Рихард тихо бормотал себе под нос непристойности, мудохаясь с лотками: как приличные немецкие бюргеры, перед тем, как выбраться на природу, они с Тиллем изрядно запаслись всяческого рода кушаньями, а теперь эта хрень просто-напросто не хотела открываться.

Вокалисту же от этого было как-то ни жарко ни холодно: сам он, как только двое определились с местом для отдыха, попёрся в озеро воссоединяться с водной стихией. Впрочем, даже Линдеманн вскоре заметил, как упорно лид-гитарист сражается с этим долбаным контейнером, и вылез ненадолго на берег, чтобы помочь ему.

— Оно покинуло родную обитель, — прокомментировал Круспе, краем глаза приметив движение сбоку от себя.

— Бу-бу-бу, — передразнил его Тилль и, подобравшись ближе, обвил руками вокруг пояса сзади, отчего Шолле комично вскрикнул, что больше походило на визг, и пожаловался:

— Ты мокрый! И холодный! И вообще, брысь отсюда, — шикнул он, отгоняя вокалиста, точно злостного вредителя, от провизии: подпусти он этого проглота к еде раньше положенного — тотчас же всё сожрёт.

Линдеманн в ответ на озлобленные причитания Рихарда только цокнул языком, забрал у него злосчастный лоток и открутил крышку, за чем лид-гитарист наблюдал с выражением лица, кричащим "убейте": он-то всё это время её снять пытался через верх, а крутить как-то и не додумался.

Не подавая виду, что где-то накосячил, Круспе, буркнув что-то на манер благодарности, отобрал у Тилля контейнер, зная, что иначе его содержимое постигнет неизбежная участь, и проворчал:

— А теперь кыш отседова, — и жестом отогнал вокалиста от еды. — Будет готово, тогда и придёшь.

Линдеманн театрально всхлипнул, но своенравничать не стал. Вздохнув, он направился назад к озеру и вновь окунулся в тёплую воду.

В последнее время редко когда выходило не то, что побывать на свежем воздухе, а вообще хоть где-то свободно поплавать и расслабиться. Даже ванну вместо душа нечасто удавалось себе позволить, а тем более — такие вот вылазки. У них с Шолле и друг на друга критично мало времени оставалось, но кое-как его находить всё-таки получалось, — иначе вообще грустно было бы. Тилль сейчас вовсю готовился к туру своего сольного проекта, а Рихард, чтобы зря не просиживать, рыпнулся собирать своих эмигрантов по всему свету и даже пытался что-то с ними делать, хотя пока, видимо, успехом эта сомнительная затея не увенчалась.

Может, это и прозвучит слезливо и совсем банально, но вокалист как-то задолбался играть в обозначения и ходить вокруг да около. Будь лид-гитарист раскованнее в плане отношений, может, им и было бы проще, но по какой-то причине Круспе не позволял себе лишний раз подойти, обнять и сказать, что любит, — видите ли, не царское это дело, так, что ли? Нет, по правде говоря, Линдеманн понимал, что Шолле просто жмётся и стесняется, хотя сам бы никогда и виду не подал, но ему-то что с этим делать? Действовать всё-таки самому, рискуя чем-то задеть Рихарда, или так и надеяться на инициативу, которую тот проявлял раз в пятилетку?

За размышлениями Тилль и не заметил, как лид-гитарист наконец довозился с приготовлением импровизированного пикника, разделся до плавок и сам залез в озеро.

— Что думаем? — раздалось у вокалиста за спиной, и тот, вскрикнув от неожиданности, не удержался на ногах и шлёпнулся в воду.

Прыснув, Круспе рассмеялся, не в силах спокойно наблюдать сие зрелище, и, успокоившись, помог недовольно надутому Линдеманну подняться, на что тот обиженно засопел, но отказываться не стал.

— Ну и куда ты смотришь? — злобно проворчал Тилль. — Закат уже вот-вот, комары налетят, заживо сожрут, а любовь всей твоей жизни некормленная сидит и тухнет.

— А любовь всей моей жизни жопу поднять и до берега донести не соизволит? — усмехнулся Шолле. — До заката часа два, не меньше, успеешь.

Вокалист с подозрением глянул на Рихарда и в ответ пробормотал:

— Мне лучше знать, успею я или не успею, — и, ворча и причитая, всё-таки вылез на сушу, направляясь к долгожданной еде, разложенной лид-гитаристом на пластиковых тарелках на большом пледе, который, в свою очередь, был расстелен на песке.

Беззлобно усмехнувшись, Круспе последовал за ним. В конце-то концов, Линдеманн сам виноват, что Шолле из-за него на порядочных минут десять-пятнадцать, если не больше, совершенно выпал из реальности, забыв и про лотки с провизией, и про природу вокруг, и вообще про всё, что только можно. Нефиг быть таким красивым.

Впрочем, сейчас Рихард знал, — ну как, знал, скорее чувствовал, — что кое-что всё-таки он должен сделать.

Только доползя до кушаний, Тилль тут же на них набросился, жутко проголодавшись и даже не думая о том, чтобы подождать и обсохнуть. Лид-гитарист тем временем, взяв из припаркованной неподалёку машины большое полотенце, укутал им сзади плечи вокалиста, а когда тот удивлённо глянул на него, быстро чмокнул в губы, не обращая внимания на то, что Линдеманн умудрился уже запачкать их в каком-то то ли соусе, то ли подливе.

— Люблю тебя, — шепнул ему Круспе, довольно наблюдая, как на мордахе Тилля расплывается радостная, пусть и смущённая улыбка.

— И я тебя люблю, — ответил ему вокалист. — Ты кушать собираешься, ну?

Шолле картинно закатил глаза.

— А тебе лишь бы пожрать?

— Совершенно верно, — и не думая возражать, кивнул Линдеманн. — И не тебе меня учить. Мне с ложечки тебя кормить?

— Поэт хренов, — буркнул Рихард. — Ну давай. Корми.

И по коварной ухмылке, не предвещающей ничего хорошего, особенно в случае Тилля, лид-гитарист определил, что, если его сейчас не закормят до смерти, то лишь с тем, чтобы провернуть в ближайшем будущем нечто ещё более отбитое и лишённое любого смысла и морали.