Утро звенит стеклом и шуршит бумажно-пластиковым мусором в пяти пакетах, выставленных перед входной дверью, словно гостевое подношение выдуманным духам-мусорщикам. Дребезжит процессором ноутбука, что работал всю ночь и вибрирует машинкой для бритья — она дрожит в руке до того, что хочется приклеить её к конечности армированным скотчем.
Приводить себя в порядок — все равно, что ломать старые ветки у дерева, понадеявшись на то, что на их месте вырастут новые, более симпатичные и полные жизни.
Цзян Чэн смотрит на себя в зеркало так, будто бы собирается увидеть там кого-то в первый раз.
Без неровных клоков волос на лице он всё еще похож на осунувшуюся копию самого себя — дефектный образец с завода, который каким-то образом попал на место оригинальной модели. Он трёт щеки мылом, пытаясь смыть грязь, которой нет, подвязывает отросшие волосы канцелярской резинкой желтушного цвета, морщась от неприятного натяжения волосков, и тяжело выдыхает, глядя на незнакомца перед собой. Незнакомца, на котором будет все то же пальто, и у которого все те же дрожащие руки.
Найти подходящего врача при алкогольной зависимости не проблема — интернет полон предложений и разного вида местных специалистов, от традиционных практик иглоукалывания до явно более адекватных товарищей с медицинским наркологическим образованием. Буддийские монахи, облаченные в белые халаты и стоящие на фоне самого большого храма в округе с такими улыбками, будто бы их вырезали во ртах с помощью канцелярского ножа — совсем не то, что интересовало Цзян Чэна большую часть ночи.
Иероглифы расплывались на ярком мониторе разрозненными фрагментами: «Человек», «душа», «энергия», «врачевать», «покой».
Найти психотерапевта — сложнее, точечнее, страшнее в разы. Смотреть на фотографии людей, гадая на пустоте, кто из них лучше — все равно, что играть в русскую рулетку наоборот, чтобы в барабане уж точно попалась одна единственная пуля. Простукивать ствол, будто бы это поможет, молиться вслух или украдкой, поглядывая на палача — на самого себя в отражении темной заставки на рабочем столе, с точечными звездами, которых никогда не видно на реальном небе, и щёлкать, щёлкать, щёлкать.
Цзян Чэн выбирает слепо, не оглядываясь на награды и докторские степени, тычет мышкой снова и снова, отметая кандидата за кандидатом, как вышвыривают нежеланных котят на улицу, не давая им даже право на жизнь. Один, второй, третий, двенадцатый — мужчины и женщины, одинаковые, слишком самоуверенные и совершенные, будто бы вылепленные из мягкого пластика, с такими же застывшими на губах улыбками и блеском в глазах, как у ебучих буддийских монахов на санаторном постере.
Двадцать второй без фотографии, без престижных наград и вычурных цитат о том, что вам обязательно помогут — и Цзян Чэн зависает на нём на минуты три, прежде чем выписать адрес от руки на ближайшем клочке бумаги. Ручка дрожит, иероглифы продолжают плясать вне цифрового пространства, как диковинные зверушки, состоящие из жирных линий.
Три станции метро от дома, приемлемая цена за сеанс, запись через электронное письмо, без звонков ненужным секретарям с извечно вежливым «да, конечно, доктор сможет принять вас на следующей неделе, когда вам угодно?».
Цзян Чэн пишет своё имя, пропускает графу «причина обращения», отмахиваясь от категорий «семейные отношения», «профессиональное выгорание», «личностные проблемы» с ощущением, что ни одно из них ему не подходит в полной мере, и напряженно смотрит на уведомление об отправке, будто бы оно вот-вот оборвётся и адрес доставки окажется просроченным или давно покинутым.
Он засыпает с больной головой, просыпается с отвращением и обнаруживает ответное уведомление на почте о том, что его примут сегодня же в четыре часа вечера.
Теперь отвращение к самому себе за очередную слабость не имело никакого практического смысла.
Чистая одежда в квартире, совмещенной с рабочим пространством — все равно, что святые мощи, которым поклоняешься почти бездумно в моменты отчаяния. Дома у Цзян Чэна слишком сухо, не смотря на цокольный этаж — опилки и деревянная стружка заполоняют собой всё вокруг и трещат на пальцах крохотными электрическими разрядами. Статическое электричество — это проклятье, к которому привыкаешь, живя в постоянной сухости и запыленности, с сотней тысяч древесных отходов, которые ты не в состоянии убрать вовремя. Одежда бьётся током и к ней липнет вообще всё, как на причудливый формы магнит.
Цзян Чэн хватает то, что запрятано в недрах комода, не тронутое атмосферой квартиры. Проходится влажной ладонью, сбивая частички пыли, остервенело борется с черными пуговицами на фиолетовой рубашке и застёгивает ремень на тёмных джинсах.
В отражении он — не он, а слишком чистый и с виду ухоженный мужчина, которым ему придётся какое-то время побыть снова.
Навигатор на телефоне тычет ярко-красной стрелкой в здание напротив, когда Цзян Чэн останавливается, чтобы поднять голову и заметить небольшую табличку на фасаде, с указкой на металлические перила, уходящие вниз к открытой нараспашку металлической двери. Такой, как в фильмах про апокалипсис или ужасы, с крохотным заваренным окошком, грязно-коричневого цвета, с налетом ярко-рыжей коррозии.
В ушах Цзян Чэна явственно скрипит что-то такое же металлическое.
Он оглядывается по сторонам на почти безлюдной улице спального района, силясь понять, нет ли здесь никакой ошибки.
Вокруг что-то вроде своей крохотной экосистемы для молодых мамочек со средним достатком и покрытых сединой пожилых пар, живущих отдельно от своих основных семей — крохотные магазинчики сверкают чистотой в лучах яркого солнца, не вычурные и не похожие на развалившуюся лавку наркоторговца, как магазин господина Хао. Многоэтажки обезличенные и серые, как тем и должно быть, но жизнь здесь пахнет размеренностью и чистосердечием, пока Цзян Чэн не возвращается взглядом к потенциальному входу в помещение с кабинетом психотерапевта.
Ему хочется сбежать — не потому, что это выглядит как идиотская шутка или ошибка в навигаторе, а потому что точка невозврата выглядит даже страшнее, чем он мог себе представить.
Спускаясь по лестнице к распахнутой двери и шагая в неизвестность, Цзян Чэн держит руки в карманах, ссутулится и сжимает зубы, погружаясь в темноту.
В темноту, что через долю мгновения сменяется вспышкой яркого света потолочных ламп, реагирующих на движение — и Цзян Чэн видит перед собой длинный аккуратный коридор, со светлой, ухоженной плиткой на полу.
Коридор петляет, словно спроектированный под лабиринт, прежде чем по бокам появляются призрачные двери без обозначений и номеров, и после, ровно в конце пути — одна единственная с обозначением. Табличкой черной на светлом дереве, с вырезанными на ней иероглифами, подкрашенными золотой краской для контрастности: «Лань Сичэнь. Психотерапевт».
Ни фойе, ни кресел для ожидания, ни-че-го.
Цзян Чэн сглатывает, прежде чем постучать, и с приглушенным «войдите» — ныряет в кроличью нору.
Его встречает просторный светлый кабинет и широкоплечий хозяин, замерший у стены с приветливой улыбкой.
— Вы на приём? Проходите, располагайтесь, пожалуйста.
***
Взгляд Цзян Чэна блуждает поверхностно, без интереса — цепляет высокие углы белого потолка и стены, оттенок которых напоминал о подкрашенном льде. Край бежевого кресла, шкаф позади него, несколько непримечательных, но добротный тумбочек с ворохом журналов и печатных листов на них.
В воздухе почти ничем не пахло, разве что немного кожаным креслом и диванчиком, на котором Цзян Чэн утопал, будто бы в зыбучих песках.
Слишком мягко, слишком комфортно — непривычно, почти болезненно.
— У вас тут довольно уютно. — Он бросает слова небрежно, совершенно не глядя в сторону психотерапевта, снующего где-то с краю у импровизированного подвального окна — там, где оттенок стены казался больше белым, чем синеватым, за счет ниспадающего света.
Цзян Чэну некуда деть руки, диван слишком большой и слишком, чтоб его, кожаный — вспотевшие ладони оставят на нём капли пахучего секрета, который не отмывается, пахнет терпко-терпко и грязно. Цзян Чэн знает, Цзян Чэн ненавидит кожаные диваны и ненавидит всё, что может их запачкать. Пальцы смыкаются на собственных ногах, крепко вцепляясь в проступающие косточки коленных чашечек, сжимаются с силой, будто бы пытаясь удержать конструкцию на месте, опасливо ожидая, что та рассыплется на мелкие осколки.
Колени дрожат, а ступни рефлекторно подергиваются, отбивая рваный ритм.
Ожидание начала сеанса кажется таким невыносимым, что Цзян Чэн впивается взглядом в стеллаж позади одинокого кресла, акцентируя внимание на странных артефактах. Два больших чёрных камня, идеально ровных, идеально гладких на вид, с росчерком белых рисунков, отдаленно напоминающих своим сюжетом войну людей с динозаврами. Несколько странных существ, пожирающих маленькие тушки, и тушки с импровизированными копьями из деревянных веток, что тычут в гигантских чудовищ.
— Это что…камни Ики?
Монотонная возня сбоку резко прерывается, сменяясь воодушевленным возгласом после крохотной, секундной паузы:
— О, вы знакомы с искусством древних обитателей Анд?
Цзян Чэн поворачивает голову, встречаясь с золотыми искорками нескрываемого восхищения и довольства, которыми пронизаны светло-карие глаза психотерапевта. Открытый, искренний и наполненный теплотой взгляд пробивает Цзян Чэна на неприятную, смущенную дрожь за долю секунды.
Он бормочет, рефлекторно вскидываясь, смещая руки с трясущихся колен, чтобы скрестить их на груди и отворачивается:
— Читал как-то о них. Много путешествуете?
У психотерапевта длинные, просто нереально длинные, непропорциональные по отношению к телу ноги в светлых брюках свободного кроя — Цзян Чэн косит взгляд еще ниже, на идеально вычищенные тёмно-коричневые туфли, ступающие по мягкому ворсу ковролина. Мужчина возвращается к креслу, откладывает несколько сшитых папок на тумбочку рядом и садится.
— Нет, но мой родственник заядлый любитель диковинок со всего света.
— Вот оно как.
Смотреть в чужое лицо сложно — почти нереально, и Цзян Чэн удерживает взгляд на черном галстуке и воротнике голубой рубашки.
Ему до одури, до тошноты страшно.
Психотерапевт двигается словно в замедленной съемке — надевает очки, придерживая дужку кончиками указательного и большого пальцев, цепляет на канцелярский планшет несколько свежих листов, заносит карандаш с идеально острым кончиком, выточенным с заядлой щепетильностью.
Карандашом, похожим на оружие — как те импровизированные копья на бессмысленных каменных рисунках, противоречащих современной хронологии.
Цзян Чэну хочется сбежать, дернуться в сторону, не извиняясь, не считая нужным что-то говорить вообще — сигануть к закрытой двери так быстро, что на ковролине останутся жженые пятна от его ботинок, точь-в-точь как в идиотских мультиках.
Он делает глубокий, тяжелый вдох, готовясь к прыжку.
— Итак, господин Цзян Чэн, верно? Меня зовут Лань Сичэнь, и я…
— Я знаю. — Цзян Чэн откидывается, вбивается в спинку дивана с силой, жестче сжимая руки на груди. — У вас на двери написано, кто вы и чем занимаетесь.
Лань Сичэнь хмыкает спокойно:
— Что ж, хорошо. Зачем вы пожаловали ко мне, господин Цзян?
— Я не могу…- Цзян Чэн осекается, хмурится, сжимается зубы, чувствуя, как внутри всё переворачивается.
Психотерапевт молчит, позволяет закончить или передумать, или бросить всё и таки сбежать — снующие под кожей сомнения отдаются горечью аж до самого языка.
Ещё раз.
— Я всё время хочу плакать.
В кабинете нет часов, но что-то тикает внутри Цзян Чэна каждый раз, как повисает тишина.
Тишина спонтанная, тишина глубокая, почти удушающая, как если бы на голову постоянно выливали ушат ледяной воды, которая никуда не испарялась, а равномерно текла по полу, вот-вот грозясь коснуться щиколоток.
Он не так себе это представлял. Это не было комфортно, это не было сколько бы то ни было избавительно в первые же пятнадцать минут сеанса, это всё еще было пыткой — само существование всё еще было пыткой и в горле сохло так сильно, что Цзян Чэн облизывал губы снова и снова.
Лань Сичэнь задавал вопросы, ответы на которые давались Цзян Чэну с трудом даже по меркам условной риторики, в которой он никогда не был силён. Говорить о себе — все равно, что плеваться в чужое лицо ядовитой слюной, ожидая, когда тебе за это отрубят голову.
— Если вы хотите, чтобы я смог вам помочь, придётся несколько ослабить барьеры.
Цзян Чэн скалится неосознанно, парируя с нажимом:
— Мифическая Медуза Горгона никогда не будет понята в полной мере, так как каждый раз, как она поворачивается к миру — вокруг неё лишь безмолвные статуи.
— Нет, если один из героев, пришедших к ней, окажется слеп.
— И с мечом наперевес, да.
Лань Сичэнь улыбается со снисхождением, будто бы смотрит на диковинную зверушку, что боится прикосновений человеческой руки.
Высокий, явно выше Цзян Чэна, пусть и ненамного, даже учитывая эти ужасные ноги. Возвышенный, как горная птица, сидящая всегда на самой высокой ветке или отвесном куском скалы. Недосягаемый, всё еще тошнотворно идеальный, как и все прочие из ночных поисков — приходится приложить не одно усилие, чтобы посмотреть в эти светло-карие глаза и не захлебнуться желчью в ту же секунду.
Лань Сичэнь красив, но не вычурен — он коротко подстрижен, идеально выбрит, и линия его челюсти кажется стальным каркасом всей черепной коробки. Его одежда простая и чистая, его манеры безупречны и от него сквозит доброжелательностью, цель которой не понятна Цзян Чэну ни в коей мере.
Доброжелательность, граничащая с учтивой отстраненностью, за которой скрываются бешенные до чужой крови демоны.
Цзян Чэн понимает, осознаёт, что его спонтанный выбор был самым жутким из всех возможных — психотерапевт оказался похож на его собственного отца.
— Господин Цзян, вам не стоит бояться меня.
Чуткость пугает в той же степени, как если бы это было заряженное и приставленное к лицу ружьё. Цзян Чэн дергается едва-заметно, скукоживается еще больше, грозясь врасти в диван, но его чувства слишком разрозненные, чтобы не парировать злостью снова:
— Вы похожи на моего отца.
— Что ж, так даже лучше. Давайте вернемся к проблеме, которую вы озвучили ранее. Вы хотите, но не можете плакать. На что похоже это чувство?
Цзян Чэн фыркает, отмеряя внутри ровный стук невидимых часов.
Его язык отсох, его челюсть свело спазмом, от которых избавление — бутылка пива, или на этот раз что-то крепкое, может даже ананасовая водка, от которой на губах жжётся как от огня.
— Просто…- ох, это сладкое забытье, от которого не сбежать, в которое невозможно не окунуться, потому что нет иного выхода, только забвение. — Просто пропишите мне что-нибудь.
Брови мужчины напротив вскидываются вверх в непритворном, но смягченном удивлении:
— Прописать? Что вы хотите, чтобы я вам прописал, господин Цзян?
— Что-то…- Цзян Чэн дёргается, подрагивает, словно выпорхнул на мороз и кутается в своё великоватое пальто. — Что-то от боли.
— Вам больно, господин Цзян?
Это и правда и неправда одновременно. Ему больно, но Цзян Чэн не понимает почему, не понимает как. Его распирает изнутри, будто бы он прочно сидит на наркоте — о которой только что попросил — и капельки холодного вот-вот проступят на лбу.
Ему больно, ему постоянно больно.
— Да. Мне больно, господин Лань.
Психотерапевт делает пометки карандашом, и скрип грифеля по бумаге звучит громче сирен пожарных машин, несущихся вниз по улице мимо полуподвального окошка.
— Давайте так. — Он поправляет очки, и делает это так спокойно и выверено, будто бы ничем другим всю жизнь не занимался. — Вы придёте на этой неделе еще раз, бесплатно, и тогда мы решим, какой препарат вам подобрать.
Цзян Чэн усмехается открыто, даже не скрывая своего скепсиса:
— Конечно, господин Лань, как скажете.
Остаток ознакомительного сеанса проходит в той же манере напряженного недоверия и непоколебимого спокойствия с разных концов кабинета.
Следующий сеанс назначают через три дня в семь часов вечера, но Цзян Чэн уверен, что не придёт еще до того, как покидает кабинет. Лань Сичэнь оставляет ему визитку с номером телефона, которая отправляется в случайную мусорку тремя кварталами позже без сожалений и каких-либо моральных дилемм.
Следовало бы поискать другую кандидатуру, впрячь пропитые мозги несколько сильнее, но дни сливаются в один грязный ком. Приходит несколько заказов: на резные дверные ручки, детскую кроватку и орнаментные фигуры большого размера для инсталляции, на которые Цзян Чэн отвлекается, как на единственно-важную часть своего отвратительного существования.
Он не пьёт, но и почти не ест, пребывая в трансе ровно до срока сдачи заказов. Крупногабаритка уезжает курьером, а вот мелкие вещицы приходится доставлять вручную, закинув оные в рюкзак и проезжая порой до десяти станций в обе стороны. Доставка входит в финальную оплату заказа даже немного больше фактической цены, поэтому Цзян Чэн не теряет ничего, кроме времени, на которое ему совершенно плевать.
Одноразовые жетоны на проезд, тёмно-зеленые и на ощупь будто бы сделанные не из пластика, а из воска — маленькие пропуска в иной мир, со снующими толпами, которым никогда нет дела до тебя и твоих страхов.
В этих толпах, плотных и совершенно разрозненных, Цзян Чэн чувствует себя удивительно комфортно. Погружение в суету и общность не кажется ему таким пугающим явлением, как столкновение с людьми в меньших объёмах. Там, где толпа — там всегда безразличие, удушливый запах пота, парфюма, дезодорантов, еды проглоченной впопыхах и человеческого существования, которое кажется чуть более осмысленным, чем в одиночестве.
Почти идиллия, если бы не нужно было пропихиваться в вагон с усилием. Даже будучи едва ли крупным человеком, для Цзян Чэна это всегда испытание — какофония запахов и звуков вокруг, что бьёт прямо в нос и по ушам, не так беспокоит, как постоянный физический контакт. Цзян Чэн представляет, что он лист бумаги, обезличенный и тоненький, что скользит между всеми и каждым, не касаясь острыми краями так долго, как только может. До тех пор, пока не упирается в дальнюю стену вагона, у окна.
Прохладное стекло приятно холодит спину — Цзян Чэн выдыхает, цепляясь за ближайший поручень, и захлебывается воздухом, когда слышит рядом с собой:
— Господин Цзян. — Секунды длятся целую вечность, пока Цзян Чэн поворачивает голову и вздергивает её слегка вверх, чтобы взглянуть в чужое лицо, озаренное неуместной улыбкой. — Вы не пришли на сеанс.
Величайшая трагедия встретить знакомое лицо там, где всё сливается в единый поток обезличенной массы. Да еще и лицо, которое Цзян Чэн по какой-то отвратительной причине всё же смог запомнить после одной единственной встречи.
Он тут же вскидывается устало, но не отводя взгляда — здесь достаточно много людей для того, чтобы не чувствовать себя пустым и затравленным внутренними демонами. Это не встреча тет-а-тет, здесь совсем другие правила игры.
— А вам разве не запрещено говорить с пациентами в неформальной обстановке?
Он хочет сказать: просто сделайте вид, что не знаете меня.
— Ну что вы. В кабинете я врач, а здесь — обычный попутчик.
Цзян Чэн проглатывает парирование всё так же, не отводя глаз. Возможно, он всё-таки знает, почему запомнил это лицо — выдающаяся линия челюсти вблизи казалась еще более острой, особенно когда она почти нависала над его собственным лбом. Лань Сичэнь действительно выше, возможно на сантиметров пять, он нависает массивной тенью, одетый в длинное светло-серое пальто, и продолжает, потому что этот раунд за ним:
— Почему не пришли?
— Я был занят. — Цзян Чэн делает паузу, пытаясь поймать внутри отстук невидимых часов, но то перестукивают рельсы, пока вагон движется по туннелям. — Вы едете домой?
— Нет, к друзьям погостить, у них новоселье.
Это похоже на разговор старых знакомых или коллег по работе, но они не старые знакомые, не коллеги и нет ни одной объективной причины, по которой они таращатся друг на друга так, будто бы готовятся к совместному прыжку.
Это пытка вниманием, не иначе.
— Ну, а вы?
— По работе.
— И далеко вам ехать?
— Еще шесть станций.
— Какое удачное совпадение, мне тоже.
Цзян Чэн почти усмехается беззлобно и поднимает взгляд выше — рука Лань Сичэня на том же поручне, что и его собственная. На крупном запястье болтается ярко-желтая проездная карточка на резинке, с изображением жизнерадостного утёнка — такие выдают детям, но никак не взрослым мужчинам с выдающейся челюстью.
Цзян Чэн так и не решается спросить, а у его оппонента кажется не остается вопросов на рассмотрение — они едут молча в толкучке еще некоторое время, соприкасаясь едва-едва. Бьются пальцами на поручне, когда сверху или снизу вклиниваются чужие руки, поглядывают друг на друга искоса, когда толпа разнимает их по разным частям вагона при выходе, и усаживаются на одну скамью, когда вокруг не остаётся практически никого.
Цзян Чэн подсаживается, потому что дышать становится легче, но ощущения внутри лишь неуютнее. Все равно ведь ещё три наземные станции и они разойдутся по разным улицам, как ни в чем не бывало.
Через стекла открываются живописные виды на город, что мелькает вечерними огнями, наливается оранжевым и красным светом, как наливаются спелостью зеленые яблоки, долго пролежавшие на солнце.
— Ну вот ведь…
Цзян Чэн реагирует на звук и обнаруживает своего неудавшегося психотерапевта с клубком чего-то, что должно быть белыми проводными наушниками, в руках. Клубок нехилый — такой, какой бывает, если забыть о существовании данного предмета на добрую неделю, время от времени перебирая в кармане пальцами.
Растерянность на серьёзно-спокойном лице кажется вполне себе комичной, учитывая масштаб проблемы. Цзян Чэн наблюдает за попытками распутать эту самую проблему ровно тридцать секунд, которые считает про себя, и после не выдерживает:
— Давайте я. — Протягивает руку и очень надеется, что смешок проскальзывает только лишь у него в голове.
У Лань Сичэня ладони крупные, широкие, с толстыми длинными пальцами и короткими ногтями — тоненькие проводки, завязавшиеся в узел едва ли поддадутся. У Цзян Чэна же ладони не менее крупные, но пальцы тоньше, а кожа куда грубее, иссеченная тоненькими шрамами на подушечках пальцев. Лань Сичэнь протягивает наушники безмолвно и Цзян Чэн прихватывает их, не касаясь чужой кожи.
На разбор путаницы уходит не более двух минут, в течение которых на его руки таращатся так, будто бы никогда в жизни не видели руки вообще.
Молча, с изумлением и немой благодарностью.
— Я резчик по дереву, мелкая работа — мой постоянный спутник.
Лань Сичэнь издаёт звук, похожий на «О», и спохватывается, когда ему возвращают предмет:
— Благодарю вас.
Напряжение утихает, как утихает голод в желудке человека, давно не принимающего пищу, но у Цзян Чэна неожиданно просыпается аппетит. Он облизывает губы, прячет руки в карманы пальто и смотрит пытливо, слушая краем уха объявление их общей остановки.
— Скажите, господин Лань, почему ваш кабинет находится в полуподвальном помещении?
Мужчина сматывает наушники на двух пальцах и прячет в нагрудной карман, видимо понадеявшись, что там они снова не запутаются. Не смотрит на Цзян Чэна, словно обдумывает ответ, и лишь через паузу произносит, улыбаясь несколько ярче того, что Цзян Чэн уже видел:
— Это секрет.
Они выходят из вагона на перрон друг за другом, не сговариваясь, как только поезд останавливается. Холодный ночной воздух пробирается в легкие и выходит обратно облаками пара.
Лань Сичэнь протягивает визитку, практически тыча ею в лицо собеседника так, что Цзян Чэну приходится её испуганно выхватить.
— Я подозреваю, что от старой вы избавились. Не горячитесь с этой. Вы всегда можете позвонить мне лично, чтобы получить помощь.
Глядя в спину уходящего случайного попутчика, неудачного психотерапевта и судя по всему точно упрямой занозы в заднице, Цзян Чэн чувствует неудовлетворение, вскипающее желудочным соком где-то на днище крохотного желудка.
Кажется, он ошибся. Но в чём именно — еще предстоит узнать.