Глава 5. Непринятые рыцари

Начало сна было спокойным, даже каким-то особенным — Нигаи плыла по воде, там было много воды, серовато-синей, с лёгкими волнами, совсем такими же, как в речке города Гли. Когда-то давно, в прошлом, она должна была ходить, бегать, бороться с земной тяжестью, а сейчас её словно бы держала сама вода. И невозможное чувство какой-то особенной реальности овладело ей, так что девочка даже думала во сне, не сон ли это?

Сон длился, она видела Кумо, но как-то странно: то оказываясь в городе, то снова в воде. Видела она ещё кого-то, другого... очень-очень важного. Вода темнела, в городе Гли наступил праздник, был танец, она была невероятно виновата перед обоими...

Тяжесть вернулась, более того — всё начало проваливаться. Начала проваливаться и она, пытаясь бить руками по воде, грести — хотя уже тогда знала, что это бесполезно, что она всё равно утонет. Ещё она чувствовала, что рядом с ней есть ещё кто-то, и начала звать на помощь, но стало ещё хуже. Она увидела (потом Нигаи не могла вспомнить — как), что было рядом с ней: серое, бесформенное, лишь отдалённо напоминающее человека, без глаз и ушей, но со ртом. Оно было рядом, но как именно — сидя на воде или плывя по ней, девочка вспомнить так и не смогла.

Вода совершенно перестала держать её, и Нигаи провалилась вниз, видя, как над ней постепенно гаснет солнце. Теперь она даже не имела возможности пытаться выплыть — руки сковало тяжестью, и даже чуть-чуть пошевелить пальцем было невероятно трудно... Серокрылая знала, что может сделать нечто очень-очень важное — и тогда ещё будет возможность спастись, но с невероятным ужасом понимала, что не знает, что именно, а потом было что-то невероятно жуткое, что-то такое, от чего она с криком проснулась...

И приземлилась на твёрдую поверхность. Послышался звон разбивающегося стекла. Кожу левой руки рассекло что-то острое. Не сразу Нигаи поняла, что порезалась осколками, разбив при падении с кровати вазу с подснежником от Лаборанта, которая стояла тут же, на перевёрнутом ящике.

Повреждённый участок неприятно пульсировал. Из пореза медленно сочилась кровь. Девочка не пыталась её остановить, тупо смотря в пространство перед собой. Подснежник был не просто цветком: с помощью сна он показал её будущее.

Каждое лето возле стен вырастали особенные цветы. Распускались они точно к празднику. Сорвать их мог не каждый. Лишь имеющий чистые помыслы получал право подарить такой цветок близкому человеку, чтобы предупредить о грозящей беде или наоборот успокоить. Цветок подавал адресату знак. Это было своего рода предсказание в зашифрованной форме.

— Нигаи, ты цела? — в комнату ворвались четверо фабричных. Их привлёк подозрительный шум. Кумо среди них не было.

Поднялась страшная суматоха. Кто-то бросился собирать осколки, другие побежали за медикаментами. Амэ начала оказывать первую помощь. Делала она это достаточно умело: на Фабрике травмы случались нередко. Как шутили серокрылые, чаще, чем во всех гнёздах вместе взятых.

Во время перевязки Нигаи раз за разом прокручивала в голове вещий сон. Ничего хорошего он не предвещал. Скорее всего, болезнь. Или гибель. Вдобавок она всё яснее осознавала свою вину перед Кумо. При этом её не покидала неприязнь к нему. Но страх перед неизвестной бедой пересилил честность.

— Мне срочно нужно найти Кумо, — сказала она, когда Амэ закончила с лечением.

— Кажется, я видел его на северной лестнице, — произнёс кто-то.

Остальные многозначительно переглянулись.

Ещё вчера они договаривались устроить товарищеский суд над Нигаи. Обсудив подробности инцидента на празднике, серокрылые пришли к выводу, что большее из того, что Нигаи говорила про Кумо, — ложь. Ещё на площади они поняли, что к чему, но постарались скрыть свою проблему от посторонних. Им удалось достойно покинуть сцену. Никто из фабричных не остался смотреть салют. Настроение пропало. Они собирались поставить ей условие: или она извиняется перед всеми и отдельно перед Кумо, и её прощают, или отказывается это сделать, и ей объявляют бойкот.

Вернулся на Фабрику Кумо уже за полночь и, обойдя все места «общих сборов», направился в свою комнату, где почти сразу заснул. Снилось ему что-то невразумительное, а наутро — был уже почти полдень — он снова покинул Фабрику. Сбежал, на своё счастье, совсем незамеченным.

Серокрылый направился на окраину города, дойдя до небольшого холма, к которому с одной стороны подступали низенькие (даже по меркам Гли) дома — всего три этажа, а с другой — река, сверкающая в ярких лучах солнца. Земля уже поросла густой травой, и Кумо лёг на неё, ощущая хорошо знакомый запах. Весной трава пахла совсем по-другому, чем летом или осенью. Да и сама природа была другой. Хорошей. Осенью наступало увядание, а летом всё готовилось к тому, чтобы увянуть. Только весной всё росло и цвело, думая не о конце, не об осени, а о том, чтобы вырасти в размер лета.

Кумо лежал в траве, удивляясь своим мыслям. Казалось бы, ему сейчас стоило думать совсем о другом, но получалось почему-то о траве и кустах.

Нигаи… вчера ему было больно… и как-то непривычно зло. В голове были мысли, от которых, как ему казалось, солнце должно было перестать светить ему. А оно, напротив, сияло. Вчера ему хотелось сделать что-то, чтобы Нигаи пожалела о том, что сделала. Не с ней. Разумеется, не с ней.

Но сегодня зло ушло. Только боль осталась, хотя и притупилась. Или нет, не притупилась, но лучше он сказать не мог. Сейчас серокрылый размышлял. В голове вертелся вопрос. Её вопрос: «А если я в один момент потеряю всю свою красоту? Тогда я буду тебе нравиться?»

Тогда он ответил, что да, будет.

Но ведь вопрос можно было поставить более глубоко. «А если я сделаю зло? Другому. Или тебе».

Вчера он хотел сказать, что будет любить её любой. Он пообещал… хотя и не успел сказать никаких слов клятвы. Нигаи же ничего ему не обещала.

Вчера же он… сидя на скамейке, он думал о том, как пойдёт к реке… и сделает непоправимое. Нет, не думал — никакой твёрдой мысли у него так и не возникло, а скорее мечтал. Представлял, как найдут его тело, как Нигаи поймёт, что была неправа, и будет плакать о нём…

От себя вчерашнего ему стало тошно.

Сколько тьмы вылезло из его сердца, стоило кому-то его задеть… Он чувствовал себя словно бы облитым чем-то чёрным. И виноватым. Перед друзьями. Перед Нигаи. Особенно перед ней.

Придя к такому выводу, Кумо минут пятнадцать просто лежал на траве, ни о чём больше не думая и просто наблюдая за тем, как лёгкие белые облака медленно плывут по небу над ним. Вдаль… за стену. Что там за ней? 

У них, фабричных, было что-то вроде своего праздника… в день после зимнего праздника они собирались все вместе, и каждый читал придуманный за год рассказ. О том, что за стеною. Иногда это было описание мира за ней. Иногда — просто сценки из жизни тех людей, что там. Плащей или каких-то других, неведомых им. Но события в них были такими, каких не могло быть в Гли. 

Ива вот придумал повесть о двух мальчиках, которые пытались перебраться в Гли через стену. Они выстроили огромную-преогромную лестницу, но чем выше они по ней лезли, тем выше становилась стена. Потому, как сказал Ива, что через неё нельзя перелезть, а только перелететь. Его история была куда проще. И совсем короткой.

Серокрылый продолжал смотреть на небо, которое огромным покрывалом летело над ним. Оно было далеко. Невообразимо далеко — даже когда он забрался на часовую башню, оно осталось таким же далёким. Даже показалось, что ещё дальше. 

Он рассказал о том, что там, за стеной, небо и земля — сходятся. Небо там не так далеко, как здесь, а ближе. И чем дальше ты идёшь, тем ближе оно будет, пока однажды ты не коснёшься его руками. Правда, что будет, если ты коснёшься неба, Кумо так и не придумал. И рассказ остался как бы недоделанным. Он хотел продолжить его на следующий год, но сейчас ему казалось, что за стенами — не земля, где небо ближе к ним, а совсем наоборот.

Серокрылому вспомнились плащи, не говорившие ни с кем и ни к кому не прикасавшиеся. Что, если за стену уходят те, кто не нашёл себе места в Гли? Те, у кого сердце нечисто? Как у него… и там, за стенами, они ни к кому не прикасаются, не говорят… для того, чтобы не сделать никому зла?

Кумо вздохнул, прикрыв глаза, разболевшиеся от блеска не по-весеннему жаркого солнца. Нужно было что-то делать…

Прошло ещё минут десять, заполненных неторопливыми воспоминаниями, пока ему в голову не пришла идея, правильная и необходимая.

Он должен попросить прощения. У серокрылых Фабрики. У Нигаи. Особенно у неё. Он обещал… и не сдержал своего обещания. Не она предала его, а он — её. Он оказался недостойным серокрылым. Нужно будет собрать всех и у всех попросить прощения.

Но собирать никого не пришлось. Когда он вернулся на Фабрику, все уже сидели в большой общей комнате, будто ожидая его. Это была не комната даже, а недостроенная площадка с пустыми оконными проёмами. Серокрылые расположились на широких подоконниках. Они тихо переговаривались между собой. 

Нигаи сидела в стороне от других. Вид у неё был усталый и безучастный, будто она всю ночь не спала. Кумо стало совестно. Неужели из-за вчерашнего она так переживает? Заботливый взгляд упал на перевязанную руку. Сердце тревожно ёкнуло. Вдруг Горе тоже… Пыталась совершить непоправимое.

— Нигаи? — робко позвал он.

— Кумо… — она поспешно поднялась.

В помещении всё смолкло.

— Что с твоей рукой?

— Вазу случайно разбила.

— Правда, случайно?

— Ты говоришь сейчас совсем не о том!

— Да, точно. Я очень виноват, — начал он, неуклюже комкая край рубашки. — Перед всеми вами, но особенно перед тобой, — он поднял голову, чтобы посмотреть на девочку, в глазах которой плескалась темнота. — Прости меня, если…

Сделанная затем вещь не была продумана заранее — просто Кумо, глядя на Нигаи, ощутил свою вину… глубже, что ли.

Серокрылый медленно и неуклюже опустился на колени. На него глядели с удивлением, непониманием, но сам он смотрел только перед собой.

— Ты чего? – шёпотом сказала ему девочка. — Вставай!

Но он сделал вид, что не услышал.

— Простите меня… — ещё раз повторил он.

— Это ты меня прости, — оборвала Нигаи его на полуслове. Несмотря на то, что внешнее самообладание девочка не потеряла, все её внутренности словно бы обдало льдом. В голове кружился ворох непонятных чувств… — Я у всех вас должна попросить прощения. За ложь и сплетни.

Голос Нигаи был сух, но глаза словно бы молили о чём-то.

Кумо уловил, что происходит что-то особенное, но, как и всегда, мысли его текли слишком медленно…

— Я прощаю тебя, — после короткой паузы, как-то растерянно, произнёс он.

— Тогда мы тоже тебя прощаем! — наперебой заговорили остальные.

Мир вокруг словно заменили фальшивыми декорациями из картона. Примирение не было закреплено ни рукопожатием, ни объятиями. Нигаи лишь склонила голову в знак благодарности. Кроме светловолосого серокрылого, этого жеста никто не понял.

Кумо был готов принять Нигаи, снова довериться ей и назвать другом, потому что знал её по-настоящему, но внезапно ему показалось, что они сейчас ещё дальше друг от друга, чем были в момент, когда Нигаи рассказывала всем фабричным ложь о нём.

Душою девочки целиком овладел страх.

***

Она как всегда спешила на работу и вдруг заметила среди снующих людей знакомую фигуру. Нигаи надеялась, что Райден её не заметит, но он обернулся, поздоровался и попытался завести разговор.

— Вчера на празднике ты так быстро убежала… Случилось что? Я могу как-то помочь?

— Всё отлично, — отрезала она. Дружеское участие только распалило утихший было гнев. — Извини, но я тороплюсь.

— Постой, — он поймал её за руку.

Девочка чуть не вскрикнула: это была та самая повреждённая рука, а Райден по незнанию сильно надавил на неё.

— Что-то не так? — он ослабил хватку. — Ой, прости. Не заметил сразу. Очень болит?

— Терпимо. Скоро пройдёт, если не тревожить.

— Будь осторожнее, хорошо?

Нигаи в замешательстве кивнула, а он, улыбнувшись, пошёл своей дорогой.

В аптеке Лаборант настоял на повторном осмотре пореза. Аптекарша наложила серокрылой новую повязку с растительной мазью, потому что сам служитель храма никогда не обнажал рук при посторонних.

Девочка всё думала: с какой целью он подарил ей этот цветок? Значит, она близка ему, он любит её и беспокоится о её судьбе. От последней мысли сделалось теплее.

Слово «любит» Нигаи употребляла не в общепринятом значении. Оно не означало таинственной связи между мужчиной и женщиной, о которой серокрылые почти не имели представления. В их среде не принято было обсуждать эту тему. На ней лежал негласный запрет. Подобные отношения у серокрылых были редкостью и носили скорее дружески-покровительственный характер.

Но не такую любовь имела в виду Нигаи, а любовь к друзьям, природе и вообще ко всему живому. Всех знакомых в Гли девочка любила примерно одинаково, за исключением Райдена и Лаборанта. Разные чувства она испытывала к этим двоим, но они роднились по своей силе и значимости для неё самой.

Странной была её привязанность к безликому. Она могла лишь догадываться о его вкусах, характере и привычках, о внешнем же облике не знала ровным счётом ничего. Жизнь Лаборанта вне аптеки, насколько могла судить Нигаи, не отличалась от жизни других служителей храма. Притом, что никто точно не знал, чем они занимаются.

Девочка склонялась к мысли, что они отреклись от себя… Но для чего? Ради служения ближним? Лаборант, Переговорщик, ещё один или два служителя храма Союза серокрылых попадались ей в городе. Но остальные? Что они делают? Почему им нельзя говорить, смеяться, подставлять лица солнцу и ласкающему ветру? Их жребий больше похож на суровое наказание. Чем же они так провинились? Чем провинился Лаборант?

Сейчас ей было необходимо переговорить с ним, расспросить обо всём, но нерушимые запреты связывали по рукам и ногам. Покоряясь воле древних законов, Нигаи занялась обычной работой. На сердце у неё было тяжело.

***

Когда Нигаи в назначенный день пришла на Ферму, Райден заметил, что с ней твориться что-то неладное, но списал это на усталость от работы. Девочка почти всё время молчала и словно находилась в каком-то полусне. Не ворчала на беспорядок и ни о чём не просила, лишь машинально двигалась по дому, вяло занимаясь уборкой.

К концу вечера она, кажется, немного оживилась, но следующий раз впала в такое же апатичное состояние.

Почему-то это заставляло серокрылого, да и не только его, чувствовать себя виноватым. Своим видом Нигаи выражала немой упрёк ко всему миру. Поливала она цветы или вышивала, сидя в кресле, с её облика не сходила печать страданий.

И Ока сразу переставал шутить, а Сора удивлялся, что мог так сильно загрузить её работой.

— Пожалуй, мы это сами сделаем, — останавливал он её деятельность на полпути.

Она в ответ бледнела и нервно кусала губы, становясь ещё более страдающей. Старший просто за голову хватался.

— Сплошные капризы! Нахожу для неё дела — недовольна, освобождаю от дел — тоже недовольна, — однажды посетовал он.

— Да лучше уж давай ей дел побольше, — сказал Ока. — Мельник говорит, что работа — отличное лекарство от всех болезней.

— И от дури, — добавил Сора.

— Возможно, она просто почувствовала себя ненужной, — заступился за неё Райден.

— Выход всё равно один. А то ещё приходить перестанет.

— Ты за исполнение поручения Переговорщика беспокоишься или…?

— Или что?

— …Правда привязался к ней?

— Угадай, — последовал ответ.

Чернокрылого перемена в Нигаи не беспокоила до определённого момента. Он был уверен, что со временем это пройдёт и всё снова станет как прежде.

Так прошло около трёх месяцев. В один из визитов Нигаи они с Райденом зачем-то вышли в огород. Был час заката. Всё вокруг отсвечивало оранжевым. На землю постепенно опускалась вечерняя прохлада. По мнению чернокрылого, атмосфера отлично располагала к разговору по душам.

— Что с тобой происходит? — прямо спросил он.

— Ничего, — пожала плечами девочка.

— Я же вижу. Ты места себе не находишь в последние месяцы.

— Разве? Тебе кажется.

— Слишком много молчишь и редко улыбаешься. Расскажи свою беду, легче станет.

— Не могу, — она отвернулась.

— Я постараюсь помочь тебе, — настаивал Райден.

— С чего ты взял, что в твоих силах?

— Я на всё готов ради тебя.

— И на колени встанешь? — поинтересовалась она с иронией.

Райден без колебаний упал перед ней на одно колено. Он внутренне ликовал. Его переполнял такой восторг, что хотелось безудержно смеяться, но он осознавал торжественность минуты.

Райден взял холодную руку Нигаи и почти невесомо приложился к ней губами.

— Ненавижу тебя, — вдруг отчётливо произнесла девочка.

— Ненавидишь? — с удивлением переспросил он.

И понял, что это была не шутка. «Как же ты можешь ненавидеть меня, Нигаи? Ведь столько заботилась обо мне. Нет, твои слова – ложь, пусть и звучат убедительно. Но что тебе позволяет говорить мне такое?»

— Я совсем не это имела в виду… Прости.

Дальше последовал звук удаляющихся шагов, и на прощание стукнула калитка. Чернокрылый по-прежнему стоял на коленях, уставившись в землю.

Нигаи бежала по тропинке между высоких трав, а перед её внутренним взором застыл нимб Райдена, сияющий в лучах заходящего солнца. Она ведь даже не отдёрнула руки, когда… Девочка отогнала неприятное воспоминание.

Но всё-таки это не давало ей права говорить Райдену тех жестоких слов. Ведь он самый близкий ей человек. «Что же я наделала?.. Что вообще в последнее время со мной твориться? Так темно внутри и снаружи, так страшно… Я ломаю всё, к чему прикасаюсь, отталкиваю от себя людей. Гли постепенно становится для меня чужим местом. Я не могу больше находиться здесь!»

На Фабрике она провела тревожную ночь, а утром, никого не предупредив, отправилась к Переговорщику.