Адольф Гитлер смотрел с фотографий будто бы осуждающе-насмехаясь, хотя непонятно, как Франсиско вообще мог представить себе такую смесь. Ну что же ты, дорогой, смотришь на меня как на запретный плод, да только вывернулся наизнанку и извратил этот старый сюжет ещё больше? Что же ты меня боишься, если действительно думаешь, что сможешь противиться мне и Богу в одном лице? Он улыбался своей мерзкой, но против воли привлекательной улыбкой и как будто с садистским удовольствием втаптывал его в грязь один этот взгляд, как очень жестокий взрослый издевался над провинившимся ребёнком. Адольф Гитлер смеялся, смеялся над ним всем своим существом и существованием, и смотрел почти как кошка на загнанную в угол мышь.

Хосемария Эскрива всё понял. И ушёл. Ушёл, как уходят вдаль одинокие корабли под чёрными парусами, как уплывают лодки с покойниками. В конце концов, что он ещё мог? Ничего. Он собрался и поздним вечером, пока никто не видел, ушёл к себе домой. Просто, без слов, без ничего… ну, а что тут сказать? Отказался наотрез встречаться с Франсиско, исчезал почти бесследно, когда тот пытался добиться разговора, а Кармен, отправившаяся парламентёром, принесла только просьбу быть счастливым и больше так не грешить, не противиться Богу, ведь Бог всеблаг, он не сделает хуже, так надо… Франсиско с ужасом думал, каково ему теперь там, одному, без его поддержки и разговоров о том, что всё правильно, осознающему своё падение, думающему, что заставил и его грешить, и неспособному никак исправить это. Франсиско чувствовал себя самим чёртом, впрочем, а разве это новость? Хотел извиняться и извиняться на коленях, хотел стереть ему память… да и себе тоже, и пойти к этому чёртовому Гитлеру и хоть целиком ему отдаться, ведь Кармен сказала, что милый, родной Хосемария считает, что будет чуть-чуть счастливее, если он будет со своей разделённой душой. Кармен после этого написала на листочке длинную речь, выучила и пошла к нему ещё и, вернувшись, сказала, что он не верит в такую отвратительную натуру Гитлера, которую она постаралась как можно темнее ему описать, и говорит, что Бог всеблаг и не сделает плохо. Кармен уже сама в это верила и пыталась заставить верить Франсиско. Она всегда была очень набожна, и даже подобные события не могли заставить её забыть эту свою черту. Франсиско не верил. Хосемария же отказался встречаться и с ней.

Бог смотрел с небес, осуждал, всепрощал, карал, делал это одновременно, будучи единым во времени и пространстве, и был, безусловно, всеблаг.

Кармен благоухала дорогими духами, вся такая воздушная, хотя ей вряд ли подходило такое определение, звенела украшениями, звонко, ярко, как будто заявляя всем своим видом, что всё хорошо, что всё есть и будет хорошо, что есть и будет жизнь, есть и будет счастье и радость, есть и будет любовь, и Франсиско было почти противно, но только от того, что этот звон никак не ассоциировался у него с похоронным, не мог. Кармен сначала ходила к святому отцу Хосемарии, но не добилась ничего, кроме долгой горькой проповеди, из которой было ясно, что тот всей душою ненавидит самого себя и понятия не имеет, что ему со всем этим делать, ну, и пара уже известных ей мыслей. Она верила в Бога, всей душою, наверное, верила, но грешна же была давно и надёжно, а вокруг творилось что-то ещё более грешное и до странного горько абсурдное. Кармен всегда знала мужа как человека сильного, смелого, волевого, решительного и не боящегося своих решений… это нынешнее беспомощное страдание приходилось пинать и тащить самой, всеми силами, и от этого только более хотелось вытащить. Франсиско не понимал, почему уж хоть кто, а жена, которой он так старательно пытается изменить с одним мужчиной, а не с другим, так тянет его в какую-то неведомую ему сторону. А Кармен пыталась тянуть к попытке понимания хотя бы чего-нибудь.

Рамон Серрано Суньер приводил тысячи тысяч причин, по которым Франко просто обязан был лично встретиться с Адольфом Гитлером. Благодаря его умению хорошо говорить, природной печальной обаятельности и настойчивому, но тихому немного извиняющемуся тону было почему-то очень сложно начать отделять правду от лжи, домыслы от незнания, риторические манипуляции от информации. Рамон звучал очень логично, и каудильо мог лишь думать, что он, скорее всего, исполняет просьбу Кармен, но противоречить никак не мог. Ещё ему подумалось, что он похож на Кармен, но он не знал, отчего. Может, от похожего умения успокаивать и уговаривать и делать это похожими способами. Может, просто это бред его заполненного ещё одним сумасшедшим сознания. Он сказал об этом один раз Рамону, и тот обиделся, решив, что это намёк на то давнее платье, в котором он в начале Гражданской бежал из Мадрида. Но меньше напирать от этого не стал.

Рамона Серрано Суньер, Сита, жена его, поддерживала и мужа, и родную свою сестру, и кого только не поддерживала. Почти такая же властная, как Кармен, но не умеющая сдерживать себя, не умеющая говорить мягко и мягко действовать, не умеющая становиться спокойной и уютной женщиной, она только и делала, что вечно на чём-то настаивала. Интересно, может, её Рамон за это и любил? И как она только с детьми общалась, интересно… То она требовала, чтобы он и заикаться не смел о Хосемарии, грешник отпетый. То она требовала, чтобы он и думать не смел о Гитлере, извращенец. То она требовала, чтобы он больше времени проводил с женой, а то она, бедная, совсем уже извелась. То она требовала, чтобы он лично встретился поговорил с Гитлером, а то достал уже. То она требовала, чтобы он больше времени проводил с ребёнком, может, вся дурь хоть из головы повыветрится. То она требовала, чтобы он не смел втягивать в подобные дела её мужа, а то вдруг таким же извращенцем заделается. То она требовала, чтобы он больше занимался страной, а то заленился больно. То она требовала, чтобы меньше ел, а то растолстел, как свинья. То она требовала, чтобы он согласился на вступление Испании в войну, а то совсем ничего не происходит, только он тут всем уши свим нытьём намозолил. То она требовала, чтобы он немедленно извинился перед отцом Хосемарией, а то он, бедный, страдает, наверное, он же совратил его, извращенец. То она требовала, чтобы он немедленно подал в отставку, ведь таким людям не место у власти в приличной стране. То она требовала, чтобы он встретился с Антониу Салазаром, раз уж ему нравятся мужчины — вон какой милый, интересный, разумный и одинокий. Только Салазара ему для полного счастья не хватало, да. Странная женщина, одним словом. Сама она, интересно, помнила все свои требования?.. Ей бы с Гитлером спорить — Германия бы не только Африку всю отдала бы по первому слову, но ещё долги бы простила и сверх того приплатила бы, и немцы бы перед ними ковром стелились. Рамон и Кармен хоть как-то старались её утихомирить, унять, увести, перебить, сказать «не слушай ты её», ограничить её общение с ним… Франсиско старания оценил. Но ясно понимал, что в чём-то Сита была права.

Мария дель Кармен не понимала ровным счётом ничего. Отец ходил вечно какой-то печальный и растерянный, как будто больной. Стал больше времени проводить дома. Он раньше вечно где-то пропадал, то ли на работе, то ли вообще непонятно где, и с ней почти не общался, хотя она знала, что он её любил. И она его тоже любила… наверное. Она никогда об этом не задумывалась. И никогда бы, наверное, и не задумалась бы, если б не услышала на улице пару слов о коммунистах, о которых какой-то парень с не очень очень приятным лицом говорил своему приятелю какие-то такие слова, что она даже покраснела, хотя в свои тринадцать лет считала себя взрослой, смелой, уж точно не стеснительной и никак не приличной девушкой. Она, в общем-то, не испытала по поводу услышанного никаких эмоций и шла как шла, забыла через минуту. Но потом вдруг подумала: если отец стал реже бывать на работе, то, может, это приведёт к чему-нибудь плохому? Отца она почти не знала, так что сначала долго думала, как вообще будет выяснять причину произошедших изменений. У матери спрашивать не хотелось — та была почему-то очень занята, постоянно отправляла какие-то телеграммы, кому-то звонила, часто ходила в гости к тёте и дяде, одна, часто разговаривала с отцом за закрытыми дверьми. Отца трогать тем более нельзя было — Кармен в свои юные годы уже выучила, что мужчине нельзя показывать, что слабость его заметна. Потом она подумала, подумала и решила посмотреть, что же именно изменилось.

На наблюдение ушло недели две. Могло бы, наверное, и меньше, но проблема состояла в том, что Кармен плохо помнила, что было до того, как что-то случилось. А так отличий было всего несколько, да и то таких, которые мог бы заметить любой. Ну да, отец стал чаще бывать дома. Ну, мама, наоборот, стала чаще куда-то ходить, то к тёте и дяде, то, Кармен один раз проследила, на папину работу. Как будто они местами поменяться решили, честное слово. Что за глупости. Ну, дома стали чаще бывать дядя Рамон и тётя Сита, тоже обычно о чём-то долго говорили за закрытыми дверьми. А все остальные у них дома стали бывать всё меньше. И все отличия заключались в основном в людях. Кармен долго и старательно выписывала в тетрадочку имена тех, кто раньше приходил чаще, чем сейчас. Потом посмотрела внимательно на это всё и заключила, что отец с кем-то крупно поссорился. Наверное. Скорее всего. Возможно, это был кто-то из правительства, нет, точно. Но кто? И почему, если это был кто-то из правительства, к ним домой совершенно перестал приходить сеньор Эскрива, другой его хороший друг? Он с ним тоже поссорился? Или он поссорился со всеми? Или он поссорился с кем-то одним, и теперь не хочет видеть вообще никого? Кармен подумала ещё немного, как-то часто она в последнее время этим занималась, и решила, что узнать это от кого-то из правительства у неё не получится. По крайней мере, дядя Рамон сделал вид, что не услышал её, а тётя просто ушла от ответа. Кармен уже привыкла понимать, что так делать они могут вечно, а если и не так, то придумают ещё чего-нибудь интересное им, но не ей. Зато со святым отцом можно было попытаться поговорить. Он же часто говорил с ней, когда бывал у них в гостях. Даже почти не читал нотаций. А если и читал, то его слушать иногда было интересно и никогда не было неприятно, что для Кармен было нонсенсом, но весьма радовало. Ей нравился сеньор Хосемария, он был крайне приятный и вполне милый человек, сказать по чести. И тогда Кармен решила действовать так, как порой поступал её отец. Напролом. Она прекрасно знала, где живёт отец Хосемария и располагала парой свободных часов, безжалостно отнятых от учёбы, и нужной для поездки суммой денег — у неё были все слагаемые для того, чтобы вернуть жизнь в доме на круги своя.

Отец Эскрива открыл ей дверь тут же, толком не удосуживаясь узнать, кто звонит. По правде сказать, он был удивлён, когда увидел на пороге юную и решительную Франко, растрёпанную и сжимающую в руках свою небольшую сумочку, успевшую в дороге запылиться.

— Здравствуйте, — серьёзно сказала Мария, вежливо улыбаясь священнику, отчего была совсем похожа на своего отца. — Я могу пройти?

— Конечно, конечно, — Хосемария впустил её в дом, снабдил уютными тапочками и повёл на кухню — отпаивать отважную сеньору чаем. Пока он суетился, Мария дель Кармен с любопытством рассматривала обстановку: уютные занавески на небольшом чистом оконце, стол, укрытый кружевной салфеткой, четыре стула, обитые старым, но крепким сукном светло-зеленого оттенка, серые шкафчики и блестящая плита, да фотография её отца на подоконнике. Мария как-то бывала в этой квартире, она ей ещё тогда понравилась, и она часто жалела, что не представлялось случая выбраться сюда ещё раз. И вот оно, исполнение желания.

— Мама знает? — Хосемария поставил перед ней дымящуюся чашку какао и вазочку с печеньем. — Кармен?

— Нет, — покачала головой девушка, пожимая худыми плечами. — Узнала бы, не пустила. Я ведь маленькая, мне не положено разбираться в делах взрослых.

— Дитя моё, у тебя ум опытного и пожившего человека, — печально улыбнулся святой отец. — Зачем ты пришла? Что-то с твоим отцом? — на последнем слове его улыбка на мгновение стала какой-то горькой, а голос дрогнул.

— Можно было бы сказать, что нет, сеньор Хосемария, — она вздохнула. — Но да. Он, мне кажется, страдает от чего-то. Стал совсем грустен, ни с кем не общается, только с мамой, тётей и дядей. Работает меньше, и весь какой-то растерянный. Мне кажется, он с кем-то поссорился. Или с кем-то в правительстве, или с Вами.

— Дитя моё… — Эскрива замялся, не зная, что и ответить, ведь девушка ничего и не подозревала об их отношениях. — Дитя моё, ты веришь в Бога?

— Конечно, — удивилась девушка. — А что?

— Как думаешь, если ты живёшь, живёшь, а потом узнаёшь, что из-за тебя дорогой тебе же человек противится Его воле, что ты сделаешь?

— Если человек и впрямь дорог, а чтобы он перестал противиться, надо разлучить себя с ним, то, как по мне, лучше не расставаться, а Господь уж наверное проявит милость, — задумчиво произнесла Мария дель Кармен. — Я так понимаю. Тем более, если вдруг он сам из-за этого будет страдать. Видите ли, сеньор Хосемария, Господь добрый и умеет сострадать. Возможно, он так испытывает, проверяет дружбу или что-то подобное, как когда-то проверял Авраама. А почему вы спрашиваете?

Он покачал головой, а потом вдруг побелел.

— Да так, к слову пришлось. Очень хотелось услышать твой совет. Кармен, это я с твоим отцом… ну, можно сказать, поссорился, хотя это не может быть правильным словом для данной ситуации. — Кармен сразу же воззрилась на него очень выразительным, как ей самой казалось, взглядом. Хотя она сама не поняла, укоризненный он получился, или умоляющий. — Но нет, дитя моё… Я могу написать ему, если ты настаиваешь. Передать небольшое послание через тебя. Только не читай, хорошо? Не то, чтобы я в тебе сомневался, но всё же дополнительно попрошу об этом.

— Да, конечно! — Порадовалась она. Лучше, чем ничего, ведь правда? Тогда, может, отец ему ответит, и они как-нибудь помирятся…

— Ну, давай я хоть прямо сейчас напишу…

— Давайте.

Он отошёл и минут через двадцать, она уже миллион раз успела соскучиться, принёс ей конверт. По её мнению, чтобы написать письмо, хватило бы и минут пяти, но что поделаешь. Может, он не знал, что написать. Может, не будь тут её, он бы три часа на это потратил и так ничего бы не написал — откуда она знает?

После довольная собой Мария дель Кармен радостно позволила себя выпроводить и пошла домой — докладываться маме, хотя знала, что однозначной её реакция не будет. Но не могла же она просто так вручить конверт отцу?

Мать выслушала её, посмотрела строго, но как будто испуганно, и спросила, что она знает. Девочка, которая сама себя предпочитала называть девушкой, пересказала ей все свои умозаключения. Мать похвалила её за выстраивание длинных логических цепочек, за понятливость и за решительность. Сказала, что отдаст письмо отцу и, в качестве подтверждения своих слов, немедленно к нему пошла. Даже ничего не сказала про прогулы, из чего Мария дель Кармен заключила, что её помощь оказалась действительно полезна.

— Тебе повезло. — Сказала тихо мужу Кармен, протягивая ему конверт. — У тебя внезапно нашлась замечательная, разумная и решительная дочь.

— В смысле? — Не понял тот.

— В прямом. Уж точно разумнее и решительнее тебя.

— Я тебя не понимаю. — Вздохнул он, беря из рук жены чистый, безо всяких подписей конверт.

— Она решила, что ты с кем-то поссорился. И, чтобы узнать это и по возможности повлиять на ситуацию, пошла к твоему Хосемарии и что-то сказала ему такое, что он даже согласился написать тебе небольшое послание и передать через неё.

Рука Франсиско, державшая конверт, ощутимо задрожала.

— Но как? Она же…

— Читай давай. Если что, ни она, ни я это не читали, не бойся.

Он, дрожа и стараясь не смотреть на жену, открыл.

Здравствуй, родной мой и бесконечно любимый.

Знаешь, у тебя замечательная дочь, и она так похожа на тебя. Я надеюсь, что она в своей жизни будет правильнее выбирать пути, чем мы с тобой, старые грешники, больные души которых ничто уже не отмоет от грязи и тьмы.

Неужели я стал для тебя чем-то таким, что заставило тебя пойти против Его воли? Ты ведь знал это, не мог не знать. Ты ведь, быть может, уже тогда знал имя второй части своей души, а теперь знаешь точно. И я знаю. Адольф Гитлер, да? Зачем ты скрывал от меня это, зачем ты лгал мне? Знаешь, иногда я думаю, что это сам дьявол явился мне в твоём облике и искусил своими сладкими речами, совратил моё тело и мою душу. Наверное, это всё же не так, ведь ты мне не кажешься воплощением первозданного зла, но, быть может, Всевышний послал мне тебя, чтобы проверить мою верность… Но я испытание не прошёл. Я усердно молюсь и работаю, как могу, но я до сих пор не способен искоренить в сердце моём греховную любовь к тебе. Я всей своей запятнанной душой надеюсь, что мне это когда-нибудь удастся. Я молюсь, чтобы ты обрёл свою любовь и был верен Богу в дальнейшем. И пусть зачтётся тебе служение твоё, и Он простит тебя.

Не отвечай на это простое письмо. Я сожгу твой ответ, не читая. Будь счастлив.

Это скудное, маленькое письмо, горькое до привкуса во рту, хотелось перечитывать вечно, хотелось целовать каждую букву. И образ любимого, сердцем любимого, а не Богом забытой душою, встал надёжно перед глазами и вытеснил из каждого края любой его мысли образ другого, навязанного судьбой. Он никогда не верил в Бога, сколько бы не твердил об этом всем и каждому и любому.

Франсиско откинулся бессильно головой назад и на следующий же день послал дочь с ответом. Та вернулась и сказала, что святой отец не стал отвечать.

К осени Франсиско сдался. Послал в Германию как раз самого Рамона, чтобы не наседал больше и чтобы Кармен не приводила его ему в пример, говоря, что даже у него есть какая-то сила воли, а он, Франсиско, не пытается даже подумать о государстве или о себе. Наверное, Кармен только хотела, как лучше, может, хотела его так взбодрить, но эту противную ошибку раздражённых матерей собиралась повторять, наверное, всю жизнь. И сейчас не перестала… но хотя бы делала это не в присутствии самого Рамона. Не очень логично было посылать дипломатом министра внутренних дел, но собственное душевное спокойствие оказалось в этот раз дороже. Хотя бы малая часть нагрузки отправилась в Германию, и стало легче уже от осознания этого… нет, только от осознания этого, больше ни от чего лучше не стало. Да и… не Бейгбедера же посылать, в конце-то концов.