было ясно, по размерам и толщине превосходили входные двери моего места обитания. Мы остановились. Маячок первый раз за день открыто продемонстрировала скрытое в ней волнение — тяжело, медленно вздохнула и покрепче сжала свёрточек со мной. Я от этого неожиданного действия открыла глаза и столкнулась с её чуть дрожащим взглядом, переполненным эмоциями до краёв серо-голубой радужки, и обомлела сильнее, чем при виде мраморных потолков с золочёными колоннами. Так умильно и обеспокоенно, тепло и растроганно, нежно и пронзительно, так…любовно должны смотреть матери на своих детей. А она смотрела так на меня. Что-то скребнуло внутри, отозвалось растроганным и одновременно довольным урчанием и заворочалось, обдавая волнами приятного, обволакивающего жара. Раньше о таком взгляде я только мечтала, протяжно вздыхая ночами. И вдруг, нежданно-негаданно, он у меня был.

      Вероятно, заметив влагу в моих глазах, что вот-вот готова была выплеснуться, она взяла себя в руки, мило и подбадривающе улыбнулась мне, качнув туда-сюда. Стало немного полегче. В последний раз переведя дух, Маячок двинулась дальше, туда, куда вели исполинские двери. И… Боже мой.

      «Тц, опять промах, — очнулся и запричитал внутренний голос. — Вот это — самый шикарный потолок. Просто лучший. Тысяча из десяти».

      Я не нашлась, что ему ответить. Если бы я говорила вслух, у меня бы даже не повернулся язык назвать этот невероятный шедевр искусства потолком. Белоснежный свод гигантского зала был мастерски исписан красочными фресками, что плавно перетекали одна в другую, сплетались вместе и расходились. Они изображали не то мифологические, не то религиозные сюжеты с участием людей, магических зверей и драконов, грозных монстров и облачённых в сияние божественных созданий. Роспись поражала великолепием и детальностью, скрупулёзно была передана каждая мелочь, я готова была поспорить, что возьми я лестницу и взгляни на картины вблизи, то смогла бы рассмотреть ресницы у людей и шерстинки у зверей. Образы были самые различные — вот сквозь золотые пшеничные колосья мчалась на белоснежном единороге прекрасная дева, а там бравый воин сразил из лука страшного демона. Были и картины, продолжающие друг друга, как бы рассказывающие целую историю: за по-семейному умиротворённым видом двух юношей, обнимающих друг друга, как старые друзья после долгой разлуки, на следующей фреске шло шокирующее разоблачение — один вытаскивал из второго окровавленный меч; на третьем изображении убийцу, надрывно кричащего, схватила стража, а над телом смертельно раненого безутешно стенали родители, король и королева; четвёртый эпизод, исполненный в самых мрачных тонах, изображал с одного края короля, выбросившего вперёд руку в яростном жесте, — и движение это было передано настолько живым, будто я стояла рядом с ним и видела, как взметнулась ладонь мужчины и как колыхнулась при этом ткань его рукава, — а с противоположного…

      И тут какой-то мужик перекрыл мне обзор.

      Чёрная пышная шевелюра оказалась ровно на том месте, которое я не успела рассмотреть, не оставив мне и шанса узнать конец трагичной истории. Ну что за наглость!

      — Э-э!.. — против воли вырвалось у меня. Звук выдался до того возмущённым и недружелюбным, что я сама себе удивилась. Незваный гость моего личного пространства, мужчина с красивым, но окаменелым и строгим лицом, даже чуть дёрнулся, смаргивая удивление. Маячок чуть испуганно и озадаченно глянула на меня, забавно прижав подбородок к шее, помотала руками с успокаивающим «тш-ш». Она перевела взгляд в сторону и смущённо улыбнулась черноволосой голове, которая, продолжая хлопать глазами, обернулась на неё в ответ. Я тем временем предприняла отчаянные попытки выглянуть за пределы своей помехи в надежде узреть хоть кусочек последней фрески, но слабенькая младенческая шея слушаться не хотела, а остальные собравшиеся, очевидно, отнюдь не собирались открывать мне вид.

      «Ой, дура, — ничуть не помогало альтер эго, опасаясь, как бы нам не прилетело по голове. — Ты, давай, ещё обругай его родным трёхэтажным».

      «Ой, не нагнетай», — огрызнулась я и вслух фыркнула. Два взрослых лица резко снова опустились на меня.

      Мужская голова прищурилась и скосила глаза на Маячка, раздался глубокий, звучный голос, который что-то спокойно бросил с вопросительной интонацией. Маячок, вежливо и услужливо отвечая, невинно пожала плечами и слегка покивала, будто признавая некий факт.

      — Ага, — только и сказал, очень доступно даже для такой далёкой иностранки, как я, закрыватель картин, критично и недоуменно скривив губы. Маячок, расхрабрившись от такой живой реакции, с улыбкой тихо добавила ещё пару фраз ободрительным тоном. Я, естественно, не поняла, какую именно мысль она озвучила, но, вероятно, это было зря: мужчина, до этого показывающий на своём жёстком лице хоть какие-то эмоции, вдруг заледенел напрочь и выпрямился. Маячок чуть съёжилась.

      В то самое мгновение, когда новый знакомец в недовольстве вытянулся, как струна, удивительным образом сохраняя достоинство, я осознала, чего так боялось внутреннее «я» и что я до последнего не замечала, будучи слишком озабоченной куском расписанного потолка. Этот человек, с которым я имела удовольствие встретиться и которого я не удостоила внимательным изучением, выглядел поистине внушительно. «Не видела ли я его раньше? — подумала я спонтанно. — Запоминающийся вид». Высокий рост, широкие плечи и ниспадающие на них, едва задевая кончиками, лоснящиеся чёрные волосы, которым бы позавидовала любая уважающая себя дама, — это ещё куда ни шло. Много интереснее вырисовывалось его лицо, не слишком смазливое и не слишком грубое, довольно молодое, но серьёзное и зрелое, с мрачной печатью тягостности на нём. Глаза, ранее постоянно прищуренные, теперь взглянули на меня напряжённо и открыто, и цвет их вкупе со взором отдались в висках выстрелом на поражение. Жёлтые, как у зверя, испещрённые тёмными крапинками, неописуемо глубокого оттенка радужки чуть не искрились под солнечными лучами. Я по неведомой причине сразу подумала, что это не могли быть линзы. Такое не подделать. А взгляд — многотонный, пронзительный, недостаточно невыносимый, чтобы задыхаться от страха, но достаточно суровый, чтобы надёжно скрыть все чувства и мысли обладателя, оставляя на виду лишь подлинное, не показное величие и чинное спокойствие.

      Мужчина передо мной был, без сомнений, не кем иным, как хозяином этого роскошного дворца и, скорее всего, всех зданий в радиусе километра. Более того — он, такой неколебимый и буквально излучающий внутреннюю силу, создавал впечатление человека, под чьими ногами мостились не только дворцы и сады, но и целые империи. Грозная, гордая личность, для которой почётное место на потолочной фреске наверняка давно было заготовлено.

      Глаза мужчины вновь сощурились, блеснув интересом, и до меня дошло, что мы с ним уже продолжительное время играем в гляделки. Это, как нетрудно догадаться, заставило моего нового знакомого напрячься, потому что младенцы, в отличие от недальновидной меня, первичным анализом людей через глаза не занимаются.

      — «…»? — робко позвала его Маячок и незаметно покрепче стиснула меня.

      В надежде исправить положение я придала лицу максимально невинное детское выражение и слегка покопошилась в пелёнках. С облегчением я обнаружила, что этот нехитрый трюк сработал и мужчина несколько расслабился. Однако тянувшаяся пауза никуда не исчезла, лишь стала чуть менее угнетающей.

      — «…»… — наконец, задумчиво произнёс он нечто важным тоном и ещё один раз смерил меня внимательным взглядом. От его угнетающего молчания стало не по себе, веки перестали шевелиться, а конечности напряглись. Он легко выдохнул и добавил слово, звучание которого я без труда разобрала: — Розалия.

      — Розалия, — повторяя, нежно улыбнулась Маячок и посмотрела на меня.

      «А? Розалия? Это что, имя моё, что ли?» — вопрошала я про себя, стараясь до конца вникнуть в суть происходящего. Поворот был, мягко говоря, довольно крутым, такого я не ожидала.

      Пока я пребывала в некотором недоумении, переваривая новую информацию, сиделка перекинулась ещё парой предложений с пугающим мужчиной и, развернувшись, со мной на руках двинулась обратно. Человек со звериными глазами кинул в мою сторону на прощание один всего-навсего секундный взгляд, прежде чем практически демонстративно отвернуться. Встреча окончилась так же странно, как и началась.

      «Погодите-ка…», — встрял внутренний голос.

      «Так во-от зачем мы здесь, — облегчённо думала я, забывая обо всех своих волнениях. — Местный царь давал мне имя!»

      «Вот именно! Царь! — пыталось достучаться до меня внутреннее «я». — Очнись!»

      То цокали, то заглушались каблучки Маячка, проплывали мимо белоснежные потолки, стройными рядами бежали мимо колонны, портьеры, витражи, а в моём мозгу кипел мыслительный процесс, неумолимо и неотвратимо, как мчащийся на полном ходу локомотив. Передо мной вращались образы прошлого и настоящего, поначалу хаотичные, но вскоре становящиеся в единую логическую цепочку. И медленно, фрагмент за фрагментом, пазл сложился. Новое тело. Старомодное окружение. Незнакомый язык. Королевская обстановка. Смутно знакомый царственный человек с золотисто-жёлтой радужкой глаз. И, в конце концов, моё новое имя, которое я помнила очень хорошо, — Розалия.

      Принцесса Розалия.

      Подумать было страшно, серьёзно допустить казалось ещё страшнее, озвучить было бы вовсе безумием — я была на месте несчастной героини книги.

      «Неужели, — ошарашенно размышляла я, — я действительно умираю? Неужели мой мозг на последнем издыхании воссоздал в моём сознании то, что недавно вертелось на уме? Я в коме?»

      «Или провидение даровало шанс всё изменить, — подсказывал внутренний голос, — и спасти несчастное дитя. Повлиять на чужие трагические судьбы. Слишком уж правдоподобно. Разуй глаза. И хватит грешить на биологию, она здесь бессильна».

      «Перерождение?..»

      «Выходит, что так».

      Спасти жизнь принцессы Розалии… Я соврала бы, если бы сказала, что не представляла, как бы можно было ей помочь, что не рисовала в воображении счастливые семейные сцены и чудесное избавление от всех невзгод. Спроси кто меня, готова ли я переродиться в новой жизни славным рыцарем, что вытащит эту юную леди из лап жестокого колдуна, я бы согласилась без пререканий и трудилась изо всех сил. Но ведь…человеком, которого надо было спасать, оказалась я сама! И ни одного рыцаря под боком. Даже щупленького телохранителя, и того не было. Если перерождаться, то в кого-нибудь с силой и влиянием, а не в беспомощную девочку, отвергнутую собственной роднёй. Отчаяние подкралось к горлу, сдавив его немилосердной рукой, и начало неприятно щипать глаза. Воспоминания смешивались в голове переваренной кашей, чем больше я думала, тем больше боялась, а чем больше боялась, тем больше расстраивалась. Могла бы шевелить головой — нашла бы стену и билась об неё от переполняющего чувства несправедливости.

      Перед взором вновь предстало ясное небо. Оно меня уже не радовало, хотя от неприятного хода мыслей всё же отвлекло. До ушей сквозь беспечный шум ветра и весёлый щебет птиц донёсся убаюкивающий голос сиделки. Нет, не так. Главной горничной. По книге я помнила, что эта женщина была одной из немногих людей, кто с самого детства находился рядом с принцессой и был к ней привязан. Не просто «сиделка» — она заменила Розалии погибшую мать. Она в ту роковую ночь умерла рядом с ней в тщетной попытке уберечь. Её звали Эдта. А я так привыкла к «Маячку»… Я подумала, что ничего страшного, если я мысленно буду продолжать называть её полюбившимся прозвищем, тем более, в нём не было ничего обидного. Игривый ветерок всё так же трепал её причёску, пока она самозабвенно что-то рассказывала, мы мирно шли по садовой дорожке, солнце заботливо освещало нам путь, и в моей потихоньку остывающей голове всё прочнее укоренялась вздорная мысль о том, что если происходящее не было сном или бредом, то стоило, наверное, воспользоваться этим шансом пожить ещё немного, а мрачное предположение о судьбе моего прежнего тела и души настоящей принцессы Розалии, а также о процессе того, как всё это вообще произошло, лучше пока отложить в дальний ящик.

***

      Так, вычеркнув из повестки дня вопрос экзистенциального кризиса, я всерьёз взялась за освоение новой жизни. Прежние планы действий, что немудрено, полетели в Тартарары, поэтому пришлось придерживаться замечательной психологии «живи сегодняшним днём» и решать проблемы только по мере их поступления. И, что интересно, жить стало проще, жить стало веселей. Лишние заботы я отложила на несколько лет, то есть до тех пор, пока не стану в приемлемой мере самостоятельной хотя бы в передвижении, речи и уходе за собой.

      На очередную встречу с «отцом» я пока даже не надеялась. Однако, где-то на задворках подсознания, я всё же лелеяла грёзы о том, что смогу если не подружиться, то просто поладить с этим страшным типом, пусть, учитывая всех внутренних тараканов короля, это представлялось миссией за гранью выполнимого. Куда шире улыбалась перспектива пересечься и построить отношения с моим здешним братом — он ведь был главным героем, образцом доброты и всеобъемлющей любви ко всему сущему! С ним проблем возникнуть не должно было. По книге, он был ещё и сказочно красив. «Как же он выглядит — этот мужчина мечты?» — почти весело задавалась я вопросом и потихоньку предвкушала нашу первую беседу.

      Говорят, для детей время идёт медленнее всего. Чушь. Дни пролетали мимо реактивными космическими ракетами, я только и успевала их считать. И в новый быт я тоже погружалась всё стремительнее и всё глубже.