Они отправляются через боковые городские ворота и прежде, чем добраться до тракта, делают добротную дугу, чтобы ни на кого не наткнуться. Дорога вся в колеях, мокрая. Грязь чавкает под копытами, торопиться опасно. Поздний вечер холодит редким снегом, теряющимся среди колосьев, и сырость предвещает туман.
Чанбин кисло отпивает воды из кожаной фляги. Уголёк под ним своевольничает, фырчит и дёргает мордой. Держать в узде этого смутьяна ой как не просто, когда сбоку от него молодая Зарница. И себя держать непросто тоже. Хенджин едет с Чанбином вровень не первый час.
— С чего он взял, что сдюжит? — Хёнджин просит рукой попить. Его губы накрывают то место, где мгновение назад были губы Чанбина, и от этого горсть мелких мурашек несется вверх до загривка. — И ты же его любимый друг, — слово «любимый» Хёнджин выделяет с издёвкой. — Почему ты его не отговорил?
— Потому что тут и вина, и долг, и отчаяние, — после недолгой паузы Чанбин добавляет: — И чувства, пёс их. Что ещё скажешь?
Его спутник кривит красивые губы в недоумении:
— Какие такие чувства? Поделом ему, невеже, пусть исправляет то, что наворотил. Говорят, Бан Старший рвал и метал, а оно и понятно! Как же тут сдержаться, если собственный сын такую свинью подложил! Теперь нет у Чана ни крыши над головой, ни гроша за душой. — Тут взгляд неожиданно становится сочувствующим, а голос тихим, слегка обиженным: — А ты и рад за ним, как служка, бегать, да?
— А сам-то чего? — Чанбин смотрит ему прямо в глаза. — Зачем за ним увязался? Пыль дорог тебе не к лицу.
Хенджин вдруг робеет, отворачивается, недовольно фыркая.
— Что мне к лицу, я решу сам. И увязался я не за ним.
Он бьет пятками, и Зарница скачет далеко вперед, поднимая из травы птиц. Чанбин смотрит ему вслед и чувствует, как сильно сейчас рассмеётся.
////
От ветра жёлто-зеленое поле переливается как шёрстка чудного зверя. Солнце садится где-то за пиками елей, пуская по небу земляничные переливы. Джисон едет в середине, не упуская из виду Чана, чья фигура виднеется вдали, и не давая себя потерять Хёнджину и Чанбину, скачущим сзади.
У всех четверых — ушки на макушке, потому как по этому пути нормальные люди не ездят, предпочитая дороги, не пересекающие поля Русалок. Эти земли когда-то принадлежали лишь им одним, а потом пришел Человек и вытеснил духов ближе к Чащобе.
Перед тем, как отправиться, Хенджин и Чан долго спорили: первый говорил, что в Спожину неделю появляться в этих полях — настоящее самоубийство; второй крыл тем, что короткий путь лучше, чем длинный, и время не ждет.
Всем известно, Русалки никогда не губят сразу. Им отрадно сначала позабавиться с заплутавшим путником, заставить его плясать и петь, задурить голову ворожбой. Поэтому Чан строго-настрого запретил Джисону даже мычать себе под нос, пока они не минут опасные земли, «а про лютню и думать забудь».
Джисон чувствует, как эта тишина медленно убивает в нём творца, и хочет выть от скуки. Не так он представлял это путешествие, ох, не так…
Пёстрочка идет тихонько и понимает любое его слово, однако в ответ неизменно молчит. Джисон говорит с ней, допуская мысль, что получил дар слышать животных. Спустя кучу попыток он с грустью понимает — нет, нисколько. Видно, вечно голодные несносные еноты — это какая-то волшебная случайность, а не закономерность.
В конце концов, он яростно сдувает чёлку со лба и достаёт лютню. Раз все его бросили, пусть пеняют на себя. Раз никому он не нужен, пусть Небо и Земля его слушают. Или тот невидимый покровитель, что сейчас, как на зло, не говорит с ним.
Всё начинается с грязных частушек, которыми он частенько зарабатывает на жизнь, затем они сменяются такими же неприличными песнями, собранными со всех кабаков страны, и только потом, когда голос уже разогрелся, Джисон берётся за романс.
На пике мелодии он испуганно умолкает — совсем рядом доносятся смешки. Поначалу мелькает мысль, что это Хенджин и Чанбин догнали его, чтобы отругать. И лучше бы это действительно было так.
По кромке дороги сквозь припорошенные снегом колосья около дюжины девушек идут с ним вровень. От внезапных гостей Пёстрочка принимается недовольно фырчать и брыкаться. Джисон уже готовится отправить ее галопом до Чана, но тут чья-то белая нежная рука хватает за узду.
— Уж не заплутал ли ты, юноша? — перед ним стройная дева, чье лицо обрамляют черные кудри с небрежно вплетенными васильками.
— Ты Госпожа Русалка, прекрасней всех, кого я видел. — Он отвечает смущенно, но не мямлит. Когда другие русалки нехорошо хмурятся, он спешно исправляется: — То есть все! Вы все бесспорно прекрасные! Но мне не по пути с вами, прошу прощения.
— Почему же не по пути, если путь один? — Другая девушка с венком из лютиков ласково гладит Пёстрочку по морде, успокаивая. — Мы пришли на твой голос, милый музыкант. Не гнушайся нас, спой чуток, а мы станцуем.
Русалки дружно заключают лошадь в неровное кольцо, и Джисон в панике понимает — отступать некуда. Вот же дуралей! Не голова, а тыква! Дёрнул же чёрт ослушаться Чана! И как теперь быть? Кричать? Ругаться? Договариваться? Он готов костерить себя всю жизнь, если ему удастся спастись. Затем выдавливает из себя единственное, что приходит в голову:
— Д-далеко ли Чащоба, подскажете?
— Чащоба! — Кто-то звонко хохочет.
— Ему нужна Чащоба? — Кому-то звонко вторят.
— Зачем тебе Чащоба? — Голоса мешаются в игривую кашу.
— Там одна лишь тьма! — Пытливые голодные взгляды липнут со всех сторон, точно влажная листва при ветре.
— Страшный Лис загрызёт тебя, ха-ха-ха! — Джисон встряхивает головой, но голоса не утихают.
— Оставайся с нами! Танцуй с нами! Пой с нами, милый музыкант! — Многочисленные руки тянутся к нему, касаются голени, локтей, ладоней. В женском серебристом смехе слышатся вкрапления безудержных истеричных звуков.
— О, Боги! Я что, мёдом намазан?! — Джисон дёргает Пёстрочку на себя, но выходит слишком грубо, и лошадь встаёт на дыбы.
Он звонко вскрикивает, чудом не упав. Русалки всё хохочут, всё кружат вокруг. От водоворота васильков, лютиков, ромашек кружится голова.
Тут откуда ни возьмись на Пёстрочку запрыгивают два меховых шара, и сквозь стиснутые енотьи зубы Джисон слышит рычание и гневные речи:
«Прочь обратно! На свои озёра!»
«Это не добыча!».
«Хозяин приказал не трогать!»
«Исчезните! Не то пожгём ваши поля!»
«Пожгём! Пожгём красным огнём!»
«Ни травинки не оставим!»
Русалки шипят в ответ, их глаза загораются светлячково-желтым светом, а прекрасные лица искажаются в обиде и злости. Сильный порыв ветра бьёт Джисона в глаза и забирается холодом под воротник. И с этим ветром русалки в единый миг исчезают с сухим шорохом ломающихся колосьев.
Енот, чьё тельце покруглее и попушистее, щёлкает пастью им вдогонку.
«Злостные упрямицы, ишь ты!»
Его собрат удобно устраивается между ног Джисона, нескромно копошась в кожаной сумке.
«Эй, Музыкант, есть чего пожевать?» — говорит.
Джисон не успевает ответить, как две пары черных лапок тут же вытаскивают по горбушке хлеба. А он и не против, пусть хоть весь трехдневный запас слопают. Для тех, кто спас его от неминуемой гибели, ничего не жалко.
Еще один порыв ветра приносит беспокойные голоса и лица. Чан весь белый от испуга. Хенджин с Чанбином покрыты испариной.
— Кто-то напал? Ты в порядке?
— Откуда крики? Что случилось?
«Дурак с вами случился, вот и весь сказ», — слава Богам, никто этого не слышит.
— Милые Русалки оказались на редкость свирепыми. — Джисон нервно смеется. — Ещё немного, и пал бы ваш Музыкант бесславной смертью. Давайте не разделяться впредь, вы ведь лучше меня знаете, чьи это поля.
Хенджин нехорошо вздёргивает бровь. Джисон не хотел говорить это так, будто он осуждает Чана за инициативу разбрестись, чтобы разведать обстановку, но страх от пережитого делает голос раздраженным.
— Я сказал вам ехать всем вместе. — Чан строго осматривает лица всех троих и возвращается к Джисону: — Почему ты был один?
Тот открывает и закрывает рот в нерешительности. Впервые за долгое время он не находит слов. Не может же, в самом деле, сказать, что не нашёл себе места? Что его компанией, должно быть, брезгуют? Что петь Небу и Земле лучше, чем тем, кто его не слушает и слушать не хочет?
Тут Хёнджин, подняв подбородок, говорит:
— Ты намеренно притягиваешь к себе неудачи? Зачем ты пел, зная, как здесь опасно?
Чанбин неодобрительно качает головой и тихо просит его прекратить чинить ссору. Джисон сжимает кулаки, чувствует, как в горле набухает гнев, готовый вот-вот выплеснутся наружу несусветной бранью.
Неожиданно Чан становится рядом и тепло касается руки.
— Очевидно, он пел от скуки, — отвечает тот, и с плеч Джисона будто сваливается гора. — Вы двое почему-то решили побыть наедине и оставили его.
Хёнджин парирует:
— Он неразумное дитя, не способное работать головой?
— Это я-то неразумный? Попридержи язык!
— Попридержи ты свою лютню до лучших времён! Сейчас твои песни здесь ни к чему, бродяжка!
— Мне неинтересно знать, что об этом думает лекарь-недоучка!
— Если я недоучка, то ты жалкий пустомеля!
— Патлатая немочь! Давно в нос не давали?!
— Сейчас же прекращайте этот балаган, — их переругивания останавливает резкий голос Чанбина. — У нас впереди ещё долгий путь, а вы уже сейчас готовы грызть друг другу глотки.
— Верно, давайте успокоимся. — Чан отводит руку Джисона, сжатую в кулак, лишь на мгновение задерживает взгляд на жующих енотах. — Если не хотите потеряться, держитесь рядом и никуда не отходите!
— Ясно тебе? — Хенджин, похоже, жаждет получить в лицо, и Джисон бы с превеликой радостью его отмутузил, если бы не Чан, что до сих пор его сдерживает.
В эту напряженную атмосферу сейчас же вклиниваются еноты — ни с того, ни с сего принимаются скалиться и шипеть на воздух.
— Что за…
Чан не даёт вымолвить дальше, резко закрывает рот Джисона ладонью, обеспокоенный не меньше.
— Ш-ш-ш.
Вокруг них стена тумана взялась из ниоткуда. Белая дымка медленно накрывает всех четверых, отдаёт болотной сыростью и легким морозцем. Лошади и кони нервно бьют землю копытами и качают шеями.
«Плохо дело. Плохо. Мы в западне». — Енот, что помельче, бьёт енота, что побольше, по уху.
Ему отвечают:
«Мстительные мерзавки! Нипочем им ни наш Хозяин, ни его приказы. Ох, пожгу всё! Ох, пожгу!»
«Если б не галдели попусту, эти глупые деревенщины, может статься, и обошлось бы всё!»
— Фшо обофлофь? — Джисон неопределенно мычит, цепляясь за чужую руку, на это Чан сжимает его рот еще пуще.
Туман опасно густеет, и травы тонут, точно в молоке. Ветерок несёт ехидные женские смешки, от которых Хенджин то синеет, то бледнеет. Чанбин рядом озирается по сторонам, держа наготове мешочек с жреческими заклятьями.
— Спокойно! Не разбредаться! — Чан выглядит бесстрашно, его голос внушает уверенность остальным. Не проходит и мгновения, как он неприятно ахает, резко отдергивает руку от чужого рта, чтобы после недовольно вытереть её о штаны.
Это Джисон пошел на крайние меры и облизал его ладонь, потому что:
— Нечего меня затыкать! — Гневный шёпот. — Чай, не дурак какой, всё понимаю. Что делать-то будем, голова?
— Свяжем друг друга верёвкой и поедем цепочкой на север, пока ещё хоть что-то можно разглядеть.
Он склоняется низко над собственной сумкой, выуживая со дна моток красной пряжи, что на прощанье ему вручила Госпожа Ру, а когда вновь выпрямляется, видит, что… уже некого связывать.
Исчез Джисон. Исчезли Чанбин с Хенджином. Вместе с ними исчезли все посторонние звуки, оставив вместо себя сжатую, точно в пузыре, тишину. Туман съедает и фырканье коня, и шорох травы, и загнанное дыхание Чана. Как бы громко тот ни кричал, никто не отзывается. Не просто так старики поговаривают, что в Спожу Русалочьи Владенья превращаются в настоящие охотничьи угодья, и пусть Боги помогут тому, кто отважится здесь появиться. Но Боги ни за что не смиловятся, думает Чан. Матери Природе и Отцу Солнце нет прока лишать духов веселья в эту священную неделю.
Чья-то черная тень мелькает совсем рядом. Чан спешит тронуться с места. Он уверен — впереди север, потому разворачивается на юг, ведь остальных стоит поскорее найти, пока не случилось ничего худого. По мере того, как тянется время, а местность рядом не меняется — та же белая дымка, та же дорога — зреют опасения, что в тумане всё вверх тормашками: там юг, где север, и там восток, где запад. Стало быть, блуждать ему до скончания веков, если ничего не придумать. Неизвестная тень вновь показывается почти вплотную, но теперь с ней скачет ещё одна. Галоп мотает головой, паникует. Чан преисполняется гнева:
— Кто здесь? Хватит потешаться! Живо покажись!
В ответ ему презрительный шёпот, громкий лай и ехидные смешки. Теней теперь не две. Чан сглатывает ком ужаса. Уже три. Четыре. В глубине тумана нечто темное шевелится, не показывается на глаза, но упрямо ходит кругами. Пять. Шесть… Нет, восемь. Чан озирается по сторонам, насчитывает уже дюжину невидимых гостей. Звуки уже не такие заглушенные, ясно слышится насмехающаяся речь. Явно не русалочья.
— Слышали? Просит показаться.
— Поглядите-ка, храбрец выискался.
— Какой же он храбрец? Дерзкий человечишка решил попытать счастья в Спожу.
— А теперь ни дома, ни семьи!
— Бесполезный горделивый сын!
— Знай себе, просаживает отцовы деньги, да за каждой юбкой бегает.
— Сколько девичьих сердец он разбил!
— А теперь посмел бросить вызов Хозяину!
— Наглец! Навлек на город тысячи несчастий.
— И в свой обоз впряг ни в чём не повинных.
— При первой же возможности те трое начнут поносить его на чём свет стоит.
— А лучший друг? Первым же предаст! Променяет на красавца-врачевателя.
— Какой же глупый Чан.
— Глупец!
— Глупец!
— Глупец!
Чан яростно бьёт коня пятками, несется вперед, в гущу тумана. Чернота плывёт позади и с боков, смыкает в кольцо. Голоса превращаются в вой и рокочущее рычание. Тени — в голодную стаю. Волчьи глаза сверкают красным то тут, то там. Галоп совсем сходит с ума и мечется по полю, в попытке оторваться от них. Высокая желтая трава хлещет по конским бокам, копыта скользят по грязи.
Чан видит чёрный мех, узкие лапы, видит белые зубы в оскале, готовые порвать на мелкие кусочки. Пасть, полная слюны, щёлкает совсем рядом с голенью, и Галоп, окончательно обезумев, встаёт на дыбы. Чан, не в силах удержаться, падает прямо в гущу беснующейся стаи.
Торжествующее волчье рычание предрекает скорую смерть. Оскалившиеся звери ходят вокруг него, развевая туман хвостами. Чан решает, что не готов умереть так просто и не исправить то, что натворил. Рука выхватывает охотничий нож.
— Должно быть, Хозяин Божьей Чащобы послал вас встретить меня? — Этот свирепый голос заставляет звериные уши насторожиться. Чан встаёт на ноги, готовый в любой момент вонзить лезвие в чье-нибудь брюхо. — Передайте лисьему оборотню, я доберусь до него, сколько бы тварей мне ни мешало! Он станцует со мной, хочет он того или нет!
Шерсть на загривках поднимается дыбом. Красные глаза напитываются гневом. Устрашающие звуки из глубин гортаней мешаются с ревностной речью:
— Разорвём никчёмного самодура!
— Как ты смеешь?
— Такой как ты недостоин танцевать с Хозяином!
— Поднимешь взгляд на Него — вырвем твои глаза!
— Подойдешь к Нему — оторвем ноги!
— Только молви слово рядом с Ним — и съедим твой язык!
Волки чуть приседают, готовые вот-вот накинуться. И тут, откуда ни возьмись, ветер, точно плетью, отгоняет туман, освобождает и поле, и вытоптанную копытами землю.
Чан уже не пугается, когда видит Золотого Лиса, наблюдающего поодаль с любопытством в больших желтых глазах. Волки опускают головы, виновато плетутся к божеству и тихо поскуливают. Их Хозяин чинно уводит их в гущу трав, пока Чан старается унять громко бьющееся сердце.
Рука всё еще дрожит, когда лезвие скрывается в ножнах. Феликс спас его от своих же слуг, хоть и не должен был… Но Боги ничего не делают за так. Это известно всем.
///
Руки Джисона покрываются гусиной кожей, но он всеми силами сдерживает рвущуюся наружу панику. Пёстрочка, в отличии от него, спокойна, как удав.
— Вот же оказия. — Он заставляет лошадь идти медленным шагом. Туман ласкает лицо нежной прохладой, но таит угрозу. — Куда все подевались?
Еноты держатся за седло хватко, то и дело нюхают воздух и чихают. Хвосты распушились, а маленькие ушки стоят торчком.
«За нами не пропадёт. Жги, Мин, как и обещал».
Другой зверёк, сверкнув недобрым огоньком в глазах, делает взмах хвостом, и по бокам дороги красно-оранжевыми цветами вспыхивает огонь. Ржание у Пёстрочки недовольное, да и сам Джисон закашливается в рукав от едкого дыма. Ещё одно движение хвостом, и огонь разгорается пуще, однако, на удивление, тухнет быстро. Земля под копытами черная, ещё горячая, но лишь украдкой тлеющая. Нет ни ветра, ни солнца, только сырость растаявшего снега и тяжелое покрывало тумана.
«Погляди-ка, Нин, только клочки горят! Стало быть, так двигаться будем, пока туман не развеется. У русалочьего племени силы недолговечны. Подождем».
«Будь начеку, лютнист. Тут повсюду морок. Как только поверишь, сгинешь сразу, мы уже не поможем».
— Вы уже спасли меня до этого. — Джисон борется желанием погладить их мягкие шерстки, но боится, как бы пальцы не оттяпали. — Не знаю, как вас благодарить за вашу доброту. Я скромный музыкант и не достоин такой чести.
Енот по имени Мин едко хохочет:
«Довольно любезностей. Ты настолько же скромный, насколько скромен Его Горное Величество. И в правду, одного дуба жёлуди».
«Наш Хозяин наказал следовать за вами неотступно и по мере случая помогать. Не наша это воля, будь уверен. И не твоя вина в том, что ты сейчас здесь, а не где-то ещё».
— Так разве ж я сокрушаюсь об этом? На пути Героя лежат препятствия и без них нет смысла в славе. Свою роль я вижу в том, чтобы сохранить весь наш путь в балладах и сказаниях.
Теперь очередь Нина смеяться:
«Не думаешь ли ты, что Чан — тот самый Герой?»
Джисон по-дурацки хлопает глазами. Ему не совсем ясны эти слова. Мин спешит объяснить:
«Может, со своей ролью ты и не промахнулся, но Героев здесь нет. Истории Людей и Богов плетутся разными узорами. В этой истории нет места геройству. Здесь одна лишь забава».
Куча вопросов вертится на языке, но Джисон не успевает открыть рта, как Нин продолжает:
«Чан получил от Хозяина приглашение, так что сердце и воля ему уже не принадлежат. Он держит путь туда, где должен быть. Как и ты».
«Твоя судьба тоже отмечена божественным знаком, будь уверен. И тот, кто отметил тебя, поупрямее Золотого Лиса будет».
— По этой причине я понимаю вас? — Джисон не замечает, как вопросы сыпятся из него как из рога изобилия. — Чей голос я то и дело слышу в своей голове? Уж не Горный ли Король это? Чем я заслужил его милости?
«А Музыкант-то жаден до ответов. — Нин кусает Джисона за рукав, предостерегая. — Как невежливо просить чего-то у тех, кто сильнее тебя, ая-яй».
«Жди, когда сами всё предложат и сами всё дадут, человечишка!»
Джисон тут же краснеет от обиды и стыда, прикусывает язык, умоляет себя отныне быть сдержанным. Сказать что-то он больше не посмеет. Некоторое время Пёстрочка тихонько везёт их сквозь туман в полном молчании. Хлебные горбушки еноты уничтожают быстро и тут же берутся за сыр. Чавкают громко, с аппетитом, кажется, ничего их не волнует, кроме еды.
Спокойствие длится недолго. Тут звериные ушки вновь встают торчком. Пёстрочка тоже что-то чует, ускоряет шаг.
Ещё немного и навстречу им несется Галоп, безумный от страха. И с пустым седлом.
///
Чанбин видит, как Хёнджин дрожит, как испуганно озирается по сторонам и держится за узду так, словно в ней его спасение.
— Дай мне руку. — Чанбин тянется к нему сквозь клочки холодной дымки. Их ладони цепляются в замок. — Держись рядом. Я защищу тебя.
— Это заговоренный туман. — Голос у Хёнджина скачет, и зуб на зуб не попадает. — Мы сгинем в нем так же, как остальные, если ты что-нибудь не сделаешь.
— Мы сгинем быстрее, если ты не прекратишь нагнетать. — Чанбин посылает Уголька спокойным шагом, и Зарница послушно следует за ним. Не хватало, чтобы еще и животинки с ума посходили.
— Я говорил. — Хёнджин всё не унимается. Рука у него холодная и мокрая. — Я говорил, что это плохая идея. В Русалочьих землях все мы — мертвецы, но ты и твой дружок своё гнули. И где мы теперь?
Чанбин не любит, когда его не слушаются, а еще сильнее не любит, когда его без пощады пилят. Хенджин редко таким грешит, а если и случается между ними ссора, длится она меньше дня и заканчивается в закрытом амбаре, на белых от муки половицах. Сейчас всё ощущается иначе. В этом тумане они действительно могут погибнуть. Хенджин сам не свой не без причины.
— Прошу, уйми свой истеричный нрав. Мы выберемся. Просто не паникуй и… помолчи, будь добр.
Хенджин сжимает его руку с недюжинной силой, но не из-за страха, а потому что неожиданный гнев застилает ему взгляд.
— Истеричный нрав? Поди, хотел сказать, как у женщин? Я целыми днями торчу в родильном дворе не для того, чтобы тот, кем я дорожу, пренебрегал моими чувствами.
Чанбин медленно начинает закипать в ответ. Туман вокруг них пуще сгущается, дорогу вконец заволакивает, и скорые потемки не обещают ничего хорошего. Заклятье из мешочка вспыхивает в свободной руке ярким фонариком, со светом хотя бы не страшно. Блики играют в глазах Хенджина очень жутко и потусторонне. Это словно не он: лицо видится каким-то фарфоровым, слишком бледным, и цвет покинул губы.
— Не переиначивай мои слова так, как тебе удобно! — Чанбин звучит строго, с долей ответной злости, потому что их теперешняя разборка сделает только хуже, если он ее не остановит. — Я никогда не пренебрегал твоими чувствами! Но сейчас ты пренебрегаешь моими! Потому что не доверяешь мне. Не слышишь меня. Тебе страшно, понимаю, но не паникуй. Я обязательно придумаю, как защитить нас, только прекратим эту ссору, ладно?
Кажется, Хенджин прислушивается к нему, лицо больше не хмурое и губы не изогнуты с капризным раздражением. Пару минут они едут молча, и это время для Чанбина — величайшее наслаждение, мысли собираются в кучу, и появляются зачатки плана, как найти Чана и Джисона. Но тут Хенджин вновь говорит, и его слова выбивают весь дух, точно острые кинжалы, вонзенные исподтишка.
— Заладил со своим «не паникуй». Защитишь? Кого такая трусливая дворняга может защитить? Как под хмелем — меня жениться упрашивает, а как трезвый — сразу в кусты. Забулдыга заядлый, никакого проку от тебя. Будь проклят твой друг и ты сам!
Ледяная дрожь проходит по позвоночнику. Чанбин глядит в глаза тому, кого уверенно принимал за Хенджина. Юноша перед ним такой же прекрасный, но Хенджин никогда не смотрел на него с такой ненавистью, никогда не говорил с такой желчью, у Хенджина никогда не было таких мертвецки холодных ладоней. Их руки всё еще сцеплены, и Чанбину кажется, что невидимые путы ползут вверх по предплечью, чтобы его задушить. Туман уже настолько густой, что застревают вдохи, и фонарик начинает медленно истлевать.
— Кто бы ты ни был, прочь от меня! — У Чанбина от страха мокрый лоб. Он дёргает руку на себя, но фальшивый Хенджин не отпускает.
— Недолго жить осталось божьему слуге. — Чужой голос меняется с мужского на женский. Темные волосы становятся длиннее, лицо — у́же, и вот в седле сидит неземной красоты девушка с глазами цвета незабудок. — Запомни, паршивую овцу гонят всем стадом!
Сердце заходится в бешенном ритме, и Чанбин, недолго думая, швыряет светом в её сторону. Морок развевается, точно его не было, но злосчастный голос никуда не девается. Русалка смеется в клочках тумана, потешается над Чанбином, как над скоморохом, то и дело бьёт Уголька по бедру, и тот мечется из стороны в сторону, грозится сбросить и в панике затоптать наездника. Чанбин призывает все свои жреческие силы, и тут из его волшебного мешочка с гневным рёвом вырывается шквальный ветер.
Проясняются небо, синее с бусинками звезд, и мокрая дорога с глубокими колеями, прорезающая подмерзшее поле. Русалка бросает на него последний мстительный взгляд и исчезает среди колосьев. Чанбин видит, где север, видит, что ушел недалеко от того места, где он и его товарищи стояли не так давно. Пахнет отчего-то сгоревшей травой. Чанбин отправляет Уголька в сторону, откуда несет гарью, и молится Небу и Земле, чтобы с его возлюбленным врачевателем ничего не случилось.
///
Хёнджин нервно кашляет, когда остаётся один. Он слезает с лошади и успокаивающе гладит ее по гриве, а у самого мороз по коже, а с щёк отливает краска. Но нельзя показывать панику, иначе Зарница убежит, а на своих двоих ему отсюда не выбраться. Нельзя, ведь он не «бледная немочь» и вполне способен держать себя в руках. Его громкий зов поглощается туманом, точно губкой, и никто не откликается.
«Ничего страшного. Всё в порядке, — думает он. — Остальные не могли уйти далеко. Я обязательно их найду».
В момент, когда страх уступает решимости, Зарница отчего-то принимается сумасшедше мотать головой и ни в какую не соглашается ступать дальше.
— Ну же, дорогая. — Хёнжин уговаривает ее на ухо, мягко гладит по морде. — Нам нельзя стоять на месте. Я не могу идти без тебя.
Ржание приглушается тяжестью тумана. Не слышно даже собственного дыхания, только то, как стучит сердце.
— Нельзя себя обмануть. — Лошадь слушает его внимательно, но всё еще заметно нервничает. — Русалки хитрые духи, но ещё хитрее их ворожба. Мы выберемся из этой ловушки, если ты не будешь бояться.
Тут абсолютное затишье разбивается стеклянным сосудом от громкого, на грани слез, голоса:
— Хённи! Ты здесь, Хённи? Ответь мне!
Зарница брыкается неистовее, силится убежать от источника голоса. Стоит огромных усилий удержать ее на месте. Хёнджин узнал бы этот голос из тысячи других, прежний он обрадовался бы ему… но сейчас…
Сейчас Дживон бежит сломя голову прямо на него, ее щеки блестят от слез, а лицо раскраснелось от частого дыхания. На ней лекарская сумка, скрытая дорожной мантией, а на голове платок, завязанный так, как она обычно выходит в город.
— Хённи, — в глазах сестры неподдельная радость, когда она понимает, в кого врезалась, и чьи руки удерживают ее за плечи. — Боги милостивые, это в самом деле ты?
— Дживон, откуда ты здесь? — Хёнджин действительно не понимает, он полон настороженности, пусть и знает, что в прошлом сестра и не из таких передряг его выпутывала.
— О, милый брат! — Она спешно вытирает рукавом горячие слёзы, и её привычный строгий нрав вырывается наружу: — Почему ты спрашиваешь меня о таком, если это мне следует спросить, каким лихом тебя занесло сюда? Я невесть сколько прождала тебя в родильном дворе, а когда тот мальчишка сказал, что ты отправился за ворами, да ещё и без подмоги, я обыскала весь город! Но моего любимого брата и след простыл! Если бы не сын Госпожи Ру, так бы до победного промаялась.
Хёнджин чувствует, в каком он затруднительном положении. От сестры, что увязалась за ним, сейчас больше проблем, чем прока. Чанбин, Чан и Джисон всё еще где-то плутают, а время не терпит.
— Послушай, зря ты сюда пришла. — Он осматривается по сторонам — туман стал ещё гуще, но городские ворота недалеко, ведь Дживон без труда нашла его. — Возьми Зарницу — она знает дорогу — и ступайте обратно. Я не могу вернуться в город, не спрашивай почему.
— Я не понимаю! — Голос сестры на грани срыва. — Здесь находиться опасно! Чудо, что я нашла тебя, мы могли бы плутать в этом тумане, не видя друг друга. Зачем бы ты ни отправился за стены, оставь это. В родильном дворе еще две женщины на сносях — мне нужны будут твои руки. — Он смотрит на нее с удивлением. Дживон просила его подсобить с мелкими делами, но с самими родами — никогда. — Пожалуйста, давай вернемся обратно. Не отправляй меня одну.
— Мне нужно найти других. — Как бы он ни хотел поддаться на уговоры, как бы ни хотел впервые попробовать то, чему его отказывались обучать, здесь и сейчас это не имеет значения. — Неизвестно, какие чары в этом тумане. Я не могу бросить остальных на произвол судьбы!
Дживон говорит то, что он так боялся услышать:
— А меня? Отчего ты так рвёшься спасать того, кому божьи законы не писаны, сеятелю несчастий, что принес в наши края скорый холод?
— Я не за ним рвусь! Чанбин может быть в опасности. Сестра, поспеши, пока дорогу совсем не заволокло!
— А велика ли разница? — Дживон хочет сесть в седло, но Зарница пугается ее рук, отскакивает в сторону. Хенджин спешит схватить ее за узду и не видит, как лицо сестры перекашивается от раздражения. — Твой Чанбин туда клонится, куда ветер подует. За Чаном и в огонь, и в воду, как верный служка. Нет от такого прока, и сейчас посмотри, Хённи, куда увлек тебя этот пьяница? С ним и Чаном давно Боги всё решили. Не дай клейму неудач задеть и себя.
Ржание становится громче. Зарница мотает головой еще сильнее, страх ее труднее сдержать. Хёнджин от неожиданности отпускает поводья, и несчастная уносится вдаль, исчезает в слоях белой дымки. Вот и конец, думает Хёнджин, теперь им ни за что не выбраться.
— Чан ведёт твоего человека на верную смерть. — От незнакомого женского голоса кровь стынет в жилах.
Хенджин резко оборачивается. Вместо Дживон на него смотрит невысокая девушка в белом одеянии и с васильками в черных волосах. Теперь он понимает: Дживон бы никогда не назвала Чанбина пьяницей, пусть она и порицает его походы по пивнушкам, но выбор Хенджина для нее важен.
«Меня, как последнего дурня, обвели вокруг пальца».
— Это только его ошибка и его наказание, ничьё больше. — Глаза у русалки болотно-зеленные, от их блеска клонит в сон. — Неужели ты позволишь такому как он принести в жертву вас обоих?
Тут его веки тяжелеют, слабеют ноги. Когда Хенджин падает в объятья Русалки и вдыхает запах ее волос, ему кажется, что он плывет по цветочному морю.
///
Внизу бушует горная река. Джисон у края обрыва и чувствует, как кружится голова. С одного края на другой перекинут хлипкий мостик: сваи снизу сгнили, а сверху иссохли, дощечки местами — труха; где-то дыры, которые никак не обойти, только перепрыгивать; оградки нет и вовсе. Все четверо разом точно не пройдут.
Первыми нашли друг друга Джисон и Чанбин; запах сгоревшей травы помог им. Прискакавший до этого Галоп вывел их к Чану, что слепо прочесывал поле с ножом в руке. Они втроем искали Хёнджина, и нашли не только его, но и мост, ведущий в Чащобу. Хенджин сидел у деревянной опоры и смотрел в никуда, даже Чанбина узнал не сразу. Каждый из четверых что-то пережил в тумане, но никто об этом не болтал.
Вода с громким журчанием бьется о камни, а мост скрипит так, будто кто-то невидимый ступает по нему. Хенджин бледный и несчастный, он смотрит вниз со странным выражением, точно вот-вот готов спрыгнуть. Чанбин не лучше, молчаливый, задумчивый, отвлеченно гладит Уголька по гриве, и кажется, что намеренно сторонится Хенджина. У Чана несколько царапин на лице, грязная рубаха и колючки в волосах. Он говорит Джисону:
— Лошади и кони очень тяжелы, так что пойдут последними. И твои новые приятели, — кивает на енотов, что по-хозяйски расположились на седле, — весу прибавят. Поведешь их всех, как мы переправимся. Теперь, Чанбин…
Тот сразу ставит перед фактом:
— Я с Джисоном. Он хилый, ему одному будет тяжко. Мы возьмем по два скакуна и переправимся за вами.
Хенджин идет позади Чана, хмурый, как грозовое небо. Кулаки нервно то сжимаются, то разжимаются. Мост тихонько постанывает под их весом, но если переправиться быстро, опоры выдержат. Чан чувствует спиной чужую ненависть, но ничего не говорит; его больше волнует, куда наступить, чтобы не провалиться. Спустя некоторое время Хенджин подает голос:
— Если с Чанбином случится что-то, тебе самому недолго ходить по этому миру. Будь уверен, до Чащобы ты не доберёшься моими стараниями.
— Он мой друг и отправился со мной по собственному желанию. Твой нрав матушки-наседки сейчас не к руке.
— Зачем ты всё испортил? — Хенджин тяжело дышит от злости и весь исходит на пот. Шаг у него быстрый и слепой; под ноги попадаются опасные дощечки, но ему всё равно. — Быть твоим другом… сущее наказание. Чанбин слово поперёк не говорит, потому что несправедливо мягок с тобой.
— Так вот что ты о нем думаешь? — невеселый смешок. — Что он слабовольный болван? Ничего не скажешь, хороша любовь, когда один другого этой любовью душит.
Хенджин даёт гневу волю, резко разворачивает Чана к себе лицом и больно толкает в грудь. Несчастный скрип раздаётся из-под их ног.
— Это ты во всём виноват! Много ли ума надо, чтобы разрушить? Но хватит ли сил собрать заново? Ты слабак и знаешь, что ничего у тебя не получится! Тянешь на дно не только нас, но и весь город!
— Полоумный! — Чан кидает быстрый взгляд на серебристую в лунном свете реку. — Мост качается!
— Чанбин туда клонится, куда ветер подует! — Хенджин всё толкает, толкает, и движения его дёрганные как у куклы на веревочках. — За тобой и в огонь, и в воду, как верный служка!
Когда Чанбин видит со стороны, что эти двое решили устроить потасовку на еле живой переправе, он исторгает такую невообразимую брань, что Джисон краснеет с головы до пят. Языческий мат всегда слыл сочным и красочным на выражения, и Чанбин с лихвой это подтверждает. Он несется к ним, крича на ходу, как ему всё надоело, а Джисон стоит, где стоял, и закрывает рот ладонями. Скрип моста становится еще более жалобным под весом троих. На некоторое время все успокаиваются, но о чем они говорят, Джисон не слышит.
А потом происходит что-то несусветное. Чан ни с того ни сего бьёт Чанбина в лицо. Тот не остается в долгу и хорошенько даёт в живот. Хенджин, вспомнив о благоразумии, силится их разнять, но мост узкий и трещит по швам так, что игнорировать уже нельзя.
С резким «КРАК» драка мгновенно прекращается. Чан и Чанбин еще некоторое время смотрят друг на друга, прежде чем с отчаянными криками упасть вниз. Река с шипением забирает их, и Хенджин, похолодев от ужаса, сам вот-вот составит им компанию. Он проваливается на слабых дощечках, но чужие хваткие руки держат его за запястья и тянут на себя. Джисон хнычет от натуги, ведь Хенджин тяжелый, и в момент, когда врачеватель оказывается на уцелевшей части моста, раздаётся звук ломающихся опор, и вся переправа с тянущими стонами рушится в воду.
Рядом с конями и лошадьми стоят двое юношей в серо-черных одеждах. Они с досадой смотрят вниз, на несущиеся обломки. Нин, тот, что по росту и голосу высок, спрашивает:
— Они умерли?
У него в глазах плохо спрятанное беспокойство, ведь если горе-путешественники действительно сгинули, значит Золотой Лис отгрызёт своей свите головы.
Мин, его брат, отвечает:
— Русалочья река глубокая. Всплывут. Уж кто-кто, а Его Горное Величество об этом позаботится.