Часы отсчитывают секунды, наполняя кабинет раздражающе мерным тиканьем. Тюль блевотно-зелёного, исконно больничного цвета вытягивается в распахнутое окно за порывами ветра, так и норовит вырваться на улицу и исчезнуть где-то вдали.
Сакура хочет слиться с блестящей на солнце тканью.
Двери в кабинет открыты, и за ними — нелепые стены, в цвет тюли, призрачно-зелёные. Дизайнеры говорят, что цвета природы должны умиротворять, успокаивать, и персонал охотно верит, заказывая для больницы именно такие — что угодно, чтобы посетитель или пациент забылся и не чувствовал на плечах тяжести болезни. Будто цвет болота, окутанного туманом, должен пеленой на их глазах стать, помешать впасть в почти греховное уныние, когда слышат диагноз.
И, возможно, это действует на пациентов. Но не на врачей и медсестёр. Не на Сакуру.
Она чувствует себя посреди зимы, в мраке льдистой пустыни, где из ориентиров только снег и его холодное сияние — куда и зачем ей идти? Раньше Сакура знала чёткий маршрут, выжгла его в своём сердце, но теперь пути — шрамы с мёрзлой коркой над кровоточащими ранами. И не пройти по ним больше, она самолично забаррикадировала любые проходы, наставила сотню предупреждающих-запрещающих знаков, лентами обклеила — «нет хода», только никто не запрещал смотреть.
И Сакура смотрит.
Тюль шелестит, и Сакура сквозь неё глядит, не замечая ничего. Потому что где-то там, за высокими домами, Главные Ворота. Распахнутые приветливо, приглашающе для прочих — и издевательски для Харуно.
Саске уходит, не чувствуя её отчаянного взгляда в спину, подобного тонким иголкам, пущенными вслед уже победившему шиноби, решившему не добивать противника. Безрассудно и бесполезно, но так необходимо. Потому что умелый воин отмахнётся от них, даже не оборачиваясь, либо просто чуть влево уйдёт — и все иглы мимо.
Или, напротив, чувствуя — Сакура уже ни в чём не уверена, но упрямо глядит слезящимися глазами, не ощущая горячих капель на холодной коже. Может, он специально идёт ровно, неспешно и гордо вышагивая, упиваясь осознанием — она смотрит на него, он зацепил. Но всё так же упрямо отдаляется, так привычно, но всё ещё больно.
И у Саске нет ничего другого для Сакуры, только едва заметные следы на земле, которые уже через несколько часов исчезнут, погребённые под шагами прочих — приходящих торговцев, обывателей, возвращающихся ниндзя-агентов с миссий. Кого угодно, и даже Харуно лично затаптывает один след. Тяжело ставит стопу на него и ведёт в сторону, стирая.
Незачем держаться за былое, давно пора отпустить.
Ей думается, что забывать — проще простого. Захочет, справится сама.
Только обжигающе холодно.
Прикосновения Саске ощущаются в минус десять, а то и все двадцать. И никакая наивная любовь не в состоянии исправить этого, согреть, перекроить упрямого, переделать в нового — он слишком искалечен, не хватит ресурсов, возможностей и сил.
А Сакура — слишком слаба и бесполезна, если он отказывается принимать её. Уходит, обжигая льдом напоследок. Не оставляя ничего на память, кроме растерянности и неуверенности.
И все силы нужны для того, чтобы запереть в себе чувства первой любви, длиною в двенадцать лет.
Чувство ломающего унижения, слепого бега след в след. Продираний через тернии — не к звёздам, к болоту, зыбучим пескам и выжженной земле. Там, где Саске выходит без единой царапины, Сакура вываливается окровавленная, будто после сотен истязаний. Но молча запирает всё глубоко в себе. Пыжится, силится, рвётся, никому ничего не говоря.
И Саске не говорит, пусть и замечает. Он игнорирует. Обходит её десятой дорогой, а если нет — пытается убить на войне в первую встречу… спустя сколько?
Да и не это главное.
Просто Сакура гонится следом, надеясь на счастливый финал, выстраивая в голове сказочку, где она едва ли принцесса — рыцарь, пытающийся отвоевать суженого у дракона-мести-пустоты. Только бесполезно. И принц, которого нужно спасать, не хочет спасения, защищает своего дракона и едва не убивает незваного спасителя. Защищаясь, как умеет, ранит словами.
Сакура не хочет вспоминать, но нещадно тонет в омуте памяти.
Саске презрительно глядит на неё перед тем, как ударить-усыпить. Уходит из деревни впервые, оставляя за спиной — и уже тогда стоило сдаться.
Она складывает руки беспомощно, пальцы скользят по ладоням, оставляя борозды и царапины.
— Пойдём, наркоз уже действует, — Сакура не видит ничего — глаза всё ещё устремлены за пределы Конохи. — Давай-давай, Сакура.
Сакура тяжело поднимается со своего места, невидяще цепляясь за столешницу и снова больно царапает ладонь. Взгляд яснеет, разум возвращается будто после запоя, потерянный и усталый.
На задворках сознания звучит ещё несформированный голос, обрывки чьих-то фраз. Сакура игнорирует.
— Я готова, — выдыхает она, проходя мимо Тсунаде, цепко глядящей вслед.
Бессовестно врёт, потому что не чувствует внутри готовности. Только опустошение.
Если и готова — то к концу борьбы.
И самостоятельная операция, которую Сакура едва не с боем добыла — всё, что угодно, чтобы отвлечься, больше работы, меньше чувств — почти обращается в провал. Чакра не вызывается, издевательски вьётся под тонкой кожей ладони, но никак не действует на пациента.
Сакура через нос дышит глубоко, задерживает мёрзлый, совсем не летний воздух в лёгких, пытаясь хоть так отрезвиться. Тсунаде кусает губы, за спиной стоя, склонив озадаченно голову, и нервно смотрит.
Время есть, не критично — Сакура будет в состоянии исправить всё, стоит только собраться. Просто нервы. Воспоминания с войны ли?
Тсунаде по-матерински почти дотрагивается до руки Харуно.
— Баланс, Сакура, — мягко проговаривает, шевелит дыханием короткие волосы ученицы. — Чакра — соединение духовного и физического. Добавь последнего, слишком мало.
Сакура кивает, в нелепой надежде смотрит на руку и пытается сконцентрироваться. Больше. Ещё. Сильнее.
Так, что чакра жжёт уже изнутри, но зубы больно сжимают губы, сминают их, едва не до крови раздирая, и она всё-таки прорывается едва видимым светом. Бледно-зелёным, болотным-больничным, нелепым в ощущении внутренней зимы. И в какой-то момент чакра стынет, льдом колет, и Сакура вспоминает касания Саске.
«Бесполезная», брошенное им не единожды, сейчас звучит ярко, будто наяву. Воплем перепонки разрывает, пугая, осаждая, заставляя оступиться, стоя на деревянных прямых ногах. Покачнуться, но устоять. И добавить ещё физического, чтобы оживить чакру. Сделать снова тёплым исцеляющим светом, возвращающим жизнь — назло могильному холоду внутри.
Потому что Сакура может. Всегда могла, доказывала себе и другим не раз.
И доливает жидкого огня.
Чакра упрямится в первые секунду, всё ещё холодится — Сакура опасливо держит руку ближе к себе. Но уже смотрит на пациента, а не на руку, чувствуя потепление на какую-то ничтожную долю.
Задумывается, вспоминая историю болезни.
Перед ней — распластанный, растекающийся будто под наркозом мужчина. Он — мягкая глина, податливая. Совсем просто руку протянуть и исправить, даря новую жизнь.
Опухоль вырезать, верно ведь? Под лёгкими, у сердца и из крови убрать яд.
Сакура протягивает руку, но тепла мало — оно лишь едва-едва касается груди мужчины, не проникает под кожу — куда уж глубже. И она вновь добавляет физического.
И глухо вскрикивает — ладони жгут, горят, и кровь капает на грудь пациента, и сразу после — разрез. Сакура непонимающе глядит на свою руку, из которой чакра не льётся целебным, ласково тёплым огнём — ладони ею обожжены, разорваны, и царапины, оставленные ею вчера в безмолвном крике отчаяния и принятия, превращаются в уродливые дыры.
— Сакура!
Тсунаде уже рядом, отталкивает Сакуру, коротко озирается на неё. И концентрируется, затягивая неглубокий разрез на груди пациента и проникая чакрой в тело, растворяя кислотой будто опухоль.
Ладонь Харуно горит — и горит льдом, раздирающим глубоко, разрывающим края ран. Рука дрожит, Сакура изо всех сил пытается вернуть контроль, но не получается.
«Бесполезная» — набатом звучит в голове.
Колокол отчаяния бьёт о череп изнутри, звенит мёртво.
«Никогда ничего не могла».
«Снова слишком слабая».
«Создаёшь проблемы».
Годы комплексов, казалось, забытые и давно проработанные, прорываются наружу с чакрой, мысли водоворотом затягивают глубже. Образ Саске перед глазами — кривая ухмылка, безразличные глаза и холод. Не только от прикосновений — от воспоминаний. Он глубоко отпечатался в ней и едва ли быстро отпустит.
Сакура отступает к окну, пока спиной не упирается в стекло, оборачивается и снова смотрит вдаль. Не обращает внимания на чакру в руке, пытается отвлечься — и всё неожиданно заканчивается. Резко, будто ничего и не было — только ладонь развёрнута, будто молния вырезана. Вены от запястья налиты кровью, пульсируют. И голова невыносимо болит.
Харуно так и стоит у окна всю операцию, изредка ловя неясные взгляды Тсунаде. И после, когда она подходит и мягко касается руки, тянет на себя, чакра вырывается с кончиков пальцев, обжигая наставницу.
— Я не могу её контролировать до конца, — устало выдыхает Сакура, крепко сжимая веки. Боится всмотреться в лицо напротив и увидеть… что угодно, по правде. Страшит любая реакция. Поэтому она продолжает говорить ломаным голосом, насильно распрямляя руку и показывая шрам. — Когда кто-то касается меня — могу взять себя в руки, знаете, замереть и уйти в себя. Как… Как кокон. Мы работали с Тсунаде-шишо над этим, долго и нудно пробовали разные методы, и вроде бы получается. Особенно через одежду. А если касаюсь сама, не могу преодолеть. Руки мёрзнут, мурашки бегут — и мне кажется, что я раню. Боюсь ранить. Потому что, если бы не Тсунаде, операция бы провалилась, а труп был бы на моей совести. Поэтому я не касаюсь никого. Только врач не может быть таким, нужно было что-то делать. Я надела перчатки, физически никаких отклонений не замечаю, значит, дело в психике. И… кажется, мне не хватает уверенности в себе. Это же просто — я никого не раню. Но я бесполезная, ничего не могу сама добиться, и… Вот.
Тишина затягивается, нарушаемая разве что едва слышимым шумом улицы. Сакура открывает глаза, но боится поднять взгляд и рассмотреть эмоции Какаши. Тупо пялится на раскрытую ладонь, чувствуя содрогания кончиков пальцев и напрягающуюся чакру.
Она сама предлагает коснуться. Только Какаши вместо долго смотрит в её глаза, многозначительно молчит — и его лицо, не скрытое тканью, всё же обтянуто иной маской. А после он отмирает так же резко и предлагает Сакуре чай.
Холодная уже чашка нетронутой стоит посреди стола.
— Я не совсем понимаю.
Сакура вздрагивает, не ожидая, что Какаши заговорит первым. Она нервно теребит другой рукой юбку, сминает её онемевшими пальцами, кусает губы.
— Что именно?
Голос хрипит, и она прокашливается, возвращая мнимую силу и уверенность.
— Саске, — чуть склонив голову и быстро проведя взглядом по шраму, роняет Какаши. — Саске и твоя чакра… разве он мог так повлиять?
Сакура выдыхает через нос, чуть выпятив губы. Прикусывает щёку изнутри, отводит взгляд в сторону, затягивая с ответом, но всё-таки заговаривает.
— Не совсем так, — почти шепчет. Через силу всё же смотрит глаза в глаза, и ей чудятся любопытство и раздражение, причудливо смешавшиеся в серой радужке. — Он послужил чем-то вроде… катализатора, кажется.
Ножка стула противно скребёт паркет, когда Сакура резко встаёт с места. Длинными шагами мерит комнату от стены до окна, замирает на несколько секунд, спиной чувствуя — Какаши смотрит и ждёт.
Только история неловкая и нескладная.
— Я была влюблена, — и это звучит обречённо, будто после суда ложно обвиняемый говорит о пожизненном сроке родным. Так сообщают какой-то факт об умершем. Таким голосом читают больные свой диагноз. — Я стремилась стать похожей. Сильной, выносливой. Той, на которую можно было бы положиться. Острой, неизменной и родной — как кунай. Никогда не подведёт. Таким я видела Саске — такой хотела быть и сама.
Какаши не говорит ничего, но когда Сакура оборачивается, возвращаясь ближе к столу, его губы чуть искривлены, а челюсти закостенело сжаты.
Она останавливается совсем рядом и смотрит сверху вниз, прячет руки за спиной. Сжимает их в кулаки, ногтями врезаясь в кожу. Полумесяцы — не шрамы, сойдут быстро.
— Но есть ещё кое-что. Я «видела», — Сакура выделяет глагол, будто сквозь зубы его цедит, — его таким. И пыталась контролировать его жизнь, принуждала соответствовать. И себя, и его. Ломая каждого из нас.
Харуно замолкает на секунду, задумываясь. Ресницы мелко дрожат, когда она быстро сжимает глаза и мотает головой. Волосы растрёпываются, выпадая из-за ушей и скрывая лицо.
— Правда в том, что я стала сильнее, — она улыбается искренне на этих словах, почти сверкает глазами. — Ну правда, освоила столько медицинских техник, в рукопашной была одной из лучших. И в противовес — в эмоциях я была одной из самых слабых. Стыдно признавать теперь, но я хотела, чтобы Саске страдал. Когда он отказал мне и не позвал с собой — чтобы он страдал так же, как и я. Чтобы не только мне, ему было больно от того, что он ушёл.
Сакура иронично улыбается одним уголком рта, обхватывает себя руками. Обнимает крепко, смотрит в сторону — просто в стену или совсем сквозь неё. Куда угодно, чтобы не встретиться с глазами Какаши.
Признаться самой себе — сложно. Казалось, что это тяжелее всего, разгромить своими же руками годами взлелеянные иллюзии. Растоптать их и смести в мусорное ведро.
Признаться Какаши отчего-то в разы тяжелее.
Медленный выдох срывается с полуоткрытых искусанных губ.
— Я думала, что он вернётся назад и попросит пойти с ним. Потому что он нуждается во мне, потому что жить без меня не может. Потому что я сама нуждалась в нём.
Сакура всё-таки возвращается к столу, мягко и неуверенно опускается на стул и снова протягивает руку ладонью вверх. Любовно и нежно пробегается подушечками пальцев по шраму.
Какаши коротко и почти незаметно тянется рукой к её ладони.
— Наверняка он никогда не думал обо мне так, как я о нём. Тогда я это поняла — тот холод от его прикосновений будто… не знаю, это глупо, но он будто вытягивал все силы из меня. И я столько думала о том, что слепо бежала за несбыточной мечтой, что утратила главное — себя. Испытала провал по своей же вине. Больше не хочу.
— Но ты не винишь его.
Сакура отрешённо глядит в сторону, не отвечая ничего, только улыбается мягко. И Какаши замирает в нескольких миллиметрах от её пальцев. Сжимает кулак и притягивает руку по столу обратно к себе, так и не коснувшись.
— Что ты чувствуешь, когда прикасаешься к кому-то?
Голос Какаши глухой, от стен почти не отбивается — исчезает в них без силы.
— Тревогу и холод, — Сакура поправляет и без того аккуратную прядь волос. — Страх причинить боль. Быть слабой.
— Ты рано повзрослела, — роняет Хатаке, откидываясь. Локти складывает на спинку стула, нарочито расслабленно болтает кистью. — И поздно поняла, что можешь ошибаться — жизни без ошибок не бывает. Поняла ведь?
Сакура прикусывает губы, сжимает руку в кулак, пряча шрам.
— Ошибки врачей обычно закапывают в землю.
Какаши цыкает языком, фыркает. Раздражённый взгляд в потолок, затем — строгий с едва различимой мягкостью на Сакуру.
— Что тогда сказать об ошибках хокаге? Всей земли для кладбищ не хватит, — он говорит вкрадчиво, как и раньше, когда объяснял какие-то святые истины. Лежащие на поверхности, но под толстым слоем пыли. Дотронешься — запачкаешься, а нет — так и правды не узнаешь. Сакура не прячет взгляд, смотрит глаза в глаза, и по коже пробегают мурашки. Но она выдерживает, распрямляет плечи и подаётся навстречу, готовая слушать. — Ты — человек. Так же, как и я. Твои мысли — результат давления со стороны и самокопания по ночам. Ты зациклилась, боишься, что сделаешь так же больно, как и тебе однажды. Вот только у каждого из нас есть шрамы, и многие из них гораздо глубже твоих. Меньше думай, и всё получится.
Какаши замолкает всего на секунду, и Сакура чувствует какое-то напряжение в теле. Будто что-то ищет выход на поверхность, вьётся внутри, и она выдыхает и быстро переводит взгляд на правую руку.
Пальцы Какаши мягко обводят шрам. Холода нет, только едва ощутимое покалывание.
Сакура резким движением притягивает руку к себе, прижимает ладонь к груди и испуганно смотрит.
Какаши совершенно спокойно переворачивает свою ладонью вверх, хитро склоняет голову и слегка криво улыбается.
— Видишь? Я в порядке, — он ловит олений взгляд, затуманенный и пытливый. Смягчает улыбку. — Ты права, физически всё в порядке. Но ты слишком боишься, слишком напрягаешься — и, как результат, усердствуешь и слишком много энергии вливаешь в чакру. А сейчас получилось, потому что ты не поняла сразу и не задумалась. Вот и весь секрет.
— Верно, — она слабо кивает и улыбается. — Я знаю, что мой страх — исключительно от сознания, его перегруженности. Просто…
— Ты была заместителем Тсунаде в больнице несколько месяцев. Она видит тебя следующим главой, — Какаши загибает большой палец, держится за кончик указательного, пока и его не загнул. — Ты — героиня войны, исцелившая многих солдат и участвовавшая в боях. Ты вернула к жизни брата Казекаге— спасла Канкуро. Победила Сасори, в конце концов. И я взял тебя помощницей не просто так, даже если тебе кажется написание отчётов и присмотр за Отделом бессмысленным занятием.
Какаши замолкает, распуская загнутые пальцы — вся ладонь секундой раньше была собрана в кулак. Он пристально смотрит на Сакуру, подаётся вперёд, упираясь на предплечья. И шёпотом выдыхает:
— Сакура, ты важна для меня. Ты не бесполезна.
В груди становится горько, тянет неприятно, едва не саднит. Короткие ногти чуть с нажимом проводят по открытой шее, оставляя красную полосу.
Сакура облизывает пересохшие губы.
Какаши мог сказать что угодно, но значение в итоге имела только последняя фраза. Харуно не до конца понимает, почему — но его слова нужны, и услышать от него противоположность едва не лозунга за последние годы — благословение.
Она ещё не верит, но пропускает фразу в себя, даёт ей осесть где-то на краю сознания, сдвигая «ни на что не способна», брошенное кем-то не столь важным теперь.
Кашель, специально выдавленный из горла для единственной цели — разорвать тишину, звучит неуверенно и смазано. Сакура прочищает горло, неловко возвращая правую руку на стол. Разжимает пальцы.
Не говорит спасибо, но продолжает сбивчивым полушёпотом объяснять, почему она сейчас здесь. Почему сердце заходится стреляным зверем, когда Какаши слишком пристально вглядывается в зелень глаз. И коротко роняет в конце:
— Вы важны для меня. Мне хотелось услышать от вас это.
Он кивает, с прищуром смотря и криво растягивая губы в улыбке. И снова тянется к руке Сакуры.
— Можно?
Сакура кивает, глуша в себе тревогу, чувствуя всплеск чакры.
Но мужская рука замирает в трёх сантиметрах от девичьей кожи. Напряжение в воздухе становится будто третьим участником сцены, обретая физическое тело, разливаясь между ними.
Сакура следит взглядом больше по привычке, и без того чувствуя прикосновения через расстояние между ладонями. И ей становится жарко.
Чакра не реагирует. Какаши мягко сокращает расстояние до миллиметра, замирая.
Сакура жмурится.
И спустя секунду пальцы уже знакомо пробегаются по шраму. А Харуно рвано выдыхает и переводит взгляд, в сторону смотрит, в мутное окно — только сейчас заметила, что стекло будто матовое и не всё пропускает, смазано издали выглядит город. Неясными пятнами тонут в черноте многоэтажки, яркими кляксами кажутся нечитаемые вывески. Отели соседствуют с офисными зданиями, не Агентства — но какие-то фирмы здесь есть.
На короткую секунду Сакура представляет их Отдел поддержки рядом с едва не борделем — и суматоху, краснеющего, но глазеющего в его сторону Наруто, взбудораженного Конохамару, подчёркнуто молчащих Неджи и Шикамару.
Она улыбается своим мыслям, отвлекаясь, и переводит взгляд на Какаши. Только сейчас обращая внимание, что он не просто по шраму проводит — своей рукой обхватывает её ладонь и напряжённо смотрит. Оценивает реакцию.
Сакура вспыхивает моментально, но руку не выдёргивает, боясь пошевелиться. Некомфортно, она боится ранить ненароком, как тогда, в больнице — но она не бесполезна, может себя контролировать. Она выше и сильнее обстоятельств, хочет с ними справиться и жить свободно. И ещё — она верит в Какаши, в то, что он увернётся, отдёрнет руку вовремя.
Ловит его взгляд, и понимает — он так же верит в неё. И Сакура не хочет подвести.
Только капля пота стекает по виску.
— Порядок?
Какаши чуть сжимает её ладонь, большим пальцем круг чертит на запястье.
— Кажется, если ты не замечаешь, когда кто-то касается — то всё хорошо, — продолжает он, не дожидаясь ответа. — Смею предположить, ещё ты должна хотеть прикосновения или быть к нему привычна, но, вероятно, это другой слу…
— Я составила десяти ступенчатый план, чтобы преодолеть этот… это, — говорит севшим голосом Сакура, обрывая Какаши. Путаясь в его словах.
Она нервно кивает на тумбу — сумка приоткрыта, и оттуда видны листы, исписанные мелким нечитаемым почерком.
— Расскажи, — соглашается Какаши, замолкая. И Сакуре кажется, что он говорит на равных.
Харуно пытается встать, вытянуть руку, но Хатаке не отпускает, сжимает чуть сильнее. И она понимает — не «покажи», не «дай прочесть».
И она рассказывает.
Ровным, чётким голосом, выделяя основные пункты. Начиная прикосновениями Какаши — так, чтобы она не ожидала, после — отсутствие ткани, и заканчивает полным отказом от перчаток, свободным касанием других и ничем не ограниченной больше жизнью.
— Я хочу быть свободной, — признаётся она чуть тише. — Хочу не калечить случайно, а помогать. Не мешать никому. И… Если найду, с кем… не бояться причинить вред.
Какаши хмыкает и отпускает руку, когда чувствует лёгкий укол от чакры девушки. Не до крови ещё, не до боли даже — но царапает, и он отпускает. Сакура вопросительный взгляд бросает, не ощущая этого, пропуская мимо себя неясный дискомфорт, появившийся в комнате.
— Я не могу обратиться к Ино — мне стыдно, да и втягивать её не хочу. Тсунаде… не хочу напрягать.
— Но почему я?
Вопрос Какаши застигает врасплох.
Она сотню раз мысленно отвечала на него, но сейчас теряется и только кусает губы. Чтобы секундой позже, не желая растягивать паузу, выпалить первое, пришедшее на ум.
— Вы ближе прочих.
Сакура не чувствует, как мокнут её глаза, когда она осознаёт простую истину.
Как бы Какаши не силился казаться другим, не был строгим и требовательным на работе, не командовал, вгонял в рамки, вдалбливал ей «господин Шестой», «дисциплина», «подчинение» — он не просто её учитель, но друг и близкий человек. Война, прошедшая с ним бок о боком, не забудется. Как он спасал не раз, даже если не успевал — бросался помочь, и как она поддерживала его, почти без сил.
Такое не забывается, и слишком глупо было прикрываться субординацией и терять важных людей.
— Вы мой друг.
Он улыбается едко, но глаза — преданно смотрят и таят искру.
— И я хотела обсудить ещё…
Ножки стула царапают пол, когда Сакура всё-таки поднимается с места и спешит к сумке. Копается несколько минут в ней, отделяя нужные бумаги, придирчиво хмыкает, видя заломы. Загибает листы в другую сторону, хоть сколько-то выравнивая, и кладёт перед Какаши.
На листе криво, размашисто выведено «Отделение психологической помощи».
Хатаке изгибает бровь, быстро окидывает Сакуру взглядом и переворачивает страницу.
Нестройные ряды иероглифов затягивают, и он уходит в чтение, жестом указывая Харуно на диван. Она слушается, не спрашивая — незачем отвлекать, он прочтёт. И скромно усаживается на самый край.
Она украдкой следит за цепким взглядом Какаши, скачущим по строчкам. Отчего-то выглядит завораживающе.
Сакура смотрит, как он скептически щурится на каких-то словах. Одобрительно улыбается на прочих. И что-то неоднозначное подмечает на других страницах.
Тсунаде видит Сакуру главой больницы. Но не знает — Харуно перед этим хочется ввести новое отделение. Мысль, пришедшая спонтанно год назад, когда девушка уже самостоятельно пыталась избавиться от боязни прикосновений, крепко поселилась в голове и не желала уходить. И ночью вылилась в тезисный проект, разрастающийся с каждым новым днём.
Шиноби в большинстве своём травмированы. И не все справляются с этими ранами, не у всех появляются красивые, только восхищающие кого бы то ни было шрамы. Чаще бывшие ниндзя Листа замыкаются в себе, становятся агрессивными либо топят в саке проблемы, принося пользу и прибыль только держателям кормилен, забегаловок и киосков.
Сакуре больно смотреть на загибающихся — пусть товарищи её держатся, по Наруто и вовсе не видно, но Шикамару порой курит чаще, особенно — когда встречает Куренай или их с Асумой дочь. Долго глядит им вслед и затягивается глубже обычного, щёлкая зачем-то зажигалкой в воздухе.
И таких шиноби десятки во всей деревне. А сколько простых гражданских так и не оправились от похорон родных и близких?
Харуно страшно представить.
Не всем помогают долгие беседы с друзьями — да и через могильные плиты едва ли слышен ответ.
Какаши наконец прикрывает глаза. Сакура ловит движения пальцев — он перекладывает руку на столешницу и негромко постукивает по ней. На девятом стуке замирает.
— Где ты найдёшь персонал?
Сакура подскакивает с места. Она ждала этот вопрос, и теперь певчей птицей разливается, рассказывая и о новых системах обучения, переквалификации, и о желании других ирьёнинов сменить деятельность, о гражданских с талантами в психологии.
Она замолкает спустя долгий час, ответив ещё на десяток вопросов Какаши. И в конце он расслабленно кивает.
— Если за полгода, отведённые тебе, как моей помощнице, справишься и устранишь недочёты, разработаешь план внедрения — внедрим. Только учти, — он склоняет голову, терпеливо разъясняет, растягивая слова, — тебе нужно научиться управлять не только собой, но и подчинёнными, контролировать их и направлять. За этим ты и нужна в Отделе.
— Я понимаю, — кивает Сакура, всё-таки опускаясь на стул, вытягивая расслабленно ноги. Ловит укоризненный взгляд Какаши («слишком рано расслабилась») и подбирается. — И я прошу о помощи.
Последние слова она говорит, прикрыв один глаз, боязливо снизив голос. Так, будто просить о помощи — грешно и стыдно, на что Какаши только коротко фыркает и раздражённо ведёт челюстью.
— Если ты не заметила, — он снижает голос на тон, вкрадчиво говорит, подаётся вперёд. Опирается на локти и зачем-то слабо дует на Сакуру, отчего она ёжится и отводит глаза в сторону, не выдерживая прямого взгляда, — только этим и занимаюсь.
***
Иногда Сакуре кажется, что у Какаши раздвоение личности. Иначе она совершенно не способна объяснить такие перемены в настроении.
Нет, безусловно, работу и личную жизнь стоит разграничивать, но ведь он вне Офиса совершенно другой человек. Вчера был мил, смешон, а местами даже неловок. Особенно, когда Сакура отказывалась от провожания до метро, а Какаши осёкся подобной наглости и поставил кружку мимо раковины. Благо, чай уже был выпит, хоть пол мыть не пришлось.
К слову, до метро он всё-таки провёл, поведя на этот раз мимо отеля. И Сакура так и не поняла, к чему было это представление до.
И теперь — она, раздражённая, едва не хлопает в сердцах дверью его кабинета, уходя после утреннего осмотра-планёрки.
Она прекрасно запоминает новое расписание, в конце концов, они вместе его вчера и составляли. И ни к чему было сотню раз его повторять. Ещё и таким тоном, будто маленькому нашкодившему котёнку устало объясняешь, что драть можно только когтеточку, но никак не любимый хозяйский диванчик.
Сакура толкает дверь кабинета слишком сильно, и колокольчики резко звучат в утренней тишине.
Беглый взгляд скачет по сонным лицам присутствующих, и унылый выдох всё-таки вырывается. Раздражение усиливается. Ткань перчаток натужно тянется под цепкими пальцами свободной руки.
Увесистая папка с документами глухо падает на стол.
— Чем быстрее осмотримся, тем быстрее разберёмся дальше.
Наруто потягивается, на ходу задирая так и не расстёгнутую рубашку. Неджи молча следит за ним взглядом, расстёгивая свою, заботливо поправляя края.
Когда осмотр Моэги, привычно последней, завершён (Сакура даже, нервничая заметнее обычного и повыше подтянув перчатки, сокращает расстояние ладони до тела до семи сантиметров), а парни вернулись из коридора, краткий инструктаж о заданиях на неделю и на конкретно сегодня проведён, Харуно прикусывает губу и переминается с ноги на ногу.
Но раздражение на Какаши, сотню раз с раннего утра напомнившего о новой системе работы, берёт верх над нервами, и Сакура уже более уверенно стоит на месте. Расправляет спину и вскидывает голову.
— Меняем порядок работы, — три пары глаз следят за ней, и Харуно повышает голос, предварительно прокашлявшись и чуть пристукнув каблуком. В конце концов даже подрёмывающий Наруто лениво наблюдает за ней. — Господин Шестой и я скорректировали наш режим, учитывая способности каждого. Поэтому теперь для большей продуктивности работаем по очереди, без возможности изменить расписание только по своему желанию. Таким образом, до половины десятого под моей опекой Наруто.
Узумаки возмущённо подскакивает на месте, теряя остатки сна.
— Я что, самый рыжий? — Конохамару фыркает, бурча что-то о схожести блонда и рыжины. Сакура бросает раздражённый взгляд, и он замолкает. А Наруто повышает голос. — Почему я так рано?
— Потому что иначе ты будешь отлынивать до обеда, так и не проснувшись, — терпеливо поясняет Сакура, давя вежливую улыбку. Но голос жёсткий, взгляд тяжёлый, и Наруто ёжится. — Сядь.
Он удручённо плюхается на стул, цедит под нос невнятные проклятия и бурчит о несправедливости, но подчиняется — достаёт из ящиков нужные на сегодня документы, включает компьютер и сверлит его сердитым взглядом.
— Дальше Конохомару, — Сакура поворачивается к нему, не замечает видимого критического возмущения — только недовольство в глазах. — В паре с Моэги, на ваши проекты выделен час. Время делить будем по мере появляющихся задач, сегодня работаем втроём, пока что подготовьте всё. Я понятно объяснила?
Моэги щурится недоверчиво, улавливая в голосе знакомые нотки. Но согласно кивает, подходит к Сарутоби и легко пихает в бок, торопя с поиском отчёта.
— Дальше Неджи, до одиннадцати времени хватит, — роняет Сакура, ловя искоса взгляд Хьюги. Он даже не кивает, просто поднимается с места и ищет в дальнем шкафу документы в Агентство безопасности, пока есть время на согласование и выяснение отдельных моментов. Харуно улыбается молчаливому согласию и переводит взгляд правее. — До половины двенадцатого Саске.
И она едва удерживается, чтобы не добавить щенячье «ладно?». Нет уж, не от него она сейчас зависит — и никогда больше не будет.
Какаши не для того, чтобы Сакура спрашивала разрешения подчинённых, помогал переработать рабочее время с большей рациональностью. И не для этого она выслушивала его едкие напоминания о новом расписании.
Харуно только следит, чтобы Учиха хотя бы моргнул, соглашаясь, но он выдыхает «принято» и закапывается в какую-то мудрёную схему.
— Я последний, да, госпожа Секретарь? — фыркает Шикамару, привлекая к себе внимание. Сакура цыкает и кивает — вытравить прозвище из него не получится, значит, она просто перестанет обращать внимание. Как и шрам, он просто есть — но никакой власти над ней. Ноль эмоций. — А мотив?
— Чтобы ты сам проснулся, — Сакура пожимает плечами, наконец усаживаясь на своё место. Кресло противно скрипит. — Ты работаешь в своём темпе, торопить смысла нет — не делаешь что-то, так думаешь. Сам знаешь — отложишь на потом, и господин Шестой не слезет с тебя. Поэтому на тебя и вовсе пятнадцати минут может хватить, а после кратко буду подводить итоги и уходить к Хокаге.
Шикамару наискось пробегается по строкам сегодняшнего плана и разворачивается к окну, складывая руки в круг.
— А теперь работаем, — чуть громче говорит Сакура. — Наруто, подойди и разъясни, чего ты хотел добиться переносом раменной на первый этаж Офиса, и заодно объясни, как это связано с улучшением коммуникации сотрудников разных Агентств.
Тень Какаши с довольным смешком отделяется от двери кабинета Отдела и исчезает в дальнем коридоре.