Цзян Чэн ненавидит семейные ужины, но он обязан пригласить своих родителей в свой дом — в дом, где он и Лань Сичэнь теперь живут вместе, бок о бок.
Каждый раз, присутствуя на мероприятиях с родственниками, Цзян Чэн ощущает себя ребенком. Маленьким, немощным, ничего не значащим и ничего не стоящим — тем самым, которого абьюзировала мать и не любил холодный и строгий отец.
Лань Сичэнь же напротив, даже не смотря на то, что история его родителей была не лучше, таких неудобств не испытывал.
В разводе, так и не способные найти пару с кем-то еще родители, разошедшиеся по разным краям мира и собравшиеся лишь на один жалкий ужин сегодня, в этом доме. Будучи ребёнком, Лань Сичэнь видел мать раз в год в лучшем случае, оставаясь на попечение хмурому дяде при живом то отце.
Цзян Чэн смотрел на своего мужа и не понимал, как он остаётся таким спокойным, наблюдая, как родные ему люди рассаживаются по разным концам длинного стола из красного дерева — стола, который Цзян Чэн выстругал сам, с резными узорами, кричащими о многочисленных изъянах души мастера.
Цзян Чэн смотрел на Лань Сичэня и с обреченностью загнанного в клетку существа, не совсем еще зверя, но и не человека понимал — ему таким не стать.
Ничего удивительного, ведь его муж психотерапевт, черт его дери. Вычищенный и выглаженный, в светлой рубашке и с неизменной улыбкой на лице.
Вань Инь помнит, как пришёл к нему на приём в первый раз, и помнил, как пришёл в последний, прежде чем их отношения покатились в совершенно другую сторону.
Горечь, высеченная в теле, как клеймо заводчика уродливым шрамом ожога стремилась наружу, чтобы быть поглощенной чужой душой, принявшей израненную плоть в свою обитель, как нечто священное.
Некорректная работа, нарушение этики отношений с пациентом — но горечь ушла точно так же, как пришло осознание покоя.
Раны зажили, как думал Цзян Чэн.
До этого проклятого ужина.
— Мы не обязаны приглашать кого бы то ни было. <i>Ты</i> не обязан, Вань Инь. — Лань Сичэнь ласков с ним даже тогда, когда Цзян Чэн похож на ощерившийся комок иголок, норовящих ткнуть в любую из известных сторон. Он плохо спит, почти не ест и стругает стол днями напролёт, пока Сичэнь проводит короткие сессии с новыми пациентами в своём кабинете — на порядок меньше, чем обычно, и на порядок чаще заглядывая в гараж супруга, прикасаясь ладонями к его плечам.
Цзян Чэн знает, что он ужасен, но его трясёт почти постоянно. Жалость к себе встаёт комком в горле таким же горьким, как пилюли. Сичэнь проверяет контейнер с ними дотошно, пересчитывая каждую таблетку, хмурится, когда недостаёт двух доз сразу, но он знает, что это ничего. Цзян Чэн знает, что он знает, что это — ничего.
— Не обязан, но должен. — Цзян Чэн расслабляется под его пальцами, откидывается спиной на чужую грудь, запрокидывает голову, смотрит устало, прежде чем прикрыть глаза.
Его терапия полна боли, от которой он пытается сбежать и Лань Сичэнь больше не препятствует этому, лишь наблюдая. Нарушает собственные принципы, отступает, ведя супруга за руку — Цзян Чэн знает, он чувствует, он понимает, но его путь выбран им самим. Он учится.
По крайней мере, он просто старается.
— Если позволишь им быть, надеешься переболеть? — Лань Хуань гладит его по голове, пропуская сквозь пальцы растрепанные волосы, целует в нос, чувствует пальцами другой руки, как дергается кадык супруга — он шумно сглатывает. Дрожит мимолетно, едва ощутимо.
— Защититься.
— Чтобы исцелиться?
— Возможно.
Лань Сичэнь улыбается мягко и снисходительно, но Цзян Чэн не видит этого — его гладят, его любят, его оберегают даже от него самого, удерживая бережно, как цветок, и сейчас этого кажется более, чем достаточно.
Людей много, они шумные даже тогда, когда только прибывают. Цзян Чэн осознает, что его семья как-то сама собой разрослась настолько, что в гостиной становится тесно, как в коморке под лестницей. Их гостиная просторная, светлая, с камином и махровым ковром, на котором приятно валяться вечерами в обнимку, и она превращается в трамвайную станцию, забитую доверху дерганными и разношерстными людьми.
Цзян Чэн пропустил много моментов своей жизни лишь для того, чтобы осознать весь их поток прямо сейчас. И он благодарит свой недуг, свою паранойю и нервозность за то, что его стол оказался достаточно большим для этого столпотворения.
Его сестра Яньли давным-давно вышла замуж за Цзинь Цзысюаня, их сыну уже пятнадцать лет и он щебечет угрюмо, но задорно с приёмным сыном Вэй У Сяня и Лань Ванцзи, что были вместе со старшей школы, как два голубя, оказавшиеся на одной балке. Которых, не иначе, как пришибло электрическим током, потому что Вэй Ин с порога суёт Цзян Чэну три бутылки вина, и подливает собственному мужу еще до фактического застолья.
Цзян Чэну даже не нужно смотреть на Лань Хуаня, чтобы понимать, насколько недоуменно тот вероятно начинает переглядываться с младшим братом, неизменно непроницаемым, как обросшая льдом скала.
Когда к дому подъезжает сразу три разношерстные машины, одну из которых Цзян Чэн узнает — внутри него холодеют внутренности, точно их сейчас вытаскивают прямо из его трепещущего тела. Он сбегает на кухню, трусливо поджав хвост и раскладывая по керамической посуде закуски, вслушиваясь в каждый звук новых голосов.
Он слышит отца, когда Лань Хуань приветствует его, и затем слышит мать.
Этого достаточно, чтобы немедленно сбежать еще дальше, скрыться с глаз долой, подальше от всего, от боли, что застилает глаза. Ему приходится ударить кулаком по столешнице, чтобы остаться на месте — ноги вялые, слабые, подкашиваются.
— А-Чэн, тебе помочь?
Голос Яньли приводит в чувство совсем немного, заставляя оглянуться через плечо, сохранять внешнюю устойчивость и спокойствие, как скорлупу яйца на желтке, что вот-вот протечёт.
— А? Да, не могла бы ты отнести вот эти тарелки? — Цзян Чэн отодвигается в сторону, освобождая вид на рассортированные закуски, берет нож и режет, даже не вполне понимая что, лишь бы делать вид, что всё под контролем.
У него всё под контролем — если это видят другие, то это увидит и он сам.
Слайсы лобы* выходят идеально ровными.
Новые голоса со двора звучат иначе, но не голос Лань Хуаня — его дядя с малолетним племянником так же прибыли.
Цзян Чэн тяжело дышит, задерживает дыхание, когда выносит на общий стол оставшиеся закуски и основное блюдо, глядя на всех и ни на кого одновременно — он уверен, что выходит прекрасно, его лицо идеальное, идеально-угрюмое, как и должно быть, но ноги становятся лишь слабее.
Он бежит на кухню, как он думает — но его движения, дерганные и слабые, с напряженно вытянутой спиной, выглядящие как пьяная задумчивость.
— Прошу, начинайте без нас, мы скоро подойдём.
Лань Сичэнь замечает. Конечно же он замечает, и Цзян Чэн вбивает его в стену кухни ближе к двери во двор, стоит тому лишь завернуть за угол, скрываясь с глаз гостей. Хватает за грудки так сильно, что трещит ткань небесно-голубой рубашки, целует жадно и отчаянно, на грани истерики.
— Вань Инь.
— Возьми меня. Прошу, трахни меня прямо здесь!
Разорванный поцелуй жжёт болью прокушенных губ, Лань Хуань шумно выдыхает, говорит вполголоса, но Цзян Чэн отвечает ему горячим шепотом, мольбой, практически плачем.
Специфическая реакция на стресс, реакция на страх и боль, что медленно, но верно сочились из распоротой души Цзян Чэна.
Сичэнь не должен поддаваться. Ни на секунду.
Цзян Чэн знает это, что он не должен. Что он должен лишь понимать, что это плохая идея, это не работает, это может только усугубить состояние в будущем. Выброс эндорфинов, затуманивание боли никак не поможет преодолению страха этой боли.
Тело Цзян Чэна жаждет поощрения за уже проделанную работу — ведь вот он, почти справился, заслужил награду, а его разум бьётся истерично и запутанно.
— Ты весь горишь. — Лань Хуань целует его в губы коротко и спокойно, но в глазах плещется тень того, что Цзян Чэн никогда не заметит, поглощенный собственным страданием. Разум Цзян Чэна проясняется слишком поздно — Сичэнь сжимает пальцами его бёдра, выражая полное, беспрекословное согласие.
На его условиях, конечно же.
Кухня — не самый подходящий вариант, двери здесь нет, дверной проем выходит прямиком в гостиную. Их могли не просто увидеть, их могли пристыдить, их могли сломать, как иссохшие ветки старой ивы — никаких компромиссов тем, кому не дозволено быть самими собой.
Сичэнь выталкивает супруга через заднюю дверь во двор, зажимает в углу, у стены под краем широкой крыши, что скроет их от накрапывающего дождя и лишних глаз.
Одежда Вань Иня — пиджак, галстук, такие лишние и ненужные на этом ужине — летят в сторону, небрежно брошенные прямо на нестриженный газон.
Дождь усиливается единовременно с тем, как Сичэнь трахает супруга, лишь немного растянув пальцами — Вань Инь заходится скулежом, кончая в первый раз лишь от того, что в него рывком врываются, наплевав на осторожность. Едва ли не плача, заглушаемый только бушующей непогодой, он кончает в собственные трусы, спущенные лишь с уровня ягодиц- повисает в руках Лань Сичэня, который размашисто вбивает его тело в стену.
Второй раз Вань Инь кончает, когда спустивший в него Сичэнь хрипло выдыхает, продолжая двигаться внутри, не смотря на ушедший экстаз — и Цзян Чэн поганит своё нижнее бельё еще раз, даже не прикоснувшись к себе.
Его глаза наполнены поволокой, тело казалось обессиленным и ослабшим, слишком тонким и безвольным, но совсем не успокоенным. Лань Хуань над ним тяжело дышал, пока Цзян Чэн обнимал его за шею, прижимаясь ближе, утыкаясь носом, оставляя на коже супруга дорожку из слюны со своих губ.
Взгляд у Сичэня такой же мутный — карие глаза становятся тёмными, как омуты двух иссохших колодцев в безлунную ночь.
Он теряется, озирается по сторонам, всё еще прижимаясь бедрами к чужим ягодицам плотно, ощущая внутри вязкое тепло.
— Всё хорошо? — прикусывает ухо Вань Иня, что медитативно продолжает слюнявить его шею.
— Ещё.
— Нам нужно вернуться к гостям. — Лань Хуаню приходится прочистить горло, потому что голос предательски хрипит, — Тебе придётся быть сильным.
Он удерживает Цзян Чэна на весу так, словно бы тот ничего не весит, держит бережно, держит устойчиво, не дрожа и не покачиваясь.
Вань Инь слабо, но надрывно, со злобой выдыхает ему в шею:
— Я и так всегда был слишком сильным.
Цзян Чэн ненавидит, когда кто-то говорит ему, что он и так знает.
Лань Сичэнь смотрит на него, шумно выдыхая — от его дыхания идёт пар и дождь стучит по крыше, заглушая всхлипы, доносящиеся из чужой груди.
— Я устал. Я не хочу туда возвращаться. Я не хочу никого из них видеть.
— Ты не одинок, Вань Инь. Я здесь, я с тобой.
— Я знаю.
— И я люблю тебя.
— Я знаю.
«Но» звучало острым всхлипом и усмешкой — слезы хлынули из глаз Цзян Чэна, прежде чем он успел произнести следом:
— Мне этого мало.
Вань Инь ненавидел себя за это даже сильнее, чем за что-либо ещё. За то, что не смотря на любовь Лань Хуаня — всеобъемлющую, самую чистую и искреннюю, Цзян Чэн все равно чувствовал себя несчастным. Нелюбимым. Даже сейчас, с членом партнера в своей заднице, переживший два оргазма на волнах болезненных чувств — как только эйфория стремительно уходила, он снова чувствовал боль, от которой нельзя было скрыться ни в таблетках, ни в объятиях.
Цзян Чэн был одинок. Одинокое, крохотное ничтожество — ребенок, вынужденный удовлетворять эмоциональные потребности своих родителей, абсолютно позабыв про свои.
Он ломался, раз за разом. И даже сейчас он все еще не мог срастить старые кости, несмотря на самый желанный и самый священный бальзам от ран, который только смог его полюбить.
Цзян Чэн не заслуживал такой любви. Он не заслуживал ничего, кроме боли.
— Посмотри на меня.
Лань Хуань поднимает его повыше, перехватывает руками удобнее и Цзян Чэн утробно рычит, осклабившись, как дикий звереныш. Слёзы льются по его щекам со звуками, надрывными, противоречивыми и разношерстными — разбитыми осколками души, что подобно зеркалу казалось невозможным склеить достаточно крепко.
— Я все равно люблю тебя. — Сичэнь целует его в плечо, — И никогда не уйду. Найди в себе смелость поверить хотя бы в это.
Они возвращаются к столу потрепанные и раскрасневшиеся, но Цзян Чэн предпочитает думать, что никто не замечает этого.
Он предпочитает смотреть на кого угодно, лишь бы не на родителей, даже когда они обращаются к нему с прямыми вопросами — но он находит в себе силы отвечать спокойно и уверенно, прихватывая пальцами колено Лань Хуаня под столом.
Когда он говорит с отцом, когда он говорит с матерью, когда другие члены семьи встревают с вопросами, с пояснениями, с интересом и несдержанностью — катастрофы не случается. Внутри, кажется, даже ничего не трещит.
Но ему всё еще больно. Больно, даже когда на губах расползается улыбка при виде Ванцзи, рухнувшего лицом в столешницу после выпитого вина; Больно, когда Цзинь Лин надувает щеки, как хомячок, препираясь с собственным отцом — это уморительное зрелище даже для Яньли, но Цзян Чэну всё еще больно.
Ему больно, когда он замечает седину в волосах отца, новые морщинки на лице матери.
Ему больно, когда он замечает, как Лань Хуань смотрит на своих родителей новым, мрачным и незнакомым взглядом.
Цзян Чэну всё еще больно, но он будет храбрым.
Когда-нибудь, он будет.