1

Что вы знаете о тюрьмах? Наверное, многое, не так ли? Они есть сейчас в каждом городе и даже в забытом богами городишке как этот есть одна такая. И я живу прямо напротив неё.

Тюрьмы — высокие грозные здания с решётками на окнах, где сидят самые отъявленные мерзавцы, преступники и сумасшедшие. Эти постройки необыкновенно страшны и заставляют что-то нехорошее больно сжаться под сердцем.

Всё в их скудных и грязных пейзажах вызывают грусть и нередко печаль. Но, как оказалось, только здания. Проходящие же мимо окон моего дома арестанты, закованные в цепи на старомодный манер, ни разу не возбуждали во мне жалость или сочувствие. К чему жалеть падших, когда они сами приклонили колени? Ну, хорошо, допустим, одного-двух задержали по ошибке. Кому от этого легче или хуже? Какая звезда на небесном теле взорвётся или возродиться под пеплом предыдущей? Не всё в мире связано, по крайней мере, уж точно не так тесно, прекратите всё объединять! Проблемы человечества ничто в сравнении с проблемами всего мира, а проблема одного человека ничтожна для другого. Так уж повелось, у каждого разные тяготы на пути жизни, всем не посочувствуешь!

2

Мои мысли лихорадочны и торопливы, так что пока я пишу это, чернила разбрызгиваются по бумаге и некоторые из слов, а уж тем паче, их смысл стирается навеки. Надеюсь, хоть умные люди, найдя эти записи, сумеют расшифровать их и понять, что же такое имел в виду старый маразматик…

Коллега мой, Антон Михайлович Шляпников часто дразнится, называя мои записи «выдумками для будущего поколения», высмеивая подобные суждения; называет меня самолюбом и эгоистом. Но могу поклясться вам на всём чем угодно — это абсолютно разные понятия. Я, быть может, и эгоист, но себя и беды свои не любил никогда. Не за что любить, понимаете ли!

3

Оставим дружеский сарказм.… Ведь помимо него во мне бушует раздражение ещё и от страхов. Один из них вы уже знаете — страх тюрьмы, но не самих заключённых или их судеб. Следующие же волнуют меня куда сильнее, и ярость от безысходности, от слабости собственной и не умении противостоять им, делается невыносимее. Я срываюсь на друзьях, на знакомых в библиотеках, на себя самого в уборной перед зеркалом. Мне некуда скрыться от них, ведь страхи — всеобъемлющи и не терпят одиночества.

Я свободен как физически, так и материально. Я вправе учиться, ходить на работу, за покупками на базары и магазины, знакомиться с новыми людьми и новыми культурами, пробовать новые блюда и напитки, стили жизни и менять моральные принципы; откладывать копеечку про запас, путешествовать за границу, переезжать, в конце концов.

Вот только второй страх меня пугает. Он преследует меня от дома до работы, от работы к дому. Передвигаясь по малознакомым улицам, я невольно вздрагиваю, когда мимо меня проходит человек или собака. Кошек я обыкновенно не боюсь. Это чувство упрямого беспокойства, когда даже в беседах ты не можешь сконцентрироваться ни на чём, кроме них. И оно рождается и умирает в голове, в мыслях, в попытках рассуждения.

Это не то ощущение преследования, как у поехавших людей, давно сидящих в жёлтых домах или в тех же тюрьмах, зато такое же беспочвенное и не объяснимое. Мне кажется, что я в своих мыслях не до конца свободен.

Представьте, например, такую картину: вы очень голодны, перед глазами — золотое пшеничное поле, в руках ваших — серп, а где-то слева или справа стоит ничейная мельница. Не зная ремесла такого, рискнёте ли испечь хлеб, вне зависимости от времени и ресурсов, которые придётся потратить? Да, кажется, что всё под рукой, но голод не оставляет вас и делается с каждой секундой нестерпимее, да и, может, сезон не тот, или придёт сейчас сюда ещё один голодающий, только не с серпом в руках, а с топором.

Обыкновенно я, как человек с некогда недурной фантазией, хочу думать себе о том, как бы искусно и быстро, не смотря на все преграды, я бы испёк этот хлеб. Но ничего подобного не происходит. Вместо этого в моём воображении вырисовывается образ грозного мужика с топором и моей отрубленной головы у его сытого тела. Все эти образы пугают и обескураживают. Я, как человек культурный и образованный никогда и не думал о подобных глупостях. Мои мысли будто держат в узде, будто кем-то запечатаны и не позволяют мне рассуждать о вещах приятных, сверкая жуткими образами.

4

Но больше страха о контроле мыслей есть только страх об их отсутствии.

Я уже давно не у себя на уме. Я не слышу мимолётные мысли, ведь вместо них щебечут чужие. Голова разрывается от мигрени, и всё жужжит, жужжит и жужжит, пока не сливается в один протяжный свист в ушах. Я боле не хозяин своего разума. Мне кажется, что после восьмичасового дня в коллекторской конторке с кипой бумаг о задолженностях мелких людей перед большими, я заслуживаю провести остаток вечера и ночи в своём маленьком мирке в пределах собственного дома. Просто сесть за стол с книгой или лечь на диван, просто так, подумать. Неужели я многого прошу?

Но вместо этого как гудит в мыслях моих по прибытию на работу, так и гудит, когда я ложусь спать. Невыносимо больно не слышать собственного внутреннего голоса. Словно меня больше нет в этом теле, душа улетела в сказочные дали, а вместо неё — пустота, и ходит каждый день пустое тело зарабатывать копеечку.

А потом я оказываюсь в своей маленькой рабочей конторке, напротив меня сидит Антон Михайлович, грузный мужчина с широким лицом и активной жестикуляцией. Пропуская мимо ушей все те гадости, которые и без того терзают меня и мою жизнь, я открыто разглядываю меняющееся каждые две секунды выражение лица своего друга. В голове невольно всплывает образ мужика с топором, и я широко улыбаюсь.

— Голубчик, что с вами? — прерывает свою громогласную речь Антон Михайлович и с обеспокоенностью, весьма карикатурно выражающейся на его скуластом лице, смотрит мне в глаза. Я, не привыкший к такому, по обыкновению отворачиваюсь, закрываясь бумагами. — Вы, никак, побледнели…

— Да так, — отмахиваюсь я небрежной шуткой, — не берите в голову. Вспомнил вырезку из одного пародийного журнала, вот и затошнило.

Антон Михайлович смягчается в лице и продолжает свою тираду. Вот, казалось бы, человек каждый раз при нашей новой встрече называет меня эгоистом и самолюбом. Но разве я сейчас эгоист, который в упор не видит тошноты своего приятеля и тошноты речей своих? Разве я сейчас самолюб, который продолжает рассказывать о своих походах к девам, даже тогда, когда лучший друг в обмороке падает перед ним на колени?

5

В тот день я последний раз видел Шляпникова, как друга своего. Я провалялся в городской больнице где-то с двух месяцев, незнамо почему.

А после того как меня выписали ко мне пришли смутно знакомые люди в пиджаках моей формы и потребовали моего суда. Я не сопротивлялся, так как после больничных капель и уколов чувствовал себя расслабленным и лишённым мыслей, как никогда раньше. Но к судебному разбирательству наваждение пропало, и я сделался нервным и крикливым.

В суде мне приписали чью-то задолженность в размере пятидесяти тысяч. Накопленных копеечек совсем не хватило, так что в данный момент я отсиживаю третий год в тюрьме напротив своего дома. Пишу выдумки для будущего поколения, сочувствую своим собратьям, наконец-то могу думать вольно, а в мыслях моих нет больше мужика с топором и поля золотого.