– Это твоя вина, Джонатан.

Эрин осторожно укрыла Илейн Марр тёмно-синим покрывалом. Исповедница сцепила зубы, когда увидела, как брат брезгливо отворачивается, а ведь это именно он должен продолжать смотреть! Потому что в первую очередь это его вина. Пускай полюбуется, как далеко он зашёл. 

Эрин была не просто зла. Она была разочарована. Разочарована тем, как Джонатан просто стоял у дверей в покои Илейн и даже не шелохнулся, чтобы ей помочь; тем, что не прошло и получаса, а старший брат снова принялся за подготовку к войне. И он посмел отвернуться! После всего, что он сделал с несчастной девушкой, он посмел от неё отвернуться!

Джонатан же не мог больше смотреть. 

Цвет одеяла, прикрывавшего неподвижное тело Илейн, был глубоким синим. Почти таким же, как цвет её платья на годовщине его правления. Цвет летних сумерек, цвет васильков в их самый яркий период короткой жизни, он подчёркивал нежное благородство молочной кожи. Вот только теперь на фоне этого покрывала посеревшее лицо иномирной приобрело синюшный оттенок. Словно у трупа.

Джонатан хотел бежать, спасая душу от терзающей её агонии, хотел стереть из памяти это оплывшее, словно восковое, лицо. Хотел забыть тепло этих губ, чтобы не мучиться ночами, когда солнце уносило с собой надежду и тьма окутывала его сознание пеленой страха. Вот только Джонатан уже сбегал в свой кабинет и теперь знал, что ни к чему это не приведёт: в грудной клетке, прямо посредине, где-то под рёбрами лишь сильнее заскребётся невыносимое чувство тревоги и… да, вины. Потому что это он виноват. Потому что он знал, чем всё закончится, но упорно продолжал держать Илейн Марр подле себя. Нет, не яд подвёл иномирную к смерти – жадность. Его, Джонатана, ненасытная жадность.

И что ему теперь остаётся? Её янтарные волосы, огнём искрящиеся на солнце, теперь потускнели и напоминали старую ржавчину. Хрупкое мягкое тело исхудало и выглядело болезненно угловатым, рискующим сломаться от единого прикосновения. И она больше не смеялась. Джонатан наблюдал и заметил, что даже слабые улыбки несли в себе отпечаток измождённости и грусти, хоть и были искренними. Да, искренними в своём безмерном разочаровании и отчаянии. Теперь же с посеревших обескровленных губ не срывается даже шёпот, не важно, злой, возмущённый или усталый. Хоть какой-нибудь. Лишь страшные хрипы рождаются где-то в глубине искалеченных лёгких, из последних сил набирающих воздух и выталкивающих его обратно. И снова. И снова. И снова. И ничего не меняется.

Уже три дня ничего не меняется.

В первые минуты, едва Арн влетел в его покои, Джонатан оцепенел. Чашка выскользнула из негнущихся пальцев, и Джонатан мог поклясться, что до сих пор слышит оглушительный звон разлетевшегося вдребезги стекла, острыми осколками впившийся в уши.

Он добежал до покоев иномирной быстрее всех. Быстрее Арна и уж тем более быстрее Эрин.

И снова был не в силах сделать ни единого шага, издать ни единого звука. Он мог только смотреть. Смотреть на это месиво из оголённого сочащегося кровью мяса и слезшей кожи с лопнувшими волдырями. Джонатан пожалел, что дверной косяк, в который он вцепился, гладкий и скользкий на ощупь. Лучше бы он был из грубого необработанного дерева, чтобы колючие щепки впивались в его ладонь, забивались под ногти, царапали кожу. 

Джонатан так и не сдвинулся с места. Едва влетев в покои и увидев её изувеченное тело, он уже знал: Илейн Марр мертва. Он просто не мог подойти и, не услышав тихого трепета её сердца, подтвердить догадку.

Через полчаса, когда Натан с боем вырывал душу Илейн из лап Владетеля мёртвых, Джонатан трусливо прятался в кабинете. Нет, он говорил себе, что он – Магистр и бросать дела ради одной жизни иномирной он не имеет права, но… Но Джонатан просто боялся. Боялся, что магия снова проиграет в этой битве, боялся, что бессознательная Илейн очнётся и в предсмертном крике выплеснет всю агонию, в которую её с головой окунул страшный яд. Он уже видел такое однажды и не был уверен, что останется в здравом уме. Эрин тогда спросила его, сможет ли Джонатан вот так просто переступить через жизнь иномирной. Выходит, что нет.

Ещё дважды за эти три дня сердце Илейн останавливалось. Дважды Джонатан обливался холодным потом, бессильно наблюдая, как за жизнь девушки борются другие, но не он. Он так хотел отобрать солнце в её огромных ореховых глазах, хотел присвоить себе сияние её улыбки. И теперь, когда ей нужно было совсем немного его силы, Джонатан ничего не делал. Ни-че-го. Даже одеяло Илейн поправляла Эрин, потому что Джонатан не мог к ней прикоснуться. Не имел права.

– Натан сказал, что, если ничего не поменяется за ближайшие два часа, Илейн умрёт. Ты доволен, Джонатан? Первая жертва твоей мести как-никак, – это справедливо. Это справедливо, что слова Эрин стали для него ядом, разливающимся по венам бурлящей рекой ненависти к собственному бессилию.

Доволен ли он? Доволен ли он, что последний свет в его жизни, тот, до которого он так и не смог дотянуться, умирает и забирает с собой всё немногое человеческое в его душе? Доволен ли он медленной смертью собственного разума?

Шаг. Нетвёрдый и неуверенный.

Нет, он не имеет права подходить к Илейн. Её выбор был сделан, и она предпочла отказаться от него, так какое теперь Джонатан имеет право прикасаться к ней? Никакого.

«В конечном итоге, ты уйдёшь, так и не доставшись мне, да? Упрямая, жестокая девчонка!»

Джонатан с трудом сглотнул царапающий стенки горла ком. Он сжимал руки в кулаки так, что хрустнули побелевшие костяшки пальцев. И он ничего не мог сделать.

Он держался три дня. Три дня он водил за нос окружающих, три дня взращивал в себе бесчувственного монстра, но так и не добился желанной апатии. 

«Я обещал тебе никогда не пользоваться твоими чувствами ко мне. Но если это поможет, я солгу тебе миллион раз и дам столько пустых обещаний, сколько попросишь. Только вернись и… останься. Солнце, останься»

– Ты боевой чародей, Джонатан. Единственный в мире волшебник, от рождения имеющий способности к магии и Ущерба, и Приращения. Я знаю, что в тебе есть способности целителя, – слова младшей сестры камнями падали в воспалённом сознании, поднимая десятилетнюю пыль смирения и обнажая укрывшееся под ней отвращение.

– Я волшебник войны, Эрин, – прохрипел Джонатан.

– Отец мог…

– А я не могу, Эрин! – взревел он, до боли вцепившись в волосы. – Неужели ты не понимаешь, что твой брат превратился в чудовище, способное лишь убивать?! – ногти впивались в кожу до крови, но он продолжал погружать их в плоть. – Неужели ты думаешь, что, если бы я мог, если бы, как отец, был способен едва ли не возвращать людей из мёртвых, Нейтан и Джейден так закончили? Думаешь, я бы позволил Зедду отдать все силы, убить себя, но всё равно не спасти мальчиков?

Эрин испуганно молчала. В её серых глазах отражалась его боль и вина, но сказать ей было нечего.

– Ты думаешь, я бы просто так стоял, если бы мог её исцелить? Какой же я монстр в твоих глазах! Да, сестрёнка?

– Дж…

– Хватит, – жёстко приказал брат. Непонятно, кому: ей или себе же. – Скажи Арну, чтобы привели сюда этого ублюдка. Натан – пророк, он смог устранить только внешние повреждения. Но предатель – одарённый целитель.

***

Джонатан осторожно убрал волосы со лба Илейн, чтобы пряди не падали на лицо и не мешали ей дышать. В который раз он уже так делает?

– Только посмотри на себя, – шипел человек за его спиной. – Нянчишься с иномирной сучкой!

Лайонелл стоял на коленях перед своим Магистром. Его схватили почти сразу, как есть, в белых одеждах советника, теперь, извозившись в тюремной грязи, напоминающих половые тряпки. В его ледяных блёклых глазах огнём искрился восторг от трупной серости лица Илейн, от её натужных хрипов в отчаянной попытке удержаться за жизнь. Ему нравилось. Безмерно, по-настоящему нравилось. Он даже выглядел более… живым. Какая жестокая ирония.

Джонатан перевёл устрашающий в своём безразличии взгляд на полоску серебристого металла на шее предателя. Рада-Хань. Он лично приказал нацепить на советника ошейник.

– Ты сейчас же вылечишь её. 

Лайонелл засмеялся. Засмеялся так, словно услышал хорошую шутку.

– Ты должен благодарить меня. Я устранил угрозу, эта мразь отвлекала тебя от нашей кровавой мести, ещё чуть-чуть… – он мотнул головой. Безумие. В глазах Лайонелла было одно безумие. – Нет-нет. Этого не произойдёт. Я убрал угрозу, убрал иномирную. Зря ты убрал украшение «мести Амариллы», зря. Я бы полюбовался, как кожа этой потаскушки трещит по швам, как истекает кровью её мясо… – он облизнулся. Медленно и мерзко.

Джонатан сжал кулак. И чем сильнее он его сжимал, тем сильнее хватался за ошейник Лайонелл. О, там наверняка останутся ожоги. Не может быть, чтобы не остались – ублюдок ведь так корчится!

Солнце давно село, и наступило время тёмной безлунной ночи. В свете одной-единственной свечи лицо Джонатана походило на застывшую маску: резкие, словно наскоро высеченные из камня, грубые черты и чёрные глаза под тенью ресниц. Иногда казалось, что в глазницах и вовсе пусто.

– Если ты не вылечишь её, я убью тебя.

– Как… – громкий надрывный кашель разорвал тишину. – Как ты… кха-кха… можешь? – прошипел Лайонелл. – Как… ты можешь спасать шкуру этой мрази?! Что ты будешь делать? Что… кха-кха-кха… ты будешь делать, если она выживет? Запрёшь в своих покоях? А потом эта потаскушка нарожает тебе кучу детишек-гразнокровок?! Отродья иномирной… от д’харианца! Думаешь, никто не знает, что после праздника страха для Латрейна и Гонсальеса ты её трахал в…

Джонатан не выдержал. Нервы, натянувшиеся, словно струны, грозящие вот-вот лопнуть, требовали крови, тёплой и липкой, на своих же руках. Он встал и, занеся кулак, крепко ухватившись другой рукой за ошейник, прицельно ударил в челюсть. Ещё раз и ещё. Тёмные блестящие капли расцвели на мёртвенно-бледном лице Латрейна. Он хрипел от боли, и зубы его, обнажённые в безумном оскале, окрасились в красный.

– Ты будешь приговорён к казни за измену.

Он замер. Лицо Лайонелла внезапно посерело, утратило краски ещё больше, и глаза, подёрнутые красной сеточкой вен, распахнулись так широко, словно вот-вот выпадут из орбит. И без того неприятные черты лица были изуродованы шоком.

– Измену? И-измену?! – прошептал он, но затем, сотрясаемый бешенством, взревел, захлёбываясь пенящейся слюной и кровью: – Мои родители до конца жизни служили дому Ралов! Они погибли, чтобы исполнить свой долг перед твоими родителями! Измена?!! Ты, Магистр Д’Хары, поклялся отомстить, поклялся прийти с оружием в дома этих грязных животных и затопить их землю кровью! Их… – Лайонелл задыхался, задыхался от чистой неконтролируемой боли и безумия, что она несла за собой. Он выл, выл от отчаяния. – Там нечего было хоронить! Они закрывали собой твоих родителей и братьев! Так как ты можешь забыть о своём долге перед их памятью?

– Если бы ты не думал, что она для меня важна, ты бы не отравил Илейн Марр. Если бы ты хотел просто убрать её, ты бы не выбирал один из самых жутких ядов! Ты хотел, чтобы она захлебнулась в агонии. Ты же даже не скрывался! – прорычал Джонатан. – Кроме меня и Натана у одного тебя есть право применять магию во Дворце! – Но он зря отрывается на Лайонелле: это Джонатан был виноват. Это он закрыл глаза на зверства целителя восемь лет назад, он оставил при нём разрешение на магию, несмотря ни на что. Чудовище, исходящее розовой пеной в своём кровавом безумии, Джонатан создал собственными руками. И платит за это. – Помнишь ту девочку, ту, которой было шестнадцать и которую ты разорвал заживо? Эти ошмётки, те, что ты от неё оставил, их ведь тоже кто-то хоронил. Но я дал тебе шанс. Я надеялся… я не знаю, на что я надеялся, Лайонелл. – Но Джонатан знал. Тогда, всего лишь через два года после гибели семьи, он надеялся, что не останется один. Даже если «не один» – это с выращенным им же монстром, даже если рядом с ним Джонатан становился монстром сам. Но больше он не может позволить себе роскошь добровольного неведения. Он превысил лимит, и теперь долги Джонатана выплачивает Илейн Марр. – Не думаю, что ты поможешь или же раскаешься. Потому, Лайонелл Мейфферт, как Магистр Д’Харианской Империи я приговариваю тебя к казни через отсечение головы за измену своему правителю.

– Нет, – выплюнул Лайонелл, сотрясаемый искрившей в бешеных глазах ненавистью. – Я не хотел, чтобы Илейн Марр захлебнулась болью. Я хотел, чтобы это сделал настоящий предатель. Твоя сучка, кстати, сдохла, Джонатан.

Только сейчас Джонатан понял, что за криками не услышал, как хрипы прекратились.

***

Джонатан смотрел в окно. В тёмное, абсолютно чёрное окно, в котором ничего не было видно. Он не знал, зачем смотрел туда и что хотел увидеть. Возможно, там он видел отражение своей прогнившей души, возможно, так он сбегал от зрелища последствий собственного падения.

Он понял, что смог вдохнуть полной грудью, лишь когда снова услышал эти полусвистящие трескучие хрипы. Силы Илейн были на исходе.

«Прости. Прости, Солнце, я не смог выторговать твою жизнь, он не отступится. Да и хотела бы ты, чтобы я оставил на свободе линчевателя иномирных? Вряд ли. Если бы могла, ты бы с боем, с криками доказывала, что тебе плевать, откроешь ты снова глаза или нет – лишь бы ублюдок был мёртв. Ты что-нибудь чувствуешь? Или уйдёшь без боли? Прости, если я снова и снова продлеваю эти мучения, прости, если опять делаю больно, пытаясь удержать. Когда мы встретимся в царстве Владетеля, можешь проклясть мою душу самым страшным проклятием, самым ужасным, что найдёшь»

Волшебник повернулся, с трудом, еле переставляя одеревеневшие, отказывающиеся сгибаться ноги. Они словно хотели остаться на месте, хотели навсегда оставить хозяина во времени, где Илейн Марр всё ещё дышит.

Морд-Сит встала с постели иномирной, и Джонатан увидел то самое мрачное признание нелицеприятного факта, какое и ожидал увидеть на лице этой женщины.

– Ты ведь не просто так каждый раз без возражений возвращаешь иномирную «дыханием жизни», Бердина. Я не обменяю твою помощь на помилование для Лайонелла, не проси.

Морд-Сит твёрдо выдержала взгляд своего Магистра. На лице женщины уже обосновались заметные морщины, серебро в тёмной косе скоро окончательно победит яркий каштан. И всё же она была сильна, сильна как женщина, имеющая право зваться его личным телохранителем.

– Слухи идут, лорд Джонатан, – Бердина была единственной, кому было позволено обращаться к Императору по старому титулу наследника. Она одна из всех Морд-Сит в течение десяти лет больше ни разу не надела коричневую кожу, знаменующую мирное время для этих женщин: Бердина десять лет носила только кроваво-красный. – Вы просидели в покоях иномирной почти три дня. Люди больше не верят в «беспокойстве о жизни иностранного дипломата».

– И ты осуждаешь это также, как и остальные.

– Нет.

Джонатан замер. Он пытался понять, уловка ли это, чтобы склонить его на свою сторону, или же искреннее понимание. Способна ли Бердина на такое коварство? Она обманет своего Магистра ради Лайонелла? Вероятно. Ведь у Бердины был только один Магистр, и это был не Джонатан.

– Магистр Рал, – тихо сказала женщина, закрыв на мгновенье глаза, – не отвернулся от меня, когда узнал о моей… любви. Я не имею права отказать в том же понимании его сыну. И всё же я хочу вам кое-что рассказать. Вы это знаете, но я хочу быть уверена, что у вас есть всё, чтобы принять взвешенное решение. Вы должны знать всё.

– Говори, Бердина. Я выслушаю тебя.

Морд-Сит улыбнулась. Горько, едва-едва дрожащими уголками губ. Магистр Рал тоже позволял своим людям говорить. Тоже их слушал. Всегда. Он мог не согласиться, мог отругать их за принятые решения, но за высказывание собственного мнения – никогда.

– Вы знаете, как проходит обучение Морд-Сит? Полагаю, что да, но вряд ли вам кто-то рассказывал о таких вещах в подробностях, а в книгах пишут и того меньше, – женщина сжала в руке тонкий обтянутый красной кожей прут. Эйджил. – Ралы сотнями лет изготавливали оружие для борьбы с другими магами и волшебными существами. Нас отбирают в раннем возрасте, лет в восемь-десять. Со всей Д’Хары где-то раз в три года привозят лишь три-четыре девочки, самых добрых и ласковых детей из всех, – Бердина сглотнула. Она уже не была ребёнком, даже не была молода. И всё же ладонь на эйджиле сжималась всё крепче, и руки начинали дрожать мелкой, едва заметной дрожью. – Нас ломают трижды. Сначала лишают нас воли и сопротивления, пытая годами. Затем на наших глазах до смерти измываются над матерями, чтобы лишить сострадания. После мы должны также замучить своих отцов. Сами. Чтобы окончательно отрезать себя от всего человеческого. Только тогда мы имеем право взять в руки эйджил, которым нас мучили с самого детства и… Пытать им уже других.

Эйджил, этот тонкий длинный прут, мог раздробить кость одним касанием. Просто дотронувшись до ладони, можно заставить человека испытать такую боль, как если бы его мясо раздирали на части и по венам пускали потоки раскалённого добела металла. Это то, что сейчас чувствует Бердина, сжимая эйджил в руке. Боль стала частью её жизни, её воздухом, её реальностью. И избавлением от агонии душевной.

Морд-Сит и правда были оружием. После обучения они могли захватывать магию одарённых существ и обращать её против владельца. Едва помыслив о побеге, пленник оказывался раздираемым на части собственным даром. Когда «воспитанники» – так их называли среди Морд-Сит – были больше не нужны и их хозяйки позволяли им умереть, они забирали и их последнее дыхание, чтобы после «дыханием жизни» оживить пленников, умерших слишком рано, чтобы пытать их дольше, превращать остаток их жизни в кошмар дольше. Морд-Сит было невозможно убить, от них нельзя было убежать. Собственная магия сведёт своего хозяина с ума за одну только попытку обдумать план побега. В конце концов каждый пленник превращался в послушного пса, покорно следующего за своей госпожой и цепью, что сжимала безжалостная женская рука, не обращая внимание на ошейник на шее.

– Один Магистр Рал разглядел в Морд-Сит нас. Не оружие, не Владетелевых тварей. Он разглядел в нас тех самых маленьких искалеченных девочек и дал нам шанс стать своими телохранителями, запретил даже заикаться о новом создании Морд-Сит. Вы, вероятно, последний Рал, у которого в распоряжении есть живое оружие против магов, – льдистые голубые глаза Бердины потеряли остроту, взгляд стал невнятным, расплывчатым, словно женщина провалилась куда-то далеко в воспоминания. И не хотела оттуда возвращаться. – Нас было четверо. Хлоя, Кара, я и Райна. Мы должны были привезти Магистра Рала на официальную церемонию посвящения в правители, должны были доставить его в безопасный Народный Дворец. Но в первый же день в Эйдиндриле нас атаковали. Холли пожертвовала своей жизнью ради своего Магистра, клинки мрисвизов – этих жутких ящероподобных тварей – вспороли её живот вместо Ричарда. Мы никогда не видели, чтобы Магистр Рал рыдал над телом своего подданного. Даркен Рал мог свернуть шею любому, кто косо посмотрит в его сторону, его сын же бился вместе со своими людьми, пытался добраться до мрисвизов быстрее, пытался спасти как можно больше людей. Всю ночь Магистр Рал простоял у погребальных костров Холли и ещё одного солдата, не пережившего нападение, – женщина чуть поправила покрывало иномирной, рассеянно разгладила складки на синей ткани. – Хотите, скажу, что вы сейчас чувствуете? – едва слышно, немеющими губами прошептала Морд-Сит. Слеза скатилась по её щеке. Прошло столько лет, больше двадцати, почти тридцать, а она всё ещё не могла не плакать, возвращаясь к моменту, когда её солнце погасло. – Хотите, скажу, о чём думаете, когда смотрите на эту девочку? Д’харианцы всегда были дисциплинированными, даже если они не поймут своего Магистра, они смолчат. Смолчат и пойдут за правителем. Но я знаю. Вы думаете, куда смотреть и что сделать, думаете какую ещё незначительную мелочь поправить, чтобы ей стало лучше. Хоть чуть-чуть стало полегче. У вас внутри всё переворачивается, вы чувствуете, что надо куда-то бежать, думаете, что ваше время заканчивается, словно вода в пересохшем ручье. Вы заставляете себя сидеть на месте, чтобы не упустить последние крохотные капли этого источника, в котором – вы это знаете – заключена ваша жизнь, ваша душа. Я также сидела у постели Райны. После Холли она была следующей. Сёстры Тьмы Императора Джеганя наслали на Эйдиндрил чуму. Пускай она была магического происхождения, пускай пожирала города со скоростью огненного вала, но в итоге она стала обычной болезнью, которую не победить одним лишь заклинанием. Чёрная смерть не щадила никого: дети, старики, женщины и полные сил мужчины. Я сидела у постели Райны и молилась Добрым Духам, чтобы они оставили её мне, потому что больше просить было некого. Но забота о мире живых – удел живых, а не мёртвых. Добрые Духи не откликнулись на мою просьбу. Умирая, Райна просила прощения у Магистра Рала за то, что погибает не на поле боя. Но Ричард сказал, что для всей страны Райна стала таким же павшим героем, убитым в бою с игом Имперского Ордена, что все жители Д’Хары, Срединных Земель и Вестландии благодарны их доблестной защитнице и будут чтить её смерть вместе со всеми павшими в бою солдатами и теми, кому ещё предстояло отдать жизни этой войне. Райна умерла с улыбкой на губах.

Джонатан вздрогнул. В спальне был растоплен камин, но вокруг его сердца словно бы сжался ледяной кулак, сосульками-шипами впившийся в отчаяние забившуюся мышцу. Он не просил ни о чём Добрых Духов. Не просил, потому что если Джонатан это сделает... Для него Илейн Марр умрёт.

– Красивая девушка. Уверена, даже старость не забрала бы её очарование. Магистр Рал хотел, чтобы мы все умерли седыми и беззубыми в собственных постелях. Мы только смеялись и отшучивались. Морд-Сит не седеют. У Кары не было ни одного седого волоса в её золотой косе, когда она умерла. Но Ричард до последнего держался за эту безумную идею: заставить нас умереть немощными, окружёнными семьёй. Помните, как выжившие говорили, что Магистр Рал прикрыл Мать-Исповедницу собой и попытался отпихнуть Кару? Но мы никогда его не слушали, если считали, что приказы Магистра расходятся с нашим пониманием о безопасности правителя. И Кара не послушала. И Бенджамин не послушал. Впрочем, даже если бы они отступили, вероятно, их смерть была бы не лучше смерти близнецов. Взрыв был слишком мощным.

Джонатан застонал, прислоняясь лбом к подушке, совсем рядом с холодной щекой Илейн, носом зарываясь в потускневшие волосы.

– Бердина… хватит…

– Я знаю, что вы не простите Лайонелла. Даже если он сын лидера Морд-Сит и генерала Д’Харианской армии. Даже если он сын Кары и Бена. Магистр Рал мог простить всё, всё, но не вред Матери-Исповеднице. За одно намерение навредить жене он мог отсечь человеку голову. Одним ударом. Мгновенно.

– Это не…

– Скажите ей правду до того, как будет поздно, лорд Джонатан.

Внутренности скрутило, он скрюченными в агонии пальцами впивался в покрывало. В порыве безумия Джонатан запечатлел поцелуй на лбу неподвижной, таявшей прямо на глазах девушки, но продолжал упрямо повторять «Это не оно, это не оно. Это. Не. Оно».

– Я одна из четверых узнала, что такое седина, лорд Джонатан. Когда мой Магистр умирал, я сидела в библиотеке, в противоположном крыле. Пусть эта девушка – исключение, пусть ради неё вы даже колеблетесь. Но вы не имеете права отбирать у нас нашу месть. Я не умру старой. Я погибну на поле боя, отомстив за свою семью.

Сцепив трясущиеся руки в замок, уткнувшись лбом в ладони, Джонатан сказал, едва находя силы, чтобы контролировать хриплый голос:

– Твой орден будет похоронен с честью, Бердина. Обещаю.

– Вся наша жизнь принадлежит тебе, Магистр Рал.

Джонатан слышал, как тихо закрылись двери. Морд-Сит ушла.

Исключение. Вот, в чём правда: Илейн Марр – его исключение. Её улыбка – исключение. Её справедливая ярость – исключение. Её непосредственное бунтарство – исключение. Их он не задушит никогда, никогда не отнимет и… никогда не решится потерять. Она должна жить. Должна дышать. Должна сиять в лучах летнего солнца. Должна кричать на него и снова и снова бесстрашно противостоять ему. Он даже отдаст её Латрейну, если это поможет. Хоть Гонсальесу.

Где-то в глубине его измученного сознания образовался островок абсолютного спокойствия.

Да, так правильно. Илейн Марр – исключение, и потому она будет жить.

Черпая силу из этого островка покоя и умиротворения, касаясь чего-то давно забытого, но отчаянно желанного, Джонатан делился с Илейн вновь открывшейся силой. Кончики его пальцев касались холодного лба, передавая его приказ телу иномирной. Повреждённые ткани вновь зарастали: маленькое сердце забилось ровнее, увереннее, полусожённые лёгкие, восстановившись, наконец полностью раскрылись, уничтожая натужные хрипы. Кожа потеплела, избавилась от трупной синевы, питаемая здоровой кровью.

Измождённый, Джонатан едва успел выставить руку вперёд, уперевшись ладонью в подушку, чтобы не упасть прямо на иномирную. Он сделал судорожный, отчаянный вдох: волшебники не дышат во время исцеления. 

И увидел широко распахнутые ореховые глаза, смотрящие прямо на него.