Но отец написал. Уже после свадьбы, когда Шарлотта и думать забыла о его небрежно брошенном обещании, так твёрдо уверенная, что её и без того не самый чуткий отец мигом отвлечётся в круговороте важных дел и повседневных забот. Но, видимо, откреститься от дочери, за которую он будет выплачивать «приданое» несколько десятков лет, было выше его сил.

В письме отец сухо уведомил её, что успешно переселился в Лондон и теперь каждое утро созерцает Темзу в лучах восходящего солнца. Прочитав первые строчки, Шарлотта нахмурилась и с недоверчивостью подняла брови — это точно мистер Каррингтон писал?

Дела его медленно, но успешно продвигались. В жёны он уже подыскал прелестную вдову с немалым наследством и сейчас интересовался, готов ли его дорогой зять мистер Беккет вновь сотрудничать и сможет ли помочь в какой-то значимой сделке.

Шарлотта устало прикрыла глаза, глубоко вздохнула и припрятала письмо в комод, отметив про себя, что займётся этим позже. Намного позже. Письмо долго не приходило, и она запоздало узнала о срочности дела — ах, разве нет? Какая напасть…

Шарлотта перестала чувствовать себя самой собой.

Она перестала чувствовать себя даже человеком.

Ей казалось, что стройная фигурка, затянутая в тоскливо-серое платье и сидящая в кресле напротив незнакомого, пугающе спокойного и холодного мистера Беккета, куда-то исчезла. Что её смятения, детские страхи и проблемы, обиды, пережитые в поместье Каррингтон, задорные улыбки, которые дарили ей минуты, проведённые с сёстрами — и всё, что наполняло её естество как сосуд — вино, в один миг стало чем-то призрачным, размытым, незначительным, оно собралось в тщедушный тугой узелок и засело меж рёбер, прямо возле сердца.

Прежняя маленькая скромная Шарлотта Берта Каррингтон спряталась за сверкающей маской изо льда.

И лёд почему-то грел.

Теперь её ощутимое «я» носило лишь одно имя — Жена.

Сегодня вечером (хотя на часах стрелка давно зависла на полуночи) расшитое золотистыми узорами синее платье казалось невыносимо тесным и неудобным.

Она должна была лечь спать уже давно, но навязчивые мысли неустанно копошились в голове, вызывая очередную мигрень.

И ни одна настойка не помогала.

Разве что… чай?

Который давно уже остыл, надо полагать, в фарфоровом чайнике на столе в дальнем углу кабинета, освещённого лишь парой свечей.

Шарлотта осторожно выдыхает, силясь не выдать своего присутствия. Но он уже её услышит, когда в сгустившейся тишине донесётся шорох ткани, падающей на пол.

Завязки на платье поддавались пугающе долго.

Корсет — к чёрту.

Тонкая белая сорочка облегала озябшее тело, ещё пуще нагоняя холода, чем согревая. Под грудью тонкий стан охватывал нежно-кремовый жемчуг, так мешающий во время сна…

Шорох бумаг за столом.

Как будто его ответ на её копошения сзади.

Робкие шаги босых ног по мягкому ковру.

Теперь точно услышал.

В кресле скрипнуло, Беккет чуть повернул голову, устало отложил документы и резко отсел от стола.

Шарлотта аккуратно приблизилась, спрятав руки за спину, и, ни секунды не раздумывая и не томясь, легко вспархнула ему на колени, уткнувшись лицом в воротник.

— Мне вновь не спится, — пожаловалась она и обвила тонкими руками надушенную шею.

— Кажется, я просил вас не ходить босиком.

С этими словами он зажал холодную ступню в тёплых пальцах, Шарлотта испугалась, что ей станет больно, но ошиблась.

— Туфли так утомили за весь день, — хмурясь, ответила она, не отрывая ясного, наивного взгляда от его лица, в полумраке кабинета выглядевшего хоть чуточку живее, нежели при свете.

Он любил, когда она так смотрела — оленьими глазами, жалобными и большими-большими, карими-карими.

Руки лениво заключили Шарлотту в объятья, хоть чуточку согревая. Ощущение приятной беспомощности завладело ею, и в животе сладко затянуло.

— Ах, Катлер, я так боюсь, что недостойна находиться рядом с вами, что я позорю вас.

— Ничуть.

Лёгкое поглаживание плеча большим пальцем.

— Мне так горестно порою, — всхлипывая, продолжила она, прижимаясь лбом к чисто выбритой щеке Беккета, пока он задумчиво наматывал на палец один из чёрных растрепавшихся локонов.

Наклонил голову, уткнувшись носом в макушку — от Шарлотты пахло не так, как от других женщин. Было что-то чистое и хрупкое, лаконично вплетающееся в тонкий аромат корицы и терпкого мёда. Запах молодого здорового тела или женщины, сохранившей кроткую невинность даже после первой брачной ночи — неважно, он ему нравился.

Шарлотта со вздохом сомкнула веки, устроив голову на плече Беккета.

Завораживающе наблюдать, как её пушистые ресницы трепещут в такт глубокому дыханию. Помнится, когда она уже уснула в ту ночь, было невозможно оторваться.

Разве живое существо может во сне выглядеть столь трогательно?

С трудом переведя взгляд от бледного лица с безмятежно закрытыми глазами, Беккет зажмурился, потерев ноющую переносицу.

Нет, Шарлотта определённо не являлась обычным живым существом.

Он заговорил с ней по-французски, чуткий к тому, как она уважала этот язык, влекомая жаждой прикоснуться к корням — родная мать Шарлотты была полукровкой, и её бабушка происходила из бастардовой ветви правящих ныне монархов в Париже:

— Как меня может опозорить законная супруга?

Она в каком-то роде и была принцессой, если так задуматься. Он — королём, а Шарлотта, как ни парадоксально, принцессой. Она честно пыталась быть серьёзной и взрослой леди, какими представлялись все замужние женщины их круга, но возраст накладывал свой неизгладимый отпечаток. Шарлотта оставалась ребёнком, изнеженным и крайне чувствительным, ласковым и искренним, и меньше всего на свете ему хотелось бы покалечить или испачкать её ранимую душонку тяжёлым кованым сапогом тщеславия или жестокости, который ему так знаком.

Он почувствовал, как затекают ноги, и бережно приподнял супругу, словно боялся, что приложи он больше усилий — она рассыпется в прах. Шарлотта заёрзала, невесомая ткань сорочки скользнула по голени к подколенной ямке, обнажая белую, как парное молоко, тонкую ножку с россыпью прелестных кофейных родинок у щиколотки.

Как он любил целовать эти родинки, когда в первые ночи брака удавалось стянуть со стыдливой девчонки всю одежду. Как ему нравилось засыпать на спине, когда голова покоится в объятьях мягкой подушки, а Шарлотта, затаив дыхание, не моргая смотрит в темноту, перебирая худыми пальцами густой пушок на его груди.

Она была чудным подарком судьбы, потому как в его жизни было мало вещей… людей, которых ему удавалось заполучить не богатством или влиянием, а просто, с самого начала и без остатка, потому что так было нужно.

Ей нужен был он, ведь во всём мире не осталось близкого человека, который бы смог заботиться о ней, потакать капризам и радовать благосклонностью, не пытаясь сломать её темперамент о колено, как это делал отец и воспитатели. Она напоминала ему зверька, вечно нуждающегося в ласковой руке и добром слове, стоило ей это дать — как она тут же принадлежала ему одному безвозвратно.

Ему нужна была она, потому что на его плечах лежала неподъёмная ноша ответственности. Он будто шёл по хлипкому трапу через глубокое море, полное хищных тварей, и всё чаще, это появилось с возрастом, сердце в груди болезненно замирало, начинались головные боли и одышка. Знатные дамы его круга — жеманные и громкие, как удостоенные титула проститутки, или скромные и раздражающе тихие, как блеклые мышки, проводящие всю свою жизнь в молчаливом страдании — перестали прельщать его давно, как и любое развлечение, с годами превращающееся в пытку. Но на очередном вечере он глядел на миловидный профиль Шарлотты, тонущей в кружевах и блеске, как брошенная в ворох пёстрых тканей фарфоровая фигурка, которая и без всей этой мишуры была прекрасна, и всё внутри замирало от осознания, что только ему принадлежит столь божественное создание. Ночами он мог сжимать её, тонкую и хрупкую, в руках и думать, что в них таится недоступная ни одному мужчине сила. Он и сам находил утешение в её объятьях, будто пытался слиться воедино с чужим телом или впитать его в себя, и Шарлотта никогда не отталкивала его, перестала даже напрягаться, что тоже произошло со временем, она просто глубоко дышала, незатейливо вырисовывая узоры на его спине и шее, принося с собой лишь успокоение.

— Ты мой опиум, — сказал он всё так же по-французски, поглаживая её по волосам.

Шарлотта, очнувшись от наваждения, вздрогнула и подняла голову, с детским восторгом заглядывая мужу в глаза.

— В моих руках благополучие всего мира, — он мрачно усмехнулся. — Но моё — в твоих.

Он обжёг её костяшки поцелуем, и Шарлотта наградила его улыбкой.

Через многое ещё предстояло пройти, многому научиться и от многого — отучиться, но сейчас ей казалось, что все люди, города и целые державы лежали у их ног, боязливо поглядывая на кресло, в котором имела неоспоримое право сидеть только она одна, пригревшись на груди у мужчины, сделавшего её счастливой тем, что она может делать счастливым его.