Терапия похожа на исправление логистики в компании по портовым грузоперевозкам. Логистики, составленной каким-то криворуким специалистом, только окончившим универ и пристроившимся на должность с тяжелой денежной руки влиятельных родителей.
Когда сидишь и разбираешься в этом ворохе неправильных обозначений, неправильных направлений и неправильных компаний — хочется сжечь все папки с документацией, но сначала нассать на них сверху, сменить весь состав руководства, выкинув с борта нефтяного танкера, и изменить название компании, выдирая старую вывеску с корнем, прямо со ржавыми гвоздями и покосившимися иероглифическими черточками.
Обнулиться, начать с чистого листа, запихнуть всё обратно в долгий ящик, чтобы он покрылся пылью, коррозией и сгинул к чертям собачьим во время постапокалипсиса с людьми-грибами, как в популярной компьютерной игре.
Цзян Чэн злится почти постоянно: заламывает руки, дергается, как от ударов, хватается за голову и воет-воет бесконечно, зарывшись лицом в деревянную стружку и опилки. Каждый новый звонок, который он совершает посреди ночи или под утро — делает всё только хуже.
Он слушает хриплый, сонный голос неизменно вежливого психотерапевта, который небось тут же включает лампу, надевает эти чертовы очки в тонкой оправе, и начинает делать пометки на своём планшете для бумаг.
На бумаге, которую Цзян Чэн хочет вырвать и сбежать всякий раз, как оказывается в кабинете снова и снова, противясь невольному слиянию с ним воедино.
— Что вы там пишете постоянно?
Лань Сичэнь поднимает на него взгляд — в тех самых очках, немного удивленный, но неизменно мягкий.
— Это протокол. Ваши реакции, ключевые мысли, акцентуации — всё это, чтобы иметь возможность ориентироваться в процессе терапии.
Это уже четвертый раз, когда Цзян Чэн приходит, нет — приползает сюда в назначенное время, обещая себе сжечь этот сраный светлый кабинет и всё это здание, щедро полив его бензином.
Он фыркает, разваливается на диване с широко разведёнными ногами, но скрещивает руки на груди — внутри клокочет так громко и дребезжит так яростно, будто бы на завтрак вместо сладкого хлеба и чая, Цзян Чэн проглотил свинцовый аккумулятор.
— И что интересного вы накопали о моей личности?
Он злится, злится так сильно, что хочется — хочется встать, выдернуть, сбежать и еще откусить Лань Сичэню нос, чтобы оставить себе крохотный трофей.
Психотерапевт делает выразительную паузу, пока уголки губ ползут вверх, выдавая лукавую улыбку:
— Вы определенно хотите подкараулить меня в тёмном переулке.
Цзян Чэн хмурится и фыркает так громко, будто бы пытается оповестить весь мир о том, что подобная мысль не более чем вздор и провокация — о, он действительно пытается. Только вот в кабинете кроме них двоих нет никого, кто бы оценил столь сильный порыв.
Удивительно, как чувство бессилия меняется чувством всепоглощающей, необузданной злости. Как-то само собой, не вполне понятно, неосознанно. Движения от нервных подёргиваний эволюционируют к резким пируэтам в пространстве; Голос громче, желания сильнее, а эмоции кажутся неизвестным доселе океаном, тянущимся к самому горизонту.
Смятение, которое Цзян Чэн мог обозначить как нечто яркое, просто потому что у него было лицо этого проклятого психотерапевта, мешалось с поистине взрывоопасным коктейлем, взявшимся не иначе как из другой реальности.
На сеансах они толком ни о чем и не говорили. По крайней мере, ни о чем таком, что вызывало бы у Цзян Чэна сильных эмоций. Просто само собой в какой-то момент он осознал, стоя перед входом в подвальное помещение, перед той злополучной дверью, как из фильмов ужасов — осознал, всем своим существом, что он хочет спалить эту контору к чертовой матери, вместе с её хозяином.
Это не было чувством ненависти конкретно к Лань Сичэню, ни как к специалисту, ни как к человеку, но как к образу чего-то отвратительного и вместе с тем неотвратимого. Того, от чего Цзян Чэн продолжал бегать рысью.
Чего-то априори плохого.
Даже диван из кожи уже не казался таким марким, его хотелось стиснуть, словно человеческое тело, порвать, распотрошить наполнитель.
— Вы говорите, что мать настраивала вас против отца, думая, что он ей изменяет. Вы принимали чью-то конкретную сторону в этом конфликте?
Цзян Чэн смотрит на собеседника в упор, давя неуместное желание по-кошачьи зашипеть:
— Нет. Я был просто инструментом в руках матери, с помощью которого она пыталась повлиять на отца, и я понимал это.
— Ей удалось?
— Нет.
— Вы единственный ребёнок в семье?
— Нет.
Иногда сеанс походил на опросник, состоящий из односложных вопросов, на которые нужно было давать такие же односложные ответы.
— Почему мы вообще обсуждаем эту тему уже третий сеанс подряд? — Цзян Чэн впивается взглядом куда-то на уровень чужих губ и хмурится.
Лань Сичэнь парирует так легко, что невольно внутри явственно что-то лязгает:
— О, вы считаете, это хорошо.
Это бесит больше всего. Неизменность, ласковое постоянство, что бы Цзян Чэн не делал: Звонки в четыре утра, вызванные бессонницей и не слишком навязчивыми, но все же мыслями о суициде; демонстративные опоздания на сеанс; вхождение в кабинет без вежливого стука.
И всё это с надеждой, что у акта профессионального тепла есть хоть какой-то лимит.
Но нет. Сколько бы Цзян Чэн не пытался, лимита он не находил. Лань Сичэнь, кажется, совсем не был обеспокоен его поведением.
Может, стоит попробовать принести нож и начать вскрывать кожаную обивку дивана во время сеанса…
Хоть что-то, лишь бы на это обратили внимание.
— Я пришёл к вам не за тем, чтобы вы разбирались в моих семейных проблемах.
— Мы все — результат ошибок наших родителей, господин Цзян.
— Что, даже вы?
Мужчина кивает, закидывает ногу на ногу, и этот жест Цзян Чэн может однозначно назвать раздражающе грациозным:
— Даже я.
— Как-то слабо верится, что ваши родители вообще совершали ошибки. — Цзян Чэн выплевывает это едко, но тут же осекается, как от удара. Закусывает губу и рефлекторно сводит доселе широко разведенные ноги:
— Простите.
Лань Сичэнь продолжает улыбаться, как будто ничего не произошло.
В конце каждой сессии Цзян Чэн чувствует себя как нечто, что пару раз пропустили через мясорубку и попытались вновь придать этому похожую на оригинал форму. Даже не смотря на то, что последние две с половиной недели его колотило, как в лихорадке, в конце сеанса Цзян Чэн уже не помнит, что, где, почему и в каких позах хотел сделать с собеседником, с его диваном и его кабинетом.
Конечно же, к следующему приёму круг повторяется. Прекрасная петля вечных страданий.
Тем не менее, он не может не отметить, что с каждым разом ему становится легче.
Легче не снаружи, не в каждодневных попытках сдерживать подступающую к горлу рвоту, когда желудок сводило спазмом из-за непривычно обильного для этих месяцев приёма пищи, не в подрагивающих пальцах и руках, на которых остаются новые и новые порезы, не в ощущении правильности мира вокруг.
Снаружи всё оставалось по-старому, но внутри…
Давление чего-то пустого и огромного в самом центре того, что можно было бы именовать душой, уже не казалось таким, будто бы сиюминутно раздавит. Океан чувств, желаний и эмоций, прошлого, настоящего и будущего, на дне которого Цзян Чэн покорно лежал всё это время, находя утешение в выпивке, сам того не ведая — открылся с другой стороны.
Солнце всё еще не могло достать до вязкой темноты, но Цзян Чэн наконец-то мог открыть глаза и вдохнуть в свои легкие солёную воду, что казалась мёртвой.
Настоящее солнце всегда садится задолго до того, как заканчивается сеанс.
Цзян Чэн собирается предельно лениво, а отсутствие всяких сил влияет на координацию — он запинается, завязывает шарф на горле каким-то непонятным узлом, понимает это и, чертыхаясь, перевязывает снова и снова.
Вместе с ним, куда более организовано собирается и психотерапевт.
— Вы очень хорошо справляетесь.
Цзян Чэн почти слышит «у вас всё будет хорошо», всплывающее в их сессиях раз за разом, что маячило перед глазами как яркая, но вместе с тем довольно уродливая рыба, которую стоило бы бояться.
Он хмыкает, с некой толикой остервенения крутит получившийся узел, чтобы заправить его в горловину пальто.
— А вы не зря получаете свои деньги, господин Лань.
— Спасибо за профессиональный комплимент.
Они иногда переговариваются в подобные моменты, пусть и больше ни о чем, чем о чем-то конкретном. Лань Сичэнь назначает всегда самый поздний сеанс, и Цзян Чэн не придает этому значения, потому что ему в сущности все равно, если это не обламывает его рабочие планы.
Не предаёт значения даже тогда, когда они раз за разом молча пересекаются в метро.
— Как там ваши наушники?
— О, они снова запутались.
Цзян Чэн вздергивает уголок губ в улыбке с ноткой ехидства, потому что это находит собственную мысль умилительной — весь такой из себя психотерапевт Лань Сичэнь так и не удосужился исправить элементарную бытовую проблему с вещью, которой постоянно пользуется.
Чужая неидеальность льстит, как будто бы комплимент самому себе.
Цзян Чэн уже собирается уходить, когда слышит совсем неожиданное, непривычное:
— Не хотите поужинать вместе? Умираю с голоду.
Он оборачивается, пряча руки в карманы пальто:
— Если мне не изменяет память, то этика психотерапевта не одобряет совместные ужины с пациентом. Вы снова нарушаете собственные правила.
Улыбка Лань Сичэня выглядит почти виноватой:
— Сеанс окончен, господин Цзян. Теперь вы — просто человек, направляющийся домой, а я — просто человек, который предложил вам поужинать.
Цзян Чэн слишком вымотан, чтобы найти потенциальный повод для отказа, который не звучал бы слишком грубо. Он смотрит на собеседника, на его улыбку, выдерживает паузу в вечность и отворачивается:
— Благодарю, но я вынужден отказаться. — Делает несколько шагов к двери, хватается за ручку, как за якорь мимо проходящего корабля и тянет на себя. — Может, в другой раз, господин Лань.
Оглядывается через плечо совсем немного и наконец выходит, потакая повисшей тишине.
Ему не хочется думать о том, что ужин с психотерапевтом — это не такая уж и плохая затея. Ему не хочется думать, что его желудок голодно ноет, потому что проснувшийся аппетит оказался катастрофическим. Он не хочет и не будет думать о том, что компания Лань Сичэня, кем бы он ни был, позволяет ему не просто дышать глубже на океанском дне — и это проблема, которую он не собирается решать.
О которой он не собирается думать.
***
Дожди под конец января — дело обычное в этом климатическом поясе. Иногда дождь перетекает в снег, иногда в град, оставаясь неизменно мокрым и холодным настолько, что промерзаешь до костей и без всякого ветра.
На окраинах, когда город уже переходит в полноценный пригород, с огромными рисовыми полями и плодовыми посадками всех форм и размеров, возле которых неизменно простаивают старые покосившиеся дома — по зиме всегда пахнет печным дымом.
Печным дымом, грязью с травой и влажным бетоном от вставших строек — многоэтажных домов, тёмно-серыми исполинами возвышающимися на фоне светло-серого неба.
У недостроя довольно интересная концепция. Ты начинаешь стройку от основания в виде крепкого фундамента, тянешь вверх панели, сквозь которые проходят здоровенные острые прутья, а потом всё замирает, чтобы кто-то другой, другая компания, другие рабочие — продолжили тебя возводить плита за плитой. А потом опять забросить. Снова и снова, пока фундамент не начинает гнить, ты порастаешь мхом и становишься пристанищем бунтующих подростков и бездомных, справляющих в тебе нужду.
Сначала тебя всё никак не достроят, а потом — ты никогда уже не будешь достроенным, сгнивая в веках.
Цзян Чэну нравится эта мысль. Мысль о том — что он вечный недострой, вымаранный в грязи и траве, покрывшийся мхом, травой, и в котором без стеснения живут бездомные.
Под ногами хлюпает от мешанины вязкой земли и льда, пока Цзян Чэн идёт вперёд, ссутулясь и пытаясь согреться, просто сжимаясь в подобие ходячего комка — обнимая себя руками по мокрому пальто.
Прогуляться за город было спонтанным решением, достаточно приемлемым, учитывая, что работы сегодня не было вовсе, а до нового сеанса с господином Ланем оставалось еще три дня.
Хотелось чего-то такого, чего-то грязного, чего-то мокрого и чего-то ужасно раздражающего настолько, чтобы яд скапливался на языке тонкими струйками.
Прогноз погоды — для лохов.
Цзян Чэн не взял с собой ничего: ни зонта, ни дождевика, ни даже банковской карты, неизменно сгребая мелочь с тумбочки, чтобы на неё приобрести все те же зеленые жетоны метрополитена. Этих монет ему хватило в одну сторону и хватит в другую тоже, если он решит вернутся к станции. Но он идет вперед, испытывая жгучее желание абсолютных страданий, порастающих на нём ледяной коркой. Пальто вымокло, темно-синий свитер с круглой горловиной последовал за ним, волосы слиплись на лбу, подмерзли, и не было никакого желания касаться их, чтобы убрать назад.
Мокрая и грязная пустошь с порослью бетонных коробов и огромных полей с посадками, холод и скованность в теле, в голове, в мыслях — Цзян Чэн знал это чувство, столь далекое и, кажется, давным-давно забытое.
Это чувство возвращало его в родительский дом.
Такой же холодный, такой же влажный и серый — с покрытыми плесенью углами старых деревянных стен, скрытыми за пластиковыми панелями с отделкой под то же дерево.
Дом достался от деда, когда отец был совсем молод. Речь не шла о каком-то большом состоянии или браздах правления крупной фирмой, отнюдь, семья Цзян всегда балансировала на грани между средним и выше среднего классом, пользуясь при этом довольно большим уважением в профессиональных и соседских кругах.
Цзян Чэн хорошо помнит, как отвратно ему было слышать о том, что он выделяется.
Выделяется среди всей отцовской «династии», славящейся спокойствием, дружелюбностью, мудростью и стремлениями к руководящим должностям от среднего до высшего звена.
Корпоративная, мать его, культура. Изжиток прошлого, облаченный в новую рамку.
Традиции, которым место в мусорке, и обязательства, никак не вяжущиеся с реалиями мира.
От того отвратнее было слышать от матери, чей острый взгляд пронизывал с головы до пят, а слезы в её глазах казались кинжалами, ранящими нежное сердце:
«Ты такой же, как твой отец».
Цзян Чэн останавливается, замирает на мгновение, слушая эхо собственных воспоминаний, звучащих голосом матери.
Её лаской и вместе с тем жестокостью, её нежностью и безразличием, её страхами и его, Цзян Чэна — болью.
В том доме всегда было слишком холодно. И даже если снести его до основания, выкорчевать гнилые деревянные балки из вязкой жижи под ним — вряд ли можно построить что-то теплое и сухое.
Что-то, от чего не будет так больно.
Цзян Чэн не злится. Сегодня, завтра, потом — уже нет. Он не злится на родителей, не злится на бездомных, снующих внутри раскуроченного недостроя, не злится на дождь, холод и глупость.
Кажется, он почти смиряется, бережно укрываемый стеклянной коркой.
Широкая синяя плитка, которой выложена стена одного из куда более старых, давным-давно заброшенных зданий — выделяется слишком сильно, чтобы не обратить на неё внимание. Она даже не просто синяя, а почти перламутровая, и, не смотря на вереницу трещинок, сохранила свой первоначальный цвет так, будто бы её положили совсем недавно.
Цзян Чэн таращится на неё на контрасте с серостью вокруг несколько мгновений, прежде чем сделать шаг назад.
Ему пора возвращаться.
***
Дорожная грязь сменяется плотной травяной подстилкой, а после — вполне себе сносным асфальтом.
Цзян Чэн не чувствует рук, и дрожь пробирает лишь сильнее, стоит сесть в теплый и сухой вагон. Толика стыда за свой вид мелькает взбалмошно и тут же ускользает, стоит коже начать хоть немного согреваться, даже под тяжестью вымокшей одежды. Конечно, пары любопытных глаз оглядывают его, Цзян Чэна, с ног до головы, когда он плюхается на первое же попавшееся свободное место внутри вагона. Оглядывают по-разному: с жалостью, с отвращением и с осуждением — Цзян Чэн чувствует эти взгляды, как нечто физическое, как тычки миниатюрными копьями, но ему стоит лишь закрыть глаза.
Закрыть глаза и весь мир потухнет вместе с чувствами, оставляя липкий холод, расступающийся под прикосновениями согретого воздуха.
Цзян Чэн задремывает, сам того не замечая. Люди заходят и выходят, снуют туда-сюда тенями, которые можно заметить, если чуть-чуть приоткрыть глаза, не выходя из дрёмы. Разношерстные, разноцветные даже в тон окружающей серости, что сменяется черным и желто-красным: огнями фонарей на наземных станциях и темнотой подземных шахт.
Поезд в никуда, длинною в целую жизнь, с такими же мелькающими картинками, что не имеют никакого смысла.
Наверное, всё так и закончится, рано или поздно. Каскадом изображений с одного и того же ракурса, с видом в никуда, пока мох не врастёт в бетонные кости и фундамент не превратится в серую пыль.
Так почему бы не...
— Господин Цзян? Господин Цзян…
Цзян Чэн с трудом разлепляет глаза, поднимает голову и щурится, чувствует прикосновения к плечам — легкие, но вместе с тем достаточные для того, чтобы тело среагировало.
— Боже, господин Цзян, вы весь…
-…вымок, господин Лань.
Лань Сичэнь нависает над ним с таким удивлением в глазах, что оно граничит с ужасом, но Цзян Чэн только шмыгает носом и окидывает психотерапевта усталым, расфокусированным взглядом:
— Просто признайтесь, что живете в том же районе, что и я.
— Что? — Лань Сичэнь медленно моргает. — Вы сели не на тот поезд. Он едет в другую сторону.
— О…вот оно как. — Цзян Чэн вертит головой, заглядывает в окно, но за ним лишь беспробудная, тяжелая тьма.
Новые прикосновения: к плечу, мазком пальцами по шее — ладони психотерапевта такие горячие, что можно обжечься.
— Вам нужна помощь.
— А кому она не нужна? — интонация Цзян Чэна не меняется, он зевает так широко, как только может, не удосуживаясь прикрыть рот. Добавляет тише, и вместе с тем чувством, что есть горечь на его языке:
— Говорил же вам просто выписать мне таблетки, а вы не послушали.
Выражение лица собеседника меняется так быстро и бесповоротно, становясь серьёзным, почти суровым, что Цзян Чэн рефлекторно хмурится. Неужто он, наконец, нащупал тот самый предел вежливому великолепию? Это почти прискорбно.
Почти.
Как бы там ни было, Цзян Чэн ловит себя на другой мысли, звучащей как абсурдно, так и невыносимо раздражающе: суровое выражение лица господина Лань выглядит даже более привлекательным, чем должно.
— Господин Цзян. — Лань Сичэнь наклоняется еще чуть ниже, силится заглянуть в глаза. — Моя остановка — следующая. Я живу в 5-ти минутах от этой станции. Прошу вас, пойдёмте со мной.
Цзян Чэн фыркает. Громко, самоутверждающе — но в этом нет никакого вызова.
— Ладно.
***
В квартире пахнет благовониями и это — старомодно.
— Может, вы хотите поговорить?
Старомодно как для того, кто живёт в такой современной квартире — минимализм, светлые тона, довольно большое пространство, даже не смотря на то, что комната всего одна, условно разделенная на рабочую, спальную, гостиную и кухонную зоны перегородками в виде сквозных стеллажей, наполненных книгами и сувенирами всех мастей и видов.
По сравнению с захламленной полумастерской - полужилой квартирой Цзян Чэна, здесь было куда уютнее, если бы не одно «но»: Чёртов двадцать второй этаж.
Цзян Чэн ненавидит высотки примерно так же, как ненавидит кожаные диваны.
После горячего душа чай уже не кажется таким уж и необходимым, но Лань Сичэнь пододвигает маленькую чашку с таким видом, будто бы речь и не шла о каком-то выборе.
— Поговорить…? — Цзян Чэн повторяет эхом, глядя прямо в травянистый омут ароматного чая перед ним.
— Не как на сеансе, разумеется. Вам нужен друг.
Лань Сичэнь садится рядом, не слишком вплотную, но и не то чтобы далеко от Цзян Чэна, имея при этом возможность повернуться к нему в пол оборота, откидываясь на спинку дивана и закинуть ногу на ногу.
Свою длинную ногу на другую, такую же длинную ногу. Цзян Чэн косит взгляд на пару секунд, но определенно не хочет додумывать, почему всегда обращает внимание на эти проклятые ноги.
— Друг? — Он цепляет чашку с чаем пальцами, но не спешит подносить ко рту, — От чего такая уверенность?
В чужой одежде подозрительно уютно. От неё пахнет так же, как и от квартиры, шлейфом благовоний, смутно напоминающих те, что жгут в храмах. Безразмерный тонкий свитер и однотонные пижамные штаны, черные шлёпки, как-то подозрительно выделяющиеся не только из набора, но и по интерьеру квартиры. Полотенце, кто бы мог подумать, с огромным рисованным утёнком, точно таким же, какой был на проездном в метро.
— Я обнаружил вас вымокшим до нитки и обмерзшим, с очевидной…возможностью воспаления легких. И вы потерялись в пространстве.
Цзян Чэн усмехается, таки делая медленный, осторожный глоток:
— Может я забыл взять зонт, очень сильно устал и ничего страшного на самом деле не произошло? Вам никогда не говорили, что у вас как это называется…синдром спасателя? Чего вы привязались, хотите стать мне другом?
— Может и так. Может быть, я хочу.
Цзян Чэн не смотрит в сторону собеседника, но то, как меняется его тон — заставляет почти поперхнуться. Почти, потому что Цзян Чэн поспешно ставит чашку на стол, прочищая горло.
Смущение сковывает тело, как цепями, туго оплетающими грудную клетку.
— Кхм, что вы несёте?
— Вы же слышали. Я хочу стать вам другом.
— Вы мой врач.
Кажется, он слышит тихий, обреченный вздох.
— Почему это должно помешать нам стать друзьями, господин Цзян?
— Потому что…- Сложно не осечься, когда чувствуешь на себе чужой взгляд. Не такой, как от незнакомцев в метро, что лишь оценивают тебя в рамках своих идиотских ожиданий, а взгляд — взгляд требовательный, предостерегающий и вместе с тем куда более неуютный, чем те, что полны отвращения или сочувствия.
Цзян Чэн сглатывает, хмурится:
-…что вы думаете о недострое?
Он сдаётся, поворачивает голову, распрямляет плечи, откидываясь назад так, что влажные волосы касаются тканевой обивки на спинке дивана — буквально разваливается, сползая задницей ближе к краю.
— Недострое?
— Ну, о домах, которые никогда так и не достраивают. — Цзян Чэн морщит нос и бегает глазами, цепляясь то за острую линию челюсти, то за губы, брови и мелкие неровности чужого лица. — Они не выполняют свою функцию. Стоят, никому не нужные, пока их не снесут или пока о них не забудут окончательно.
— Не всему суждено быть достроенным. — Лань Сичэнь расплывается в задумчивой, легкой улыбке. Наклоняется к столу, возвращая на него свою, уже пустую чашку. — Но это и не плохо.
— Не плохо?
Цзян Чэну легче. Он чувствует это: это слово, это чувство, как каскадом молний вдоль позвоночника, не до мурашек, но до приятного покалывания.
Как-то само собой, непредсказуемо и грубо — легче.
— Всё несколько сложнее, чем простая дихотомия добра и зла. Достроено здание или заброшено — это всё еще здание, и у него свой смысл, часто далеко не тот, который в него закладывали архитекторы и рабочие. Бункеры превращаются в кафе, ангары — в многоквартирники, а совсем потерянные — в произведения неформального искусства. — Слова льются из чужого рта, как из рога изобилия, но Цзян Чэн, кажется, не понимает ни слова.
Всё это больше напоминает некую форму абсурда, кое-как облаченную в звуки.
Прежде чем Лань Сичэнь открывает рот снова, его губы раскрываются совсем немного, Цзян Чэн фыркает:
— Почему ваш кабинет находится в подвале?
И видит, видит как Лань Сичэнь вздыхает, и что более примечательно — одними лишь только глазами.
— Он не всегда там был.
Цзян Чэн нетерпеливо ёрзает, прищуривается:
— И что же случилось с предыдущим?
— Клиент выкинул стол из окна девятнадцатого этажа. — Лань Сичэнь досадно цокает. — Терапия по управлению гневом пошла не по плану. К счастью, никто не пострадал, но пока помещение на ремонте, и я не уверен, что арендодатель в принципе мне его снова сдаст.
Цзян Чэн не выдерживает и мгновения, прежде чем начинает громко, заливисто смеяться. Прокручивает в голове картинку описанного снова и снова, захлебывается чувствами негодования и вместе с тем благоговения:
Так вот почему так хочется спалить этот чертов кабинет!
Это многое объясняет.
Нет, не так: Действительно многое.
Смех выходит из-под контроля, начинает напоминать задушенное бульканье — Цзян Чэн закрывает лицо руками, делая резкие, короткие вдохи.
Он смеётся так сильно, как не смеялся несколько лет к ряду, и это почти пугает.
— Знаете, — шмыгает носом, прочищает горло, — пожалуй, наш следующий сеанс будет последним. Но предложение поужинать же еще в силе?
Заметно покрасневший мужчина с длинными-длинными ногами мягко, смущенно улыбается:
— Разумеется.