Во время работы в областной психиатрической клинике, я повидал немало. Тогда было туго с деньгами, и я вызвался работать там сиделкой, ухаживать за больными да помогать коротать им пребывание в этом аду с неестественно белыми стенами. Это было ужасно. После ночных дежурств меня долго мучали кошмары и я был уверен, что вскоре окажусь по ту сторону баррикад – в самой палате. Жуткими были и процедуры – больные боялись врачей. Они истошно кричали, плакали, вырывались, заставляя охрану действовать жестче. Пару раз и меня укусили.

Но самое страшное было не это. Страшно было смотреть, как эти убийцы в халатах превращали нормальных людей в овощей. Я лично видел, как это сделали с абсолютно здоровым парнем. Тот оказался не в том месте и не в то время, и кому-то нужно было, чтобы он испарился. Нужно было уничтожить его личность, вырезать душу, и бедный мальчишка сидел на жестких препаратах больше месяца. Он перестал осознавать, кто он и где, ходил, как мертвец в тех глупых фильмах о зомби. Они убили его, и им ничего за это не было.

Среди всех заключенных больных выделялась Птичка. Санитары так прозвали её за любовь к пернатым. Она много рисовала: весь пол палаты был устлан рисунками голубей, соек, павлинов, ястребов и крошечных колибри. Птичку держали в клетке уже третий год, и болезнь её стояла на месте. Все санитары любили девушку, но никому из них она по-настоящему не доверяла. Никому, кроме меня.
Я долго завоевывал её доверие. Как-то раз я принес целый сборник с картинками птиц. Тогда она впервые заговорила со мной, и мы проболтали до вечера. На следующий день Птичка попросила принести книгу еще раз, и с тех пор я каждую ночь разглядывал пернатых вместе с ней. Однажды после очередной встречи она попросила заплести ей косу. Говорила, что видела на картинках, но никак не могла заплести сама. Я смутился тогда и ушел, и провел весь остаток ночи в поисках инструкций в интернете. На следующее утро она не стала со мной разговаривать. Лишь спустя неделю Птичка меня миловала и кончила свой внезапный бойкот. Я расчесал ей волосы и хотел было заплести косу, как показывали на видео, но несуразно большие пальцы не слушались, и получалось плохо. Кое-как я заплел её, вышло криво и неровно, но она так обрадовалась, что я даже собой загордился. Широко распахнув глаза, Птичка гладила косу и смеялась, звонко, весело. Через пару секунд в ней стало столько эмоций, что она залилась слезами, и смех перешел в истерику, старшие санитары попросили меня покинуть палату.

Как-то раз она показала мне свой тайник под кроватью. Там были сотни бумажных журавликов.

- Когда я сделаю тысячу таких, то умру, - грустно улыбнулась она, - Каждый день я делаю по одному журавлику. Но мне не страшно, я готова к этому.

Как бы я не старался её переубедить, она не слушала. Птичка говорила, что она слишком больна, что у неё сломаны крылья и что она никогда не взлетит. Так странно. Она успокаивала меня больше, чем я её.

Последние несколько месяцев она делала успехи. Врачи хвалили её и все обещали девушке светлое будущее за стенами лечебницы. Мы были знакомы почти полгода, а казалось, будто я знаю её всю жизнь. Я уверял её, что с ней все будет хорошо, что она не умрет от болезни, а Птичка лишь коротко улыбалась, продолжая делать своих журавликов.

Когда её выписали, я насчитал девятьсот девяносто два. Я обещал ей позвонить через восемь дней, а она лишь смеялась. Вся неделя после была тяжелая, я практически не смыкал глаз, а в выходные напился, как свинья, и улегся спать.

Я не позвонил ей. Не позвонил. И никогда не прощу себя за это.

На девятый день её тело сняли с петли в квартире. А на десятый я получил письмо, в котором был один-единственный бумажный журавлик.

Самый последний.

Тысячный.

Во время работы в психиатрической клинике я повидал немало, но я никогда не забуду распахнутые глаза Птички и потертую бумагу последнего журавлика…