…ибо только так он мог спастись от греха.
Комната отца Густава в церковном доме пересекалась за три шага. Полоска света из дверного проема открыла вид на узкую кровать и небольшую подставку с раскрытым томиком Писания. Маленькое окно в конце комнаты было закрыто ставнями.
— Садитесь.
Кровать оказалась жесткой и слишком низкой для роста Ламберта. Он чуть вытянул ноги вперед для удобства, но уютнее не стало. Пахло пылью, будто здесь редко бывали.
Отец Густав закрыл дверь, и на Ламберта опустилась тьма.
— Не бойтесь.
— Я не боюсь.
Сердце пропустило удар. Священник бесшумно опустился рядом на кровать, так, будто отлично видел в темноте.
— Я слышал, что служители севера слепнут к старости, — тихо сказал Ламберт, не решаясь повысить голос.
— Многие. Монахи — почти все.
Образ Стефана, слепого и беспомощного, тут же всплыл в голове. Вот, на что обрекали себя эти бедные мальчики.
Впрочем, они хотя бы не умирали в муках на поле боя.
— Что же монахи делают, когда больше не могут читать?
— Умирают, что же им еще делать?
Ламберт замер, не зная, что ответить. Сквозь деревянные стены церковного дома слышалось завывание ветра. Внутри было холодно, но не так, как в каменных коридорах донжона. Ламберт засунул замерзшие ладони под плащ, а затем услышал, что Густав тихо фыркнул.
Это была шутка.
— Выдохните.
Ламберт глупо хохотнул, поразившись самому себе: и когда он стал таким серьезным?
— Да вы сами тот еще богохульник, отец.
— Никто не мешает мне посмеяться над вашим невежеством, — с улыбкой в голосе ответил Густав.
— Так вот как это называется!
— Зато вы перестали бояться.
И правда. Как отпустило: спина расслабилась, руки согрелись, даже низкая кровать перестала волновать.
— Не понимаю я эти молитвы в темноте, — признался Ламберт.
— Именно во тьме вы можете заглянуть в себя.
— И какой в этом смысл?
— Только познав собственную душу, мы обретаем Бога. Свет отвлекает от важного. В темноте мы не уверены ни в чем, кроме себя, и поэтому открыты Господу, как единственному, кто укажет нам путь к истинному свету.
Тихий голос Густава заполнил тьму вокруг, сделал ее осязаемой. Ламберт в последний раз попытался разглядеть хоть что-нибудь, но увидел только плывущие пятна.
Что же это за истинный свет такой, он не стал спрашивать.
— Возьмите меня за руку.
Ламберт нащупал не сразу: зацепил колено, скрытое под шерстяной робой, и только затем дотянулся до раскрытой ладони. Она была сухой и горячей. Сверху легла вторая, и руку Ламберта обволокло приятное тепло.
— Давайте помолимся за короля.
— Хорошо.
Ламберт закрыл глаза, пусть в этом и не было нужды.
— Владыка Всемилостивый, Дарующий свет, — чуть нараспев начал Густав, — молимся Тебе, Боже, как Андер и племя его молились в дни страданий и немощи.
Ставни заскрипели от ударившего в них ветра. Густав сжал его ладонь крепче, и Ламберт почувствовал под пальцами островки нежной, тонкой кожи, которая остается обычно после ожогов.
— Смилуйся над сыном Твоим Фридрихом, прости ему грехи его, вольные и невольные, и пошли с небес исцеление от болезни. Господи, Наставник и Пастырь, избавь его от страдания, погаси жар в его теле, чтобы он мог, как и мы, славить Тебя. В Твоей власти вести нас по путям праведным, миловать и спасать, и мы посылаем Тебе благодарные мольбы, Создателю нашему. Да будет так.
— Да будет так, — выдавил Ламберт.
Если бы он только мог помочь бедному королю, он бы помог. Если бы только Господь мог услышать его слова.
— Не бойтесь молиться, — будто услышав его мысли, произнес отец Густав. — Главное, чтобы ваше сердце желало Божьей милости. Даже если слова трудно найти или язык больше не в силах их произнести, ваша душа должна быть открыта Богу — и тогда Он услышит вас среди тысяч голосов.
Ламберт не ответил. От слов служителя стало тошно. Они сидели, не размыкая рук, посреди священной тьмы, но он не чувствовал себя достойным этого таинства.
— Вы что-то хотели сказать мне, — напомнил Густав. Ламберт хотел бы увидеть его лицо прямо сейчас, но все, что ему оставалось — цепляться за искалеченные руки.
Вслед за стихшим ветром на улице залаяли прицерковные собаки.
— Я не готов, отец, — признался Ламберт, больше всего на свете желая промочить сухое горло.
— Что же вас пугает? Я не буду ни за что вас осуждать.
— Я знаю, что мой грех невозможно искупить. Это самая страшная вещь, которую только может сделать человек.
— Вы заблуждаетесь.
— Разве не так сказано в Писании?
Густав легко погладил его ладонь.
— Да, друг мой, — почти прошептал он. — Есть грехи, которые нельзя искупить. Но это не значит, что вы должны нести эту ношу один.
— Я не понимаю.
Густав вздохнул.
— Когда человек умирает, его душа встает на распутье: отправиться в Божьи чертоги или остаться неупокоенной на земле, наедине со своим грехом и страданием. Важно не уходить в иной мир отягощенным виной. Как вы и сказали, есть грехи, которые нельзя простить. Можно лишь облегчить загробную участь, совершая дела во имя Господа. Но как Господь узнает, что ваше сердце готово к искуплению? Пока вы сами не признаете этого, все милостыни и молитвы будут бессмысленны.
Ламберту впервые за долгое время стало по-настоящему дурно. Тошнота подобралась почти к самому горлу, стены пыльной комнаты, в которой редко ночевали, оскалились невидимыми в темноте клыками.
— Простите, отец, я могу открыть окно? — торопливо проговорил он.
— Да… Да, конечно, — растерянно ответил Густав.
Холодный воздух ворвался внутрь, стоило ставням распахнуться. Ламберт высунул голову наружу и вдохнул полной грудью. На улице лунный свет с трудом пробивался сквозь тучи; где-то вдалеке по прицерковному кладбищу шел служитель с фонарем в руках и что-то объяснял увязавшейся за ним псине.
Когда глаза привыкли к темноте, Ламберт обернулся и увидел, что Густав сидит на том же месте и взволнованно смотрит на него.
— Вам лучше? — спросил он и спрятал ладони в рукавах робы.
— Да… — выдохнул Ламберт. — Прошу прощения, отец, но я пойду. Дурная это была затея.
В ответ не раздалось ни звука.
***
— Ты чего зеленый такой? — поинтересовался Вилли утром следующего дня.
Ламберт хмуро прожевал пресную кашу и произнес:
— Ты знал, что я просто терпеть не могу церковников? Им только дай богатством разжиться, они в тебя вцепятся и не отпустят.
— Но, Ламберт, я думал, мы тем же самым занимаемся, — неловко ответил Вилли.
— Мы-то хотя бы честны в этом! Кто хоть чуть-чуть да не пограбит во время похода!
Вилли посмотрел на него с сомнением и продолжил зашивать дырку на штанах. Ламберт недовольно покрутил ложку между пальцами и вздохнул.
— Чем мне сегодня заняться, Вилли?
— А что, Эйда тебя перестала пускать на порог?
— Нет, — кисло ответил Ламберт. — Она собирается к родственникам в Гросбург.
— О-о, хотел бы я тоже маменьку проведать!
— Сначала штаны научись зашивать.
Вилли тут же надулся и больше не отвечал ни на какие вопросы. Ламберт поерзал на скамье еще какое-то время, а затем не выдержал и вышел во двор. Не стоило откладывать поиск приключений на потом, а то так весь день проскучаешь.
На улице низенькая кухарка отчитывала Барона, прижавшего к груди ведро с водой.
— Ходишь туда-сюда, девок пугаешь! Сидел бы уж смирно!
Южанин весело рассмеялся, чуть не расплескав воду от сотрясающейся груди.
— Простите, госпожа, но мне кажется, они и до моего прихода там бездельничали!
— А уж с этим я сама как-нибудь разберусь!
Ламберт фыркнул. Когда кухарка возмущенно удалилась, он подошел к Барону и спросил:
— И куда ты направляешься с этим ведром?
Южанин ответил, чуть убавив веселье:
— К королю.
— Не знал, что теперь шуты у нас таскают воду.
Барон слабо улыбнулся:
— Некоторые вещи нельзя доверять слугам.
— Ну ничего себе! Это уже что-то новенькое.
Они вместе поднялись по лестнице донжона; Ламберт придержал шуту тяжелую дубовую дверь, и тот уверенным шагом вошел внутрь, готовый прикрикивать на всех, кто будет мешаться ему по пути.
— Как здоровье короля? — поинтересовался Ламберт, решив сопроводить Барона до покоев.
— Уже лучше, но он все еще очень слаб, — вполголоса ответил шут.
— Удивительно, что ты так серьезен.
— Как я могу не переживать за своего господина?
Ламберт понимающе промычал что-то и пропустил шута вперед на узкую каменную лестницу.
— Может, тебе помочь донести?
— Нет, спасибо. И что это было за мычание?
Ламберт взглянул на чужой затылок, где отросшие темные волосы начинали завиваться в кудряшки, и пожал плечами:
— Ничего. Просто подумал, как же странно ты себя ведешь. Раньше тебе было плевать на все. А теперь сторожишь короля.
— Ох, друг мой, вы еще многого обо мне не знаете.
Да, пары ночей и десятка разговоров и правда недостаточно, чтобы хорошо узнать человека.
— Прозвучало как вызов, — не удержался Ламберт. Барон впереди громко рассмеялся.
Когда год назад Ламберт напился на одном из пиров, они с Бароном славно провели время: говорили о том, как ужасен Грофстайн, и целовались. А потом настало время собирать дань и свататься к дочери старосты.
— Как-нибудь потом, милорд.
— Я запомню.
На третьем этаже Ламберт придержал дверь в королевские покои и с интересом заглянул внутрь. Король мирно спал среди разворошенных одеял и подушек — жар больше не мучал его тело.
— Ты знаешь, Барон, я и сам себе удивляюсь в последнее время, — тихо сказал Ламберт. — Вот, вчера молился за государя.
Шут поставил ведро с водой у кровати и обернулся. Чуждый этой земле, в королевских покоях он почему-то казался на своем месте. Освещенный утренним осенним солнцем, Барон вовсе не был похож на дикаря, каким его рисовали многие придворные. Наоборот, в каждой черте его мягкого лица отражалась мудрость, познать которую можно было только в ходе долгой и сложной жизни.
— В молитве нет ничего постыдного, сэр Ламберт, — тепло улыбнулся он. — Если вы были искренни с самим собой, это только на пользу. Я позабочусь о короле, не беспокойтесь. Закройте дверь, чтобы не было сквозняка.
Ламберт вновь остался наедине с собой.
— М-да, — сказал он себе под нос. — К кому бы еще навязаться?
Со второго этажа раздался крик принцессы Агнес, проклинающей строителей замка за торчащие из пола камни.
Начинался новый безумный день в Майнбурге.