— Флауми, сидеть! — скомандовал Рихард, указывая на пол, и вышеупомянутый котофей, непонимающе уставившись на хозяина, вопросительно мяукнул, словно хотел, но никак не мог понять, что от него вообще требуется.

Тилль, улыбаясь, наблюдал за ними со стороны: вот уже второй день, как лид-гитарист внезапно возомнил себя великим укротителем диких зверей, а потому усердно дрессировал несчастного мохнатика, искренне недоумевая, почему котёнку так тяжело даются простейшие команды.

— Да сядь же, ну! — прикрикнул Круспе, отчего пушистик испуганно шарахнулся, и приподнял маленького, пытаясь усадить на жопку, да только бестолку: вовсю виляющий туда-сюда рыжий хвост никак не давал этого сделать.

Понимая, что рано или поздно диктаторские замашки Шолле питомца просто угробят как минимум психически, вокалист принял решение заняться спасением "утопающего" собственноручно, тихонько присел рядом с Рихардом и привлёк к себе, давая Флауми кое-как перевернуться на пузико, а затем подняться на лапки и дать дёру как можно быстрее.

— Ну что ты наделал, — захныкал лид-гитарист, опечаленно провожая взглядом скрывающегося в коридоре мохнатика. — Хрен я теперь его выдрессирую...

Линдеманн примирительно улыбнулся, поглаживая Круспе по волосам в попытке успокоить, что, кажется, работало: Шолле хоть и надулся, — так, для приличия, — но всё же было заметно, что ситуация его вполне устраивает. Удовлетворённо прикрыв глаза, Рихард ощутимо расслабился, великодушно позволяя задабривать себя. Не урчал разве что, а так — вылитый котофей.

Дабы не показаться слабохарактерным и отходчивым, — опять же, чисто приличия ради, — лид-гитарист показательно нахмурился и злобно просопел:

— Ты что творишь?

— Ребёнка спасаю от тирании в лице тебя, — вполне честно и без лишних метафор ответил Тилль.

— Ты кого тираном обозвал? — тут же возмутился Круспе, обиженно зыркая на вокалиста, отчего тот, не сдержавшись, прыснул со смеху:

— Тш-ш, тише, — улыбался он, Шолле при этом от себя не отпуская, в результате чего тот стал брыкаться и сопеть громче прежнего, но по правде вырываться не спешил. — Ты ж мой кисёныш...

Уже немного угомонившийся было до этого Рихард, услышав такое, как сам он был уверен, наглое и беспардонное оскорбление в сторону собственного мужского достоинства, сразу же вспылил:

— Это я кисёныш?!

— Ты кисёныш, — кивнул Линдеманн без доли сарказма. — Мохнатенький и блохастый, — и в завершение сей сцены он почесал лид-гитариста за ушком словно бы в подтверждение своих слов.

Круспе от возмущения стал больше походить на большой и сильно-пресильно надутый красный воздушный шарик, нежели на нечто человекоподобное. Прямо-таки прожигая невинно улыбающегося Тилля взглядом, он прошипел:

— Блохастый, значит? — и, перегнувшись опасно близко к вокалисту, пригрозил: — Я тебе покажу сейчас блохастого...

И вскоре мимо заныкавшегося под тумбочкой в коридоре Флауми пулей пролетел Линдеманн, то и дело нервно оборачиваясь и крича "убивают", а за ним вихрем пронёсся Шолле, безудержно и злорадно посмеиваясь и что-то бросая вдогонку удирающему со всег ног Тиллю.

Настороженно и с опасением поглядывая из своего временного укрытия на творящийся вокруг беспредел, котофей комично округлил глазёнки, прижал ушки и опустил хвост, прислушиваясь: непотребство.

Наконец догнав вопящего и протестующего вокалиста, когда тот уже спустился вниз по лестнице и хотел было запереться изнутри в "каморке", — небольшой комнате под лестницей, где часто заседал, когда вдохновение вдруг накатывало, — Рихард обхватил его сзади и потянул на себя, в результате чего оба благополучно грохнулись на ковёр в гостиной.

Тем временем котофей, поняв, что эпицентр баталии переместился на этаж вниз, покинул убежище и направился на звуки воплей и неестественно высоких писков Линдеманна: видимо, теперь помощь требовалась как раз-таки ему.

Не без усилий преодолев лестницу и умудрившись несколько раз удачно проехаться по ней пухлой мордахой, но решимости от этого не теряя, Флауми наконец спустился к хозяевам и сочувственно мурлыкнул: Тилль беспомощно дрыгался, пытаясь вырваться, и верещал что-то на древнемарсианском, а лид-гитарист навалился на него всем весом и, похоже, грозился защекотать до смерти.

Сообразив более-менее сносный и как нельзя более экстренный план действий, что с его не сказать, что большим мозгом было затруднительно, рыжик, остановившись на нижней ступеньке, старательно уселся на задницу, пытаясь угомонить сильно мешающийся и страшно непослушный хвост, именно так, как его чуть ранее пытался научить Круспе, и замяукал, пытаясь обратить на себя внимание.

Наконец приметив котофея на лестнице, Шолле сначала завис, присматриваясь, а затем изумлённо замер: мохнатик важно расселся совсем без посторонней помощи и внимательно смотрел на них большими и умными (как для кота) глазищами.

— Смотри, — прошептал Рихард, словно боясь спугнуть, — сидит...

Кое-как отдышавшись и более-менее придя в норму, вокалист мученически прокряхтел:

— Вижу... — и, за спиной у лид-гитариста сложив руками что-то наподобие сердечка в знак благодарности Флауми, стал тихонечко отползать, пользуясь временным замешательством Круспе.

Впрочем, Шолле, страшно довольный своим, как он сам был уверен, успехом в дрессировке и укрощении дикого зверя и не собирался дальше атаковать Линдеманна, полностью переключившись на питомца.

Тилль же, наблюдая за всем этим, просто тихо надеялся, что дальше "принеси-подай" дрессировка многострадального пушистика не зайдёт. Даже не из опасений по поводу сохранности интерьера квартиры — скорее из солидарности и чисто человеческого сострадания. Он ведь как никто другой знал, какой Рихард цирк может устроить, если захочет.

А он-то захочет.