Тилль не любил задумываться о том, что Рихард умер раньше него. Немногим, но раньше. Вокалист часто вспоминал, как много, много, много раз просил этого засранца: stirb nicht vor mir. Stirb nicht vor mir.

А что он? Может, не слышал, а может, и не хотел слышать. Линдеманн смерти если и боялся, то только как физического фактора, что неуклонно разделил бы их с лид-гитаристом. Демоны демонами, а в загробную жизнь Тилль не сказать, что верил. Может, было бы и лучше, закончись всё после его смерти?..

Есть вещи, о которых лучше не думать.

Such ich dich hinter dem Licht...

А если и считал бы вокалист возможным существование души на небесах, то уж точно бы не сомневался, что гореть в аду и ему, и Круспе. За что им, дуракам старым, вечная благодать? Да и потом, поговаривают, не любят там, в раю, пидоров. Может, поэтому Линдеманн и искал Шолле здесь, на земле — всяко больше проку, чем выжидать где-то ещё дальше.

Wo bist du? Wo bist du?

Впрочем, Тилль уже сильно сомневался, что есть смысл искать. Где он? Никто не знает. Может, Рихард и сам не знает. Так ли это важно, если в конце они всё равно вместе?..

Важно, наверное.

Но вокалист окончательно задолбался искать какой-либо смысл во всём происходящем. Да, он старался быть реалистом и трезво оценивать события, но, чёрт, они буквально умерли и превратились в бестелесные воплощения собственных душ — как это вообще можно объяснить?..

So allein will ich nicht sein.

Изо всего, что творилось у него внутри, Линдеманн мог сказать точно только одно: он не хотел оставаться один. Это двигало им и движет до сих пор. Страх одиночества напрочь сковывал возможность здраво мыслить, анализировать, воспринимать — Тиллю не хватало тепла, и он не знал, где его получить. Впрочем... была одна мысль.

Wo bist du? Wo bist du?

Наверное, самым сложным было всё-таки отдавать отчёт самому себе, что их совместное будущее стало прошлым, и больше не будет ни-че-го. Самое болезненное — хоронить собственные мечты и надежды, которым не суждено сбыться. Было ли произошедшее показателем моральной слабости вокалиста? Едва ли. Скорее доказательством, что лид-гитарист значил для него намного, намного больше, чем следовало бы. Всему своя цена.

Ich such' dich unter jedem Stein...

Можете высмеять его, если хотите, но Линдеманн готов был искать Круспе под каждым камнем. За любым углом ему слышался смех Шолле, и за каждой дверью Тилль ощущал его присутствие. Казалось, вот он, — здесь, совсем рядом! — но в конце каждого прожитого без света дня заходило холодное солнце, и призраки прошлого разбивались о стены сумерек.

Wo bist du? Wo bist du?

“Больше всего вокалист боялся почувствовать, как останавливается сердце Рихарда, и как ослабевает, холоднея, тело в его руках, оставляя в этом до корня гнилом мире его одного, забирая из жизни такого самоуверенного идиота — самого важного для Линдеманна человека, в котором он нуждался, как ни в ком больше, и кого любил, — страшно признаться, — как никого до этого”.

Лид-гитарист погиб не у него на руках, но Тилль по-прежнему почувствовал, как остановилось его сердце, там и тогда. Вылитые металлом облака обрушились наземь, и весь мир окрасился в серебристый. Многие говорят, что после смерти любимого человека всё вокруг теряет свои цвета, но на деле это оказалось совсем не так: новые, мрачные краски со слепящим перламутровым отливом всего лишь нанесены поверх старых. Даже смотреть стало больно.

Ich schlaf mit einem Messer ein.

Впрочем... была одна мысль. Может, вокалист и потерял ту едва уловимую нить, что рассекала всё чёткой гранью правды и вымысла. Может. Но Линдеманн по-прежнему видел для себя... <i>возможность.</i> Она искрилась в оголённых проводах, плескалась в наполненной почти что до краёв ванной, скалилась бликами лезвия бритвы, гремела под колёсами несущихся мимо машин и танцевала в петле. Время идёт, судьбы ломаются, но Тилль давно уяснил простую истину: смерть одна на всех.

Wo bist du? Wo bist du?

Где ты? Вокалист готов был кричать это на каждом шагу, вот только сочли бы его за умалишённого и повязали бы тут же, а дальше — дом с мягкими стенами, весёлые ночки и шумные соседи. Не так он хотел закончить.

Последний выход был у Линдеманна скорее в крайнем резерве, чем на постоянном вооружении. Боялся ли он умереть? Меньше, чем раньше. Совсем не стало страха разве что тогда, когда крыша у него, видимо, съехала окончательно, и в прогнивших стенах старого дома он ощущал прикосновения Шолле, как наяву.

Тилль понятия не имел, что с ним на самом деле случилось. Может, сердце, может, инсульт... чёрт его разберёт. Так ли это важно? Смерть одна на всех.

— Хандришь? — послышалось у вокалиста за спиной, и мгновение спустя тёплые руки обвили его плачи сзади.

Линдеманн обернулся, улыбнувшись подошедшему сзади Рихарду, и чуть потряс головой, снимая наваждение: чем дольше он смотрел на мир с неба, тем больше ему казалось, что город под ним вновь начинает наливаться тем самым серебром.

— Хандрю, — глубокомысленно выдохнул Тилль, отвлекаясь от созерцания ночного Берлина внизу. — А нельзя? — притворно обидевшись, он надул губы, недвусмысленно намекая, что требует внимания.

Лид-гитарист усмехнулся, клацнув вокалиста пальцем по кончику носа.

— Нельзя.

— Хочу и буду, — Линдеманн скорчил рожицу, высунув язык, а когда Круспе угрожающе оскалился, поспешил ретироваться, взмахнув крыльями и едва ли не мгновенно взлетев на сотни метров над облаками, людьми, городами, над бесконечной суетой мира живых...

Нет, не зря он, всё-таки, здесь. Пока Тилль знает, чувствует, что Шолле рядом, пока они вместе, ничто не отнимет у него надежды, что всё ещё наладится. Иначе и быть не может.

Всё будет хорошо.