“Каждый вечер, расставаясь с тобой, буду я звать тебя: ко мне, ко мне! Стану манить тебя рукой, но ты не трогайся с места, не иди на мой зов: с каждым шагом тоска желания будет в тебе усиливаться и, наконец, увлечёт тебя в тот покой, где дерево познания добра и зла. Я буду спать под его благоухающими пышными ветвями, и ты наклонишься, чтобы рассмотреть меня поближе; я улыбнусь тебе, и ты поцелуешь меня… Тогда Райский сад уйдёт в землю ещё глубже и будет для тебя потерян”.

Г.Х. Андерсен “Райский сад”.

“Смотри на меня”.

Гибкий силуэт юноши мелькает между телами. Водящий нежно касается плеча Хенджина, прежде чем заглянуть ему в лицо. 

Чан растворяется в собственных ощущениях, в пятнах света и сиянии звезд, в треске костра - жадных огненных языках, что то и дело тянутся к его спине - и в голосе… жарком, как ритуальное пламя, смеющемся и горделивом, не знающим отказа. 

В голосе, что обращается пока не к нему. 

Черная краска неумолимо тает, растекается выше по локтям, когда Чан в вихре танца поднимает руки.  

“Смотри на меня”.

Чанбин не смотрит. Танцует лишь тело, а его душа - далеко-далеко, там, до куда не доведет ни самый лучший хмель, ни самый отборный табак. Ничто не способно так  дурманить, как это зелье, и никто, кроме Главной Жрицы, не знает точного состава. Чан не был намерен испытывать это дурман на себе, но чтобы не вызвать подозрений, пришлось слегка пригубить. Даже этой ничтожной сладко-вяжущей капли стало достаточно, чтобы голова закружилась, как волчок. 

Размазанные кляксы света смешиваются с первородной чернотой неба, со смеющимися звездами, словно тоже прыгающими в танце, с лицами бесчисленными и бесконечно-смазанными. Эта какофония образов резко раскалывается на куски, обнажает густые волчьи тени, когда Чан слышит вкрадчивую, почти любовную мольбу в своей голове: 

“Смотри на меня”.

Чужое дыхание чувствуется сквозь маску. Чан слабеет душой, когда видит глаза блестящие, как растопленное золото. Подчиняющие, заставляющие желать...

Перед Танцем Чанбин предупредил: смотреть в упор на Водящего во время ритуала строго-настрого запрещено, ведь посмотреть вольно - значит бросить вызов, а подобного Боги не терпят. “Мы уже виделись в Ночь Охоты, - подумалось тогда. - Какая разница?”.

Он не запомнит, как поднимется рукой по чужому предплечью, марая рукав липкой краской. Не запомнит, как пальцы смело поднимут узорчатую маску Лиса, и оранжевый отсвет падёт на приоткрытые губы с верхними острыми уголками. 

Но запомнит, как эти губы улыбнутся ему со сдержанным торжеством. Запомнит гордое веснушчатое лицо юноши в объятьях жара Капища и то, как этот юноша по-дикому прекрасен и могуч, но вместе с тем нетерпелив, точно несмышленыш, для которого всё здесь забава, а Чан - забава главная.

“Глупец!” - Водящий беззвучно смеется, золото глаз прячется в сомкнутых веках.

“Глупец! Глупец! Глупец!” - вторят копошащиеся волчьи тени.

Чан, словно напившись зелья, не понимает ничего, касается светлых прядей, затем, когда чужие руки тянутся в ответ, легковерно думает, что вот оно! - всё, что он так давно искал, но не осознавал, воплотилось в этом таинственном мальчишке. Осталось лишь сделать его своим, и эти унылые метания по кругу жизни, наконец, окончатся.

Хлопок в ладоши раздаётся у самого носа.

И тут Чан чувствует. 

Точно морок рассеивается, и дышится теперь через раз. Зрение уже не такое замутненное, нет вокруг мешанины из пятен. Всё четкое. Всё настоящее.

Ноги, налившись тяжестью, подводят, и Чан падает на голый камень. Вместе с ним, не приходя в себя, сваливаются и остальные Танцоры, но барабаны не умолкают, кажется звучат ещё неистовей и громче. Ритуал прерван, но не окончен. 

Воздух густеет от вибрирующего гула костра. Огонь восстаёт в силе, гневается, подобно затравленному клыкастому зверю. Запах невыносимый, удушливый, закупоривает ноздри. Так пахнет пожар.

Капище горит по краям, там, где огню есть, что объять - сколоченные навесы, деревянные идолы, вековые ели - и вот-вот доберется до горожан. Плачут дети, кричат женщины, ругаются мужчины. Стоит неслыханная паника, но для Чана всего этого не существует.

Ведь Водящий всё еще перед ним. Смотрит сверху вниз, широко распахнув глаза.

- Осмелься потягаться со мной еще раз. - Он не угрожает. Требует.

Огонь взвивается к небу, угли летят, попадают на кожу, но Чан не чувствует боли. Он чувствует сковывающий животный страх. Страх косули, окруженной стаей волков. 

Феликс - и уже нет даже крупицы сомнения, что это Он - насмешливо скалится. Под его ресницами мелькают белки закатившихся глаз, и тут стройное тело с безобразным костяным хрустом скрючивается. Чан делает отрывистый вдох. Огромная лисья пасть со зловещим рычанием раскрывается напротив его лица.

Волосы Госпожи Ру растрепались, выбились из-под красного обода, прилипли влажными нитями к уставшему лицу. Она смотрит в упор неодобрительно, и не мудрено. 

О Чане и его позоре говорит весь город. После вчерашнего у его отца резко испарились заказчики и родительские чувства: в сердцах он выгнал сына за порог, бросив вдогонку, что, если даже Чан каким-то чудом найдет себе жену, его это не спасёт.

- Несколько дней, говоришь, перекантоваться? - Женщина стоит за прилавком и яростно натирает стаканы. - А не мелковато ли берёшь? В лучшем случае мне придётся терпеть тебя несколько недель!

Её племянница, что была с ней на Капище, от страха чуть не родила раньше времени. Кто-то видел, как жрицы Общины помогали несчастной прямо там, среди бушующего пожара. А ещё видели, как у Третьего Бургомистра прихватило сердце, когда Божество Чащобы предстало перед народом во всей своей мощи. Старик не скопытился только чудом. 

После того как Лис исчез среди болот, а пожар потушили, Главная Жрица вычислила, кто пренебрег законом и не испил зелье, и семейству Бан немедленно выставили штраф на треть имущества. То, что так хотелось Чану, исполнилось: девушки перестали смотреть на него глазами лани с желанием провести время, теперь они обходили его по широкой дуге, как заразного. Даже Соён, с которой ему было чуть интереснее, чем с остальными, сегодня не впустила его к себе. 

И сейчас Госпожа Ру, что всегда относилась к нему благосклонно (а более - к его отцу), тоже прогонит его прочь.

Как только она собирается это сделать, дверь трактира открывается, впуская вихри снега. У Чанбина на ботинках мокрая грязь, а плечи и капюшон накидки припорошены белым. Зима пришла в Русалочьи Владения не в срок и принялась нагло хозяйничать и бедокурить.

Взгляд Чана пересекается со взглядом Чанбина, и лицо последнего меняется с изможденного на гневное. Лишь сухо кивнув хозяйке, он хватает Чана за грудки и тащит под скошенный потолок лестницы, подальше от чужих глаз. Госпожа Ру, что обычно пресекает даже намеки на драки в своём заведении, в этот раз продолжает и дальше натирать стаканы. Чан получает от друга добротный удар по скуле, но сдачу не даёт, потому что понимает: эту злость он заслужил.

- Я согласился помочь тебе не для того, чтобы ты потом несуразицу творил, Чани!

- голос Чанбина тих, но грозен. - Верховная Жрица поставила под вопрос моё членство в Общине. Скажи сейчас же, что ты всё исправишь. Я не хочу лишаться чего-то, что таким трудом добивался.

“Точнее, кого-то” - это остаётся неозвученным, но Чан всё понимает по его отчаявшемуся взгляду. 

А в голове, как назло, перекати поле. Весь город стоит на ушах, Капище разрушено, и ранняя зима грозится прикончить урожай. Отлучить Чанбина от Богов - это малая кровь за срыв ритуала.

Чан опасливо смотрит в зал. Сейчас утро - народа в таверне нет, но это ненадолго. Если он останется здесь, так и не получив комнату, его просто-напросто линчуют. 

“Осмелься потягаться со мной еще раз” - так он сказал, этот красивый веснушчатый Золотой Лис. Его слова несли в себе поровну и требование, и приглашение.

- Чанбин! - беспокойные руки с силой цепляются за плечи друга. - Я всё исправлю, обещаю. Я выдвинусь прямо сегодня, только найду лошадь и еды. Доберусь до Чащобы за три дня, а там уж будь, что будет.

- Какая ещё Чащоба? Думаешь, я пущу тебя одного? Выкладывай, что надумал!

Вдруг откуда ни возьмись, прямо над ними, перекинув тело через перила лестницы, возникает мальчишка-бард.

- Я тебя знаю! - шепчет громко и восторженно. Чан, сбитый с толку, тычет пальцем себе в грудь. Мальчишка резво кивает, и его всклоченные каштановые волосы лезут на глаза. - Ты, верзила неотесанная, чуть не сломал мне лютню! Или скажешь, что не помнишь, как скакал с фальшивой маской Лиса по полю?

- Я-то думал, что сбил какого-то полудурка, а на деле то был сам столичный бард. - Чан изо всех сил пытается звучать не ядко. 

Чанбин не оценивает его стараний, больно пихает в плечо перед тем как сказать:

- Если в тебе, музыкант, есть хоть крупица милосердия, не злись на него. Видишь, он без царя в голове, а песни, которые ты изволишь про него придумать, совсем его погубят.

- А не изволю, - худое тельце спрыгивает с лестницы и встаёт к ним вплотную, - если меня с собой возьмёте! - он смотрит на Чана вздёрнуто и пытливо, настоящий торгаш. - Да, пользы от меня, как от сосков на панцире, но и вреда никакого. В уплату за согласие, я скрашу ваше путешествие любыми песнями, какими пожелаете! В конце концов, я самый лучший бард в западных землях: от моих услуг отказываются только праздные невежды да дурные попрошайки.

Он игриво подмигивает, предвкушая согласие. Чан мрачно ухмыляется: бард набивает себе цену бесстыдно, но далеко ли сам ушел от попрошаек?

- Моё имя Хан Джисон. Я буду искренне рад быть вашим поющим талисманом.

После сумбурного обмена именами Чанбин резонно отмечает:

- Было бы неплохо для начала раздобыть провизии.

- Не беспокойтесь об этом, - Джисон машет ладонью, мол, для него это не проблема вовсе. - Я обеспечу вас едой на это опасное путешествие, главное обеспечьте мне место.

Мальчишка хитрый, уже вцепился намертво, думается, но выбирать не приходится.

- Место будет, - говорит Чан, - покуда будет на чем ехать. Хватит ли твоего песенного таланта раздобыть нам лошадей?

Хёнвон медитирует среди гадальных камней и оккультных талисманов, его силуэт, объемный от множества одежд, окутывает сияние магических сфер. Но как только внутрь врывается Джисон, не акуратно распахия полами шатра, связь с миром духов обрывается, и Хёнвон, с досадой вернувшись в мир материальный, изрекает:

- Я предвидел твой приход, но надеялся, что ты явишься хотя бы к обеду.

Склянки с душистыми маслами звонко стукаются друг о друга, когда Джисон небрежно отодвигает их рукой и приземляется на бархатную подушку для гостей.

Мусолить он не любит, потому начинает с места в карьер:

- Я знаю, какой ты великодушный и добрый человек, ведь ты подобрал меня, холодного и голодного, на безлюдном тракте и одолжил свою кобылку, - глаза его большие и жалостливые, а голос тихий, кроткий. - И я также знаю, что однажды настанет день, когда моё имя будет на слуху у каждого, и тогда вся твоя доброта вернется к тебе, помноженная на двое. Но до того момента… подсоби ещё чуток, ведь мой путь до славы тернист, а твоя кобылка могла бы…

Хенвон поднимает ладонь в знаке притормозить.

- Моя кобылка сейчас везёт моего младшего племянника в Ручейную деревню, где, я надеюсь, свершится моя величайшая сделка. Понимаешь ли, лунные камни на дорогах не валяются, и это настоящее чудо, что я нашел нужного купца в таком захолустье. - Он шустро ставит на столик восточные сладости и кружку с чем-то горячим. - Угощайся пожалуйста, я вижу, как ты обмяк из-за моих слов.

Джисон сюпает из кружки уныло и также уныло замечает, что питьё на вкус как крапива. Похоже, накрылась его гениальная попытка разжалобить, но он не теряет пыл, ведь у каждой истории есть своя воля и свой Герой, как говорил Бомгю, а задача Музыканта — этого Героя найти. И Джисон нашёл! Осталось только придумать, как ему помочь, чтобы История начала следующий виток.

- Ты ведь здесь до конца Спожи, - он меняет тон на более серьёзный, приосанивается - так Хёнвон поймет, что так просто от него не отделается. - А мне повозку с животиной только на три дня надо. Я видел, мулы у тебя не нагружены, товар ты почти распродал… 

- Постой-ка. - Хенвон хохочет. - Раз сильно надо, тогда договоримся об аренде. С учетом того, что ты славный малый и красиво поёшь, я уступлю в цене и соглашусь на пять золотых, которые ты можешь при желании разбить на два платежа. Что скажешь?

Джисон заглядывает в свою кожаную сумку, малодушно надеясь, а не прибавилось ли там денег после недавних трат? Некоторую часть он промотал на выпивку и дорогие блюда, а некоторую отдал Бомгю за то, чтоб тот стащил с кухни еды для их назревающего путешествия. Пацан не лыком шит - сверху потребовал ещё и за молчание, и теперь едва ли наберется даже половина той суммы, на которую согласен Хенвон. 

Думы Джисона нарушает внезапный усмехающийся голос, совершенно не похожий на голос уже привычного Покровителя. 

“Ох, ну и ушлый тип, этот предсказатель”.

Хёнвон роется в тумбочке в поисках бумаг и писала и даже ухом не ведёт.

“Никогда не любил предсказателей. Скользкие, как рыбья чешуя”, - второй голос ниже, чем первый, и взрослее.

Джисон машинально поворачивается на звук. В самом тёмной углу шатра, на пирамиде из скрученных ковров и горшков с заморскими растениями копошатся два подозрительных черно-серых крубка.

“Я бы не отказался от плотвы. Чуешь? Она у него в закромах точно есть. Сушеная с солью”.

У клубков появляются полосатые хвосты, спускаются вниз, как мягкие змеи, а затем и хваткие лапки выныривают из меха, чтобы почесать круглые ушки. Это однозначно еноты, но откуда они у Хенвона? Он что, научил их говорить и теперь показывает народу, как какой-то циркач? 

Когда Хёнвон замечает, куда смотрит Джисон, он лишь легко и простодушно смеется:

- О, и вы тут как тут, проказники. - Еноты, кажется, внимательно слушают его. - Сегодня для вас угощений не будет, так что не крушите мои вещи, хорошо?

“Врёт, как дышит. Рыбу ныкает”.

Один из енотов по-хозяйски заползает Хенвону на колени, чтобы обнюхать льняные одежды. И мгновения не проходит, как этот бывалый карманник выуживает из складок что-то съестное и пулей возвращается к своему собрату.

“Не рыба, но всё одно - доберусь”.

Две симпатичные мордочки со вкусом хрустят галетами.

- Ты только глянь, какой наглёж! - но Хенвон ни капли не сердится. - Прибились сразу, как в город заехали. Уж не знаю, из каких степей, но воришки знатные…

“Мы воришки, а ты жадюга! Мул твой стар, как мир, а у повозки ось слабая. Всё это даже трёх золотых не стоит!”.

- Так о чем это мы? - на столик кладется куча каких-то бумажек, чернильница и перо. - Пять золотых солнц за три дня. Ставь подпись во-о-от в этой графе и можешь отдать половину сейчас.

“Слышал, Нин? Этого бродяжку с лютней надуть - раз плюнуть!”

- Эй! - Джисон несдержанно прикрикивает, как натура, чувствительная до оскорблений. Еноты таращатся на него с замешательством с черных глазах-бусинках. Между их усов совершенно нелепо застряли крошки от галет.

- Что с тобой? - Хенвон, полный почти святого непонимания, вертит головой туда-сюда.

Вот это напасть… значит, он действительно их не слышит. Джисон краснеет, как маков цвет.

“Так ты понимаешь нас? Это упрощает дело. - Крошечные лапки быстро вычищают и съедают крошки, затем меховые клубки вразвалочку направляются вон из шатра. - Не сиди истуканом - айда за нами! Нужны тебе скакуны или нет?”. 

Покидая разочарованного Хенвона вслед за ними, Джисон думает, что его другу-предсказателю сегодня чертовски не везет со сделками, пусть хоть с лунными камнями всё получится.  

Субина с содроганием рвёт в подставленное ведро. Это были хлеб и овощи, видит Хенджин и подаёт несчастному отвар.

- Нет-нет! Я эту дрянь больше пить не буду! Ты разве не видишь, как меня от неё полощет? - Субин вытирает мокрый рот ребром ладони. 

Его злобу понять можно, ведь готовиться денно и нощно две недели к ритуалу, а потом взять и слечь с отравлением прямо накануне Танца - такое разочарование подкосит любого. И замену нашли, безусловно, отличную - Бан Чана, этого хищного до женских юбок хлыща, что никогда не горел энтузиазмом блюсти таинства Спожи, оттого попортил всё и с нешуточным размахом. Что теперь будет с их краем, отвергнутым Золотым Лисом, представить страшно.

- Полощет, потому что твердую пищу тебе ещё нельзя. - Хенджин с железной волей в голосе пихает Субину отвар. - Только супы и каши, понимаешь? Пей сейчас же.

Хёнджин покидает лазарет, когда Субин не без недовольства обещает следовать диете и выпивает при нем всё до капли.

Вся эта ситуация с отравлением чертовски подозрительная: Субин слёг так не вовремя, но так вовремя объявился Чан, за которого поручился Чанбин. Попахивает сговором, однако сегодня утром Чанбин яростно доказывал Главной Жрице, что не имеет к Субину никакого отношения. Хёнджин обязательно спросит его ещё раз, когда тот соизволит вернуться с похода по пивнушкам.

Ботинки вязнут в слякоти. Снег слабо падает на желтые кроны деревьев. Хенджин проходит мимо детворы, что беззаботно играет в снежки, и думает, что Зимний Мастер для взрослого люда коварен и жесток, но с детьми - ласков и уступчив. Может, обида Золотого Лиса не так уж страшна, если ребятишки и дальше будут радоваться снегу? 

- Хённи! - с родильного двора кричит Дживон, и он оборачивается. - Подсоби, будь добр. - Кузина бежит к нему вся вспотевшая с корзиной, полной испачканных в крови тряпок. Хенджин на ходу забирает её поклажу и уже знает, что делать. - Роды преждевременные, но наша Госпожа справилась. С роженицей и ребёнком всё хорошо, слава Богам.

- Боги милостивы к ней. - Он сдержанно улыбается, уже собирается развернуться к реке, как Дживон напоследок касается его плеча мягко и сожалеюще. 

Ему известен этот утешающий жест. Она делает так всегда, когда Хенджин стремится к чему-то, что доступно ей, но не ему. Ещё в далекие юные годы в нем укоренилось желание познать великое таинство родов, но акушеров в их городке отродясь не бывало, а повитухи ни за что Хёнджина не научат, потому как дело это женское и мужских рук не терпит. Главная Жрица посвятила его лишь в основы знахарства, в то время как Дживон обучила всем нюансам принятия родов. 

Временами беспокойная душа рвется к сокровенной мечте сквозь заборы из традиций и предрассудков, прямо как сейчас: Хёнджин плещется в реке, тщательно отстирывая кровавые ткани, а мысли его далеко-предалеко, в восточных странах, где, говорят, можно выучиться на кого пожелаешь. В Ночь Охоты приезжий торговец чудесами нагадал Хёнджину великое будущее, значит, этот захолустный город, в котором он лечит разве что несварения да мелкие травмы, наконец, его отпустит.

Руки леденеют в речной воде. Сильный порыв ветра вызывает крупную дрожь, приносит с собой возню конюшенного мальчика, которому Хенджин на днях лечил вывих. Тот неторопливо спускается по угору, держа за узду покладистую кобылку Зарницу. Мальчонка этот когда-то работал в конюшне Первого Бургомистра и носил письма чиновничьей дочери Хенджину. Письма, на которые девушка ни разу не получила ответа. Расчетливый глава города поощрял увлечение дочери, ведь Хенджин собой недурен, в Общине на особом счету. Соединить ветвь власти с ветвью духовной - отличный ход, который вознесет Бургомистра в глазах простого люда. Но какая Хёнджину женитьба? Какие дети? Жрецы отдают душу Богам, и тела их не для женщин, также как и тела жриц не для мужчин. Людям власти такое не понять. Вот конюшенного мальчика и погнали со двора от злости и досады. 

Он звонко здоровается, когда Хенджин кивает ему, и ведёт Зарницу дальше, болезненно прихрамывая. Но не проходит и пары минут, как слышится перепуганный вопль:

- Господин Лекарь! Господин Лекарь! - мальчишка показывает пальцем Хёнджину за спину. - Куда этот человек уводит наших лошадок, Господин Лекарь?

Прямо на них со всей дури скачут три лучшие ездовые в Общине: в спины двух поджарых жеребцов, Уголька и Галопа, вцепились какие-то меховые шары; за ними мчит зрелая кобылка Пёстрочка - ее седлает неизвестный тощий мальчишка, на ходу вопящий жалобно, почти на грани истерики:

- Я не винов-А-а-А-ат! ПростИ-и-И-ите-е-е!

Когда эта нелепая процессия пролетает мимо, отчего Зарница начинает ржать и брыкаться, Хенджин видит, что за узды жеребцов держатся самые настоящие - черт их побери! - еноты!

Вывихнутая нога конюшего здесь не подсобит, так что Хенджин отточено вскакивает на лошадь и велит мальчику немедленно ковылять до стражи.

Настигнуть воров посреди полей не получается, но те держат путь в центр города, так что Хенджин прикидывает, что там, среди кучи свидетелей, им нигде не скрыться. И оно действительно так, однако каково же его удивление, когда погоня заканчивается не абы где, а у задней двери таверны Госпожи Ру. Бессмыслица между тем продолжается: в воришке, что всё еще седлает Пёстрочку, Хёнджин узнаёт нашумевшего барда, а на пустую спину Уголька запрыгивает тот, кого здесь меньше всего ожидалось застать.

- Чанбин?!

Тот поначалу отвечает ему таким же шокированным взглядом, но еще мгновение - и срывается на безудержный, абсолютно кретинский хохот.

От кровожадного лица Хёнджина бард покрывается стыдливым румянцем.

- Только без резких движений, умоляю! - лопочет быстро, не скупится на жесты и виноватый тон. - Я их не украл! Нет-нет! Одолжил! Я всего лишь бродячий музыкант и моих золотых не хватит на аренду повозки, к тому же неисправной. Нам бы ваших животинок только на три дня, но может и на два! - если не останавливаться надолго, а когда вернёмся, мы...

- Будь я проклят! - Чанбин падает лицом в ладонь и, кажется, плачет от смеха. - Теперь меня точно под зад выпрут!

Хёнджин, наконец, взрывается:

- Тартыга ты окаянная! Чёрт верёвочный! Конечно, как тебя не выгнать, если ты сам у себя воруешь! Сейчас же выкладывай, чего ты удумал!

Их драму прерывает скрип открывшейся двери, и из щели, озираясь, как начинающий преступник, выскальзывает Чан.

- Вижу, на чем ехать, есть. Хорошая работа, Джисон. - Голос его возмутительно будничный. - Можем трогаться.

Хёнджин мгновенно совмещает все подозрения в своей голове и приходит к мысли, что как бы разум ни заволакивало гневной пеленой,  этот город, похоже, его отпускает.