Он пьёт постоянно.
Заходит в разные точки, лишь бы продавцы успевали меняться сменами со своими коллегами и не знали его в лицо. Он берет что-то новое, пробует другие вкусы, иные варианты и просыпается на утро в кресле возле рабочего стола, уставленного тремя-четырьмя бутылками из тёмного стекла. Это всего лишь вино, сидр, медовуха, тёмный портер, от которого на языке остаётся противный кофейный привкус — но Цзян Чэн неизменно пьянеет достаточно быстро, чтобы не притрагиваться к действительно крепким напиткам.
У него трясутся руки, он забывает, как есть, как спать по-настоящему. Он забывает, как держать инструменты — стамеска соскальзывает, ранит пальцы левой руки, что Цзян Чэн забывает убрать с пути острого инструмента, и в травмпункте ему накладывают десять швов три раза подряд. На ладони от большого пальца до кисти остаётся рваный, уплотненный широкий шрам.
От Цзян Чэна пахнет затхлостью, потом и опилками, пальто становится на два размера больше, а щетина зарастает на щеках и подбородке неровными колючими клоками.
Он не сразу понимает, что что-то не так. Ему кажется, что так было всегда.
Тёмный и крохотный магазинчик в бедном районе города — пожалуй, его любимое место. Вывеска расцветает неоновым зелёным с приходом темноты, а у порога каждый день скапливается всё больше коробок, что вымокают под мокрым декабрьским снегом. Внутри темно, воняет вяленым мясом и сушеными водорослями, и всё очень похоже на то, во что превратился внутренний мир Цзян Чэна.
В обветшалые, грязные полки, с покрытыми пылью ящиками по 12 штук живительной влаги, консервов и крекеров, об которые можно сломать зубы.
Единственный большой холодильник, примостившийся с правой стороны от входа, подержанный, с плохо отмываемой ржавчиной — набит доверху новёхонькими бутылочками с маркировкой разных стран и городов. Светлое, тёмное, красное, зеленое, розовое, со вкусом черники и перца, со вкусом ментола, что обжигает горло похлеще рисовой водки.
— О, добрый вечер! — хозяин лавки машет Цзян Чэну, когда дверь закрывается с тихим скрипом. Даже слишком тихим для этого места. Ему бы подошёл колокольчик — достаточно тревожный для того, чтобы напоминать звук лающей собаки.
— Добрый, господин Хао. Холодно сегодня, не находите? — Цзян Чэн прячет руки в карманы тёплого пальто, горловина которого поднята так, что почти касается линии щек. Он коротко глядит на хозяина лавки, прежде чем уткнуться в ассортимент холодильника перед ним.
Это его любимое место, потому что здесь всегда есть то, чего нельзя достать где-то ещё. Сорта пива местного производства Цзян Чэна уже давно не интересуют — они мягкие, порой сладкие до тошноты, и никогда не заставляют чувствовать себя живым.
Цзян Чэну нравится сухость, нравится горечь, нравится кислота, что делает его слюну вязкой, а взгляд мутным. Ему нравится что-то несовершенное — акт кровопускания в проливной дождь, облезлая краска на соседних домах, крохотный щенок с подвязанной лапой.
Но его доводит до тошноты лишь один вид длинной стойки, сколоченной из дешевых досок, за которой ковыляет хозяин магазинчика.
— Сегодня был новый завоз, может быть вам что-то приглянется!
Господин Хао невероятно жизнерадостный человек для своего возраста. На вид ему больше шестидесяти: кожа свисает с его лица под тяжестью гравитации, делая глаза похожими на крохотные щелочки, что было слишком даже для китайца. И он всегда улыбался так, будто бы каждый день был для него новым откровением пути дао. Шустро ковыляя на своих двоих за отвратительной стойкой, старик успевал делать десять дел одновременно. Он любезничал, протирал пыль, от чего её становилось лишь больше, ругал своего племянника в подсобке, что то и дело ронял на пол тяжелые ящики. Вся эта суета господина Хао прекращалась только тогда, когда он слышал звон монет и шелест купюр.
Он никогда не спрашивал имен своих постоянных покупателей, являясь образцом самого компетентно-функционирующего фактора анонимности.
Они почти друзья в понимании Цзян Чэна, если дружбой можно считать обмен любезностями.
Цзян Чэну нравилось всё это по вполне понятным причинам.
— Что? Здесь? Сюда? — посторонний голос настолько громкий, что его слышно еще до того, как обладатель появляется на пороге.
Дверь приоткрывается, и Цзян Чэн рефлекторно делает шаг в сторону, уходя с пути.
Как в танце, когда ведущая роль уготована только тебе.
— Ты же сказал, что любишь ирландский эль. Достать его можно только здесь.
Двое незнакомцев вошли в помещение, и Цзян Чэн буквально почувствовал, как воздух вокруг сгустился. Он сделал еще несколько шагов в сторону, приблизившись к лотку с закусками, и мимолётно окинул незнакомцев оценивающим взглядом.
Двухметровый мужчина в длинном пуховике, напоминающий собой исполинских варваров из старых учебников по истории, без интереса осмотрел помещение и сместился в сторону гудящего холодильника, сутулясь, чтобы не упереться головой в неравномерно выступающий потолок.
Таких мужчин Цзян Чэн видел только на экранах телевизоров и мониторов, круглосуточно вещающих бои рестлеров по всем известным каналам. Огромные, грозно выглядящие, с крупной проступающей челюстью и смуглой кожей, они пленяли зрителей своими яростными криками и умениями разбить о противника бетонную плиту. Бутафорскую, конечно же, но с крайне зрелищным эффектом.
А вот спутник здоровяка был куда более скромным по габаритам. Среднего роста, тонкокостный и миловидный на лицо, он тут же юркнул к стойке, минуя Цзян Чэна, словно бы тот был предметом интерьера.
Комичная, странная пара.
— Господин Хао, здравствуйте!
— Ох боже мой, Мэн Яо, какой сюрприз!
Цзян Чэн усиленно делает вид, что заинтересован в закусках и предпочитает слушать лишь тон, но не улавливать слов. Без сомнений, Мэн Яо и Господин Хао обмениваются большим, чем простая любезность, и это совершенно не его, Цзян Чэна, дело.
Он дышит поверхностно, смотрит окромя на лоток с жаренным арахисом, присыпанным сверху красным перцем и считает секунды.
Одна. Две. Три.
Семьдесят восемь.
Голоса стихают, и их сменяет знакомый звон тёмного стекла.
Когда незнакомцы освобождают помещение, Цзян Чэну становится легче дышать — он вдыхает полной грудью сипло, через нос, запрокидывая голову, и вновь идёт к холодильнику, открывая дверцу и вытаскивая оттуда что-то, покоящееся на самой верхней полке.
Страут. Водянистый, горький, странный, почти такой же несовершенный, как и английский портер.
Расплачиваясь за литровую бутылку мятыми купюрами, Цзян Чэн ловит взгляд хозяина:
— Ох, и хороший малый, этот Мэн Яо! Помогал мне до того, как устроился бухгалтером в строительную фирму. Деньги конечно портят людей, но все равно хороший паренёк! — Господин Хао практически мечтательно вздохнул и покосился в сторону арки, ведущей в подсобку. — Не то что ты, Чжао, слышишь?! — крикнул старик, и в глубине помещения тут же что-то упало. Возможно тело Чжао, прикорнувшего на здоровенной металлической бочке, как в комедийных сериалах — Цзян Чэн бы не удивился.
Он выходит из магазина, слыша эфемерный звон колокольчика, которого там никогда не было.
Небо над головой совсем не походит на ночное — слишком серое, отливающее грязно-зеленым из-за неона, бьющего куда-то вверх широкими полосами света. Мокрый снег теперь больше похож на дождь — холодные капли орошают волосы и затекают за воротник пальто, огибая чувствительную кожу шеи.
Цзян Чэн дергается, шипит, но под навес не возвращается, крепко удерживая в руках только что купленную бутылку.
Длинная улица, выложенная старыми каменными брусками, тянется в бесконечную даль кварталов, пестрящих красным, зеленым и желтым неоном, от которого рябит в глазах. Полутёмные улочки, сошедшие со страниц апокалиптического киберпанка утопают в грязи и слякоти, от которых по возвращению домой ботинки становятся влажными и неприглядными настолько, что к ним никогда не хочется прикасаться пальцами.
Среди этого грязного запущения фигуры все тех же странных мужчин из магазина, казались инородными телами в кровотоке чего-то совершенно отвратительного.
Идущие рука об руку, почти касаясь ладоней друг друга; укрытые широким зонтом, словно защитным куполом иного мира, где нет места мокрому снегу, больше похожему на дождь, пересуд снующих по углам худосочных щипачей в поисках жертвы и неонового занавеса, скрывающего само небо.
Не из этого мира. Не из мира Цзян Чэна, к которому он так рьяно стремился, одержимой неутихающей жаждой.
Цзян Чэн смотрит им в спины какое-то время, прежде чем двинуться в совершенно другую сторону, улавливая последнее движение — высокий мужчина склоняется над спутником в неоднозначном из этого ракурса жесте.
По дороге домой попадается удачно торчащий из бетонной стены железный прут, об который невероятно удобно разбить горло закупоренной бутылки и, посмеиваясь от бессильной злости, трясущимися руками опрокинуть себе на лицо всё её содержимое.